Юрий Игнатьев

Но ведь мне нельзя иначе, Сережа, ты ведь понимаешь, у тебя есть оружие, ты можешь защищаться, у нас здесь нет ничего; и что я могла ответить этому полицейскому? Ой, Сережа, если бы ты слышал, что он мне сказал, если бы только ты его слышал! Так неужели я сейчас виновата в том, что зарегистрировалась на этой бирже и получила назначение... – Таня!.. Танюш, ты что, плачешь? – послышался из темноты голос Людмилы. – И не думала вовсе, я собиралась чихнуть... а ты меня разбудила. Который час? Людмила включила свет в изголовье: – Спи, еще совсем рано, нет семи...

Она закурила, пощелкав маленькой блестящей зажигалкой, и остановилась за плечом переводчицы. – Удивительно, – сказала она, глядя в ведомость. – Просто удивительно! Все учащиеся! Все только учащиеся! Кто, наконец, работал в этом городе? Ничего не понимаю. И брюнетка – тоже учащаяся? Немка подошла к барьеру и бесцеремонно уставилась на Людмилу. – Хм, эту хоть можно было бы принять за девушку из хорошей семьи, если бы не одежда... Впрочем, здесь все ходят в отрепьях. Анни, спросите, чем занимаются ее родители...

— Второй батальон сейчас неизвестно где… От третьего — рожки да ножки. Артиллерии нет. Одна сорокапятимиллиметровка осталась, и та с подбитым колесом… Дайте закурить… Портсигар потерял. Закуриваем все трое. Газеты нет, рвем листочки из блокнота. — Максимов сейчас за командира полка. Тоже ранен. В левую руку… в мякоть. Велел вас разыскать и повернуть. — Куда? — А кто его знает теперь куда… Карта есть? У меня ни черта не осталось. Ни карты, ни планшетки, ни связного. Пришлось Лазаренко с собой взять...

По-видимому, здесь когда-то была птицеферма: кругом полно куриного помета. День начинается пасмурный, сырой. Мы озябли, в сапогах хлюпает, губы синие. Но костров разжигать нельзя, сараи просматриваются издалека. Я не успеваю заснуть под натянутой Валегой плащ-палаткой, как кто-то носком сапога толкает меня в ноги. — Занимай оборону, инженер… Фрицы. Из-под палатки видны только сапоги Ширяева, собранные в гармошку, рыжие от грязи. Моросит дождь. Сквозь стропила видно серое, скучное небо. — Какие фрицы? — Посмотри — увидишь...

Он так и застывает на четвереньках, потом медленно валится на бок. Больше ничего не видно и не слышно. Так длится несколько минут. Ширяев поправляет сползшую на затылок пилотку. — Дай закурить. Игорь ищет в кармане табак. — Сейчас опять полезут. Он вытягивает рыжую круглую коробку с табаком. Немцы в таких носят масло и повидло. — Ничего, перекурить успеем. С цигаркой все-таки веселее. — Ширяев скручивает толстенную, как палец, цигарку. — Интересуюсь, есть ли у них минометы? Если есть, тогда… Разорвавшаяся в двух шагах от сарая мина не дает ему окончить фразу...

Вшей бил, товарищ комбат… А тут как раз эти… фрицы… Вон она, за пулеметом… — И он смущенно ковыряет мозоль на широкой загрубелой ладони. — Ладно, а немецкий знаешь? — Что? Пулемет? — Конечно, пулемет. О пулеметах сейчас говорим. — Немецкий хуже… но думаю, как-нибудь… — и запинается. — Ничего, я знаю, — говорит Игорь. — Все равно надо кому-нибудь из командиров остаться. Он стоит, засунув руки в карманы, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. — А я думал, Саврасова. Впрочем, ладно… — Ширяев не договаривает и поворачивается к Седых: — Ясно, орел? Останешься здесь со старшим лейтенантом...

Ты давно уже воюешь, Седых? — Давно-о… С сорок первого… с сентября… — А сколько же тебе лет? Он задумывается и морщит лоб. — Мне? Девятнадцать, что ли. С двадцать третьего года я. Оказывается, он еще под Смоленском был ранен в лопатку осколком. Три месяца пролежал, потом направили на Юго-Западный. Звание сержанта он уже здесь получил, в нашем полку. — Ну и что же, нравится тебе воевать? Он смущенно улыбается, пожимает плечами. — Пока ничего… Драпать вот только неинтересно. Даже Валега и тот улыбается...

Чей-то хриплый, надсадистый голос покрывает общий гул голосов. — Н-но, холера!.. Н-но-н-но… Щоб тебе, паразiта!.. Но… Холера… И эти «холера» и «паразит», однообразные и без всякого выражения, с небольшими паузами, чтоб набрать воздух в легкие, сейчас лучше всякой музыки. Свои! Какой-то мостик. Большая, крытая брезентом повозка провалилась одним колесом сквозь настил. Две жалкие кобыленки — кожа да кости, бока окровавлены, шеи вытянуты — скользят подковами по мокрым доскам. Сзади машины. В свете вспыхивающих фар — мокрые фигуры...