Сергей Дегтерев

Мурза не стал задумываться, давясь смехом, вылил в глотку и эту чару. В глазах поплыло. Шагнул вперед, а шарахнуло в сторону. Оттолкнулся от князя Михайлы и плюхнулся на песок, повалился бы навзничь, но Захар услужливо поддержал, вкрадчиво принялся уговаривать. — Поедем в Москву, мурза. Сарыхожа хитро подмигнул одним глазом, забормотал свое: — Хочу из золотой чары мед пить. — Поедем в Москву, там и золотую чару получишь. — Не поеду! Михайло Александрович начал полегоньку отталкивать Захара от мурзы. — Что, взял! Зря послу мед спаивал. Ужо на Москву мы вместе с послом пожалуем, тогда все тебе припомню,...

Фомка не слушал, мял хозяйку; шепотом, от которого пьяные ушкуйники зашевелились под столом, уговаривал: — Полюби меня, лада! Привезу гостинца от татар. Чяво хошь проси! Полюби! Отталкивая ушкуйника, баба заливисто хохотала, дразнила: — Пусти, змий–искуситель. Задавил. — Какой я змий, я добрый молодец. — Добер! Василиск черный! Фома еще крепче стиснул бабу: — Пойдем, что ли, в подклеть, лада...

Там, в глубине, в дыму копошилась сплошная темная масса. Задыхающиеся люди рвались наружу, в дверях давили друг друга. Не разберешь, кто еще жив, кто уже задохнулся. Тяжелые клубы дыма душили Малашу, сознание мутилось. Ее сшибли с паперти. Несколько мгновений она лежала ничком. Потом боль в руке заставила очнуться. Пальцы придавила к земле чья–то нога, обутая в растрепанный лапоть, а вернее, совсем не обутая: и пятка, и пальцы торчали наружу. Малаша и сама не понимала, почему так ясно разглядела эти черные, грязные пальцы с заскорузлыми ногтями, а догадаться, что пальцы совсем рядом, перед глазами, не могла, она просто дернула руку, и лапоть исчез...

Вслед за князем в палату вошел дед Матвей, не торопясь поклонился митрополиту, княгине, боярам, сел, куда указали, откинул седые пряди со лба, посмотрел вокруг, улыбнулся глазами Дмитрию. — Спою вам, добрые люди, не сказку, спою быль о погибели Рязанской земли да о богатыре удалом Евпатии Коловрате.[52] Тронул струны. Голос у деда глуховат, мало что от былого соловья осталось, но гусли в руках его певучи:«Вспомним, братья, славу прожитую,Добрым словом о былом помянем.Запоем, смешаем песен златоС жемчугом — тугой[53]горючих слез,Были веки богатырской славы,Ныне лихо проросло бурьяном,Заглушило добрые посевыИ густой чащобой непролазнойНа путях–дорогах залегло...

Осип покосился на близких уже москвичей, откликнулся спокойно: — Что ж, можно и стрелами, — повернулся, торопливо пошел в толпу. В шуме и криках едва был слышен его негромкий голос: — Савка, Ванька, Глеб… ну–тко берите луки, пошли… Потому, что Осип говорил спокойно и тихо среди шума и криков, люди сразу поняли, чего от них требуют, и, похватав оружие, побежали на берег Черемухи. Рыбак, чинивший свою снасть, бросил сеть, заспешил в гору. — Стрел на ветер не бросать, — сказал Осип, натягивая лук. — Ну–ка, робятки, с богом! Свистнули стрелы. Один из москвичей грохнулся с седла. Под другим повалился конь...

— Дело! — сунул руку мало не по локоть в глубокий карман портов, шарил, шарил да и распустил слюни, заплакал. — Не надо, не наливай ты мне седьмой чары, пропил я казну, что мне дадена была. Пропил! — Как так? — Горазд хлопнул Ваську по груди, у того за пазухой звякнули медяки. — А там что? — Там, Гораздушка, деньга особая. Тебе на пропитание дала Паучиха, то бишь боярыня Василиса. Ты, Гораздушка, не говори боярыне, что я ее Паучихой обозвал. Спьяна я, несо зла. Язык не так у меня повернулся. Ты, Гораздушка, помолчи. Ладно? Вишь, грех какой. Скольких я людей под кнут подвел, только, бывало, и слушаешь, чтоб холоп боярынюПаучихой назвал, а тут сам...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1.СТАРЫЙ ОБЫЧАЙ Над одинокой, покинутой в степи юртой, чуя поживу, неотступно парит коршун. Спускается все ниже, ниже, вглядывается: нет ли обмана? Напрасно! Юрта мертва, лишь в темной глубине ее слабо шевелится пережившая всех старуха, но и ей недолго осталось хрипеть. Когда она затихнет, коршун спустится к открытому входу юрты, сядет на закопченный край медного котелка, опрокинутого в остывшую золу, и, вглядываясь желтыми глазами в глубь жилья, будет хищно щелкать клювом, предвкушая обильный пир. Никто неспугнет коршуна. Никто не подойдет к оставленной юрте. Черная смерть[122]упала на степи, навалилась, одолевает Орду...

Дмитрий Иванович проворчал в ответ: — Много чести, — отстранил протянутый плащ и опустил вниз стрелку шлема, предохраняющую лицо от поперечных ударов, — пусть видят, что мы не шутки шутить вышли. Глядя на него, и Владимир надел свой шлем, опустил стрелку по–боевому. Поднимаясь в гору, послы перевели лошадей на шаг. Одолев подъем, остановились: ждали — князья подойдут, придержат стремя, помогут ордынским вельможам слезть. Ни Дмитрий, ни Владимир не шевельнулись. Тверской боярин взглянул на ордынцев, те кивнули, боярин выехал вперед, не поклонясь, о здоровье не спросив, начал сразу: — Посланы мы...

— Говорю, не смей! О своей голове не думать ты волен, подумай о ином. У Боброка тоже не бог весть сколько людей, а врагов восемь сотен. Завтра каждый меч пригодится, а в твоих лапах и подавно. Фома коротко чертыхнулся. 20.ОВРАГ Подошедший к утру Боброк напал на Ольгердову сторожу внезапно. Нет, нет, звон не мерещился Горазду. Грохот и лязг битвы летели над лесом. Долетели они и до стана Ольгерда. Он кинулся к оврагу, сжимая рукой копье, глядел через овраг в лесную чащобу. Позади пели трубы. Сотрясая землю, нарастал гул: то конные литовские и тверские рати мчались на выручку. «Поздно!» Ольгерд с такой силой хватил копьем о камень, что древко треснуло...

Когда мимо Луки прогрохотали подводы, мастер удивленно поднял голову. — Михайло Поновляев, ты? Один из возчиков оглянулся, снял шапку, но Лука уже шагал дальше вокруг Кремля, теперь по берегу Москвы–реки. «Нет, не ладно сделал князь Митрий, поставив пленных новгородцев на работу к ямщикам, — думал Лука. — Конечно, поработать и им не грех, нечего задаром на московских харчах сидеть, но чтоб они по всему Кремлю болтались, камень развозя, это зря. Поставить их ров копать: и помогут, и лишнего не увидят, и работки хлебнут вдосталь»...