Александр Бобовников

А Лука кричал: — Не Зигфриду, но Илье, но народу русскому во бою смерть не написана! — повалился без сил на лавку. Монах только головой повел. Кнехты кинулись на зодчего, опять рванули вывернутые руки. — Убрать! — крикнул монах. Бесчувственного старика уволокли. Едва захлопнулась дверь, рыцари заговорили все вдруг. — Упрямый, дьявол! — Таких не покорять, а избивать надо...

Не может заснуть Науруз–хан. Душно! Смутно! Сегодня днем, когда нукеры приволокли и бросили в теплую пыль перед ним Хизра, ярость обожгла хана. Сам бил старика, сам клок бороды у него вырвал, хотел тут же отрубить ему голову и… хан старается не вспоминать дальше, и не потому ли особенно ясно помнит он спокойный взгляд, которым смотрел на него Хизр? Что было в этих выцветших, слезящихся стариковских глазах, Науруз не понял, но только, сразу обессилев, упала ярость, а сжатые губы эмиров, стоявших вокруг, сжались еще плотнее. Их–то хорошо понял Науруз–хан. Сжали губы, спрятали насмешку, Хидыря ждут...

И недели не прожил Семка в Суздале. Князь Дмитрий заметил его — парень смел, расторопен — и, посылая в Новгород Великий двух бояр своих, приказал Семке, вместе с десятком дружинников, ехать для охраны. А Семке что? В Новгород так в Новгород! На княжной службе не худо, а почет выпал великий. Как видно, парень спешил из Москвы недаром… В тот день в Новгороде шел снег. Тяжелые, мокрые хлопья медленно кружились в воздухе, весь город был белый, пушистый. На мостовой, мощенной поперек улицы широкими, гладко тесанными сосновыми плахами, снег размесили ногами — он таял. Под копытами коней хлюпала вода, и дивно — большой грязи не было, видать, мостовые деньги при въезде взяли не зря...

Но москвичи и без того поняли, что за реку не уйдешь. Сброшенные с обрывов люди поворачивались и лезли вверх, прямо на копья литовцев. На береговом скате с новой силой закипела сеча, но Фома уже не видел, как русские изрубили отборную конную рать Ольгерда, как катились кони и всадники в воду и устилали своими телами берег, как старый Ольгерд, осерчав, сам повел свои рати на упорно отбивающихся москвичей, как едва вытащили князя из битвы. Фома лежал на мокром песке, и только подрагивание век показывало, что он еще жив. Жив был Фома и тогда, когда затих шум боя, и вороны сперва с опаской, потом все смелее спускались на трупы и принимались равно выклевывать и русские и литовские очи...

Смолк, впал в забытье. Призадумайся Семен, он, может быть, и вспомнил бы о внуке деда Микулы, деда он помнил и топор его никогда не забывал, но сейчас было не до раздумий. Мелик, став на колени, тормошил бесчувственное тело. — Кто тебя так? Кто? Скажи, болезный! — Подожди, Семен, — сказал, подходя, Тютчев, — Никишка, подними голову, разожмите зубы ему. В руках Тютчева была чарка со столетним медом. Семен и Никишка помогли, человек проглотил мед, поперхнулся, закашлялся и открыл глаз. — Ну вот! Медок крепок, для посла припасен. Действует! — Кто тебя, болезный? — повторил свой вопрос Семен. Человек...

По низине, навстречу Бориске, узкой дорогой, пролегавшей по засыпанному снегом болоту, между редкими сосенками ехал обоз с рудой, Бориско поискал глазами местечко,куда можно было бы с дороги сойти; так сразу сторониться поостерегся: болото под снегом теплое, сойди с дороги — ухнешь в воду, работай потом в мокрых лаптях. Встал на пенек. Вторым с конца ехал отец. Его Бориско и в тумане сразу узнал по торчащим в разные стороны ушам заячьего треуха.[141]Поравнявшись с парнем, Пахом шевельнул сосульками усов. — Проспал? Здоров ты спать! — Я и работать здоров! — Ладно, здоров. У твоей продуби мы всю руду забрали...

— Я в Новом городе не впервой. — По торговому делу? — Нет, с грамотой к посаднику. — Ну и поезжай к посаднику. Вон он на площади. Семен почуял в ответе плохо скрытую вражду. Спросил без обиняков: — Аль неладно у вас в Новгороде? — Не твоя печаль, — оборвал новгородец и закрыл глаза, точно ему на Семена и глядеть тошно стало. Откинув голову, он приткнулся затылком к забору и застыл, замер, только под задранной бородой изредка двигался кадык. Семен вгляделся: лицо серое,...

— Не брешу! — Князь Михайло от московских ратей сбежал, а она одурела на старости лет, москвичей остановить задумала. — Так–таки и задумала. Ей, слышь, сам князь Михайло биться присоветовал. Дескать, придут москвичи, разорят, а у Ламы берег крут, значит, москвичей можно с берега спихнуть и в Ламе утопить. — В Ламе? — Фома ухватился за живот, хохотал: — Уморишь ты меня, Никишка. Московский полк в Ламе топить, а речушка старому воробью по колено. — Ныне осень дождлива. Река вздулась. Фома повалился от смеха на солому, а Никишка, больше не споря, зачерпнул ковшик воды и пошел в темный угол кузницы...

— Погоди радоваться, парень, Настя не больно льстится на женихов, а сама не пойдет — не прогневайся… Не весела спускалась Настя из светлицы. «Нарядиться заставил. Не иначе опять сваты. И чего батюшка хочет? Сказала нейду — и нейду! Лучше в монастырь!» Вошла потупясъ, поклонилась, не подняла глаз, и вдруг такой знакомый, такой ласковый голос: — Настенька, лада[25]моя… Ахнула. «Он и не он. Нет, нет, померещилось». — Провела рукой до глазам, а ноги сами собой понесли к нему: «Он! Он! Желанный! Любимый! Жданный!..» «Ах, бесстыжая! Сама к парню целоваться полезла! Совсем ополоумела девка, бесстыжая и есть! Настя! Настька!...

15.МЕД Васька–десятник с упорством пьяного повторял: — Приехали мы с тобой, Гораздка, во град Микулин, приехали трезвы. Завтра дома будем, там хошь не хошь, а трезвый будешь, там не поднесут. Потому пей, Гораздка! И святые отцы говорят, што лишь седьмая чаша богопрогневительная, с нее бесы начинают человека на свою потребу брать, с нее свары и лаяния и за власы рвания начинаются. Так то седьмая чаша, а у нас еще только пятая, да и не у нас, а у меня, а ты ни одной не выкушал. Пей, Гораздка. Лез с чаркой, расплескивал мед, но Горазд был неумолим...