Carol King

Ну и что ж мы будем делать? — сказала высокая черноволосая женщина лет двадцати пяти, отхохотавшись. Ялтинская набережная была вся в огнях, а далеко, в туманном синем море, виднелись три далеких парохода, и такая манящая печаль была в этих огнях, словно кто-то к кому-то больше не вернется, больше не встретится. А про это ведь никогда не можешь знать. — А этого никогда не можешь знать, — прямо этими словами и ответил ей залихватский командировочный Семенов. Прибыл он на Магарач перенимать тут опыт, потому что перестраивал в Ленинграде завод шампанских и десертных вин, — он говорил с некоторым официантским...

Между тем смеркается. Видим вдруг россыпь огней, сверху необыкновенно уютных. Прикидываем, где можем быть, — батюшки, Переславль-Залесский! Снижаемся, но посадить дирижабль, как вы понимаете, задача не из простых. Надо инструктировать встречающих, а откуда им знать? Я радировал бы, да некому. А люди выбегают из домов, смотрят вверх — картина! Мы обеспечили им вечернее развлечение. Я постарался окоченевшими руками написать как можно более четкую записку с детальной инструкцией, мы сбросили ее с грузом и видим: подобрали. Нас несет на окраину города, туда помчался какой-то автомобиль, запалили костры, но мы на радостях рано сбросили гайдропы, они едва до земли достают...

Этого нельзя было понять, этого никто не ждал, и Бровману все вспоминалось его молящее, совершенно неузнаваемое лицо, когда на прощанье Порфирьев спросил: но ты придешь на следующий старт? Ясно было, что не дадут старта, что не видать ему больше темно-лилового неба, но что вот так… В некрологе, подписанном Кагановичем и десятком людей мельче, говорилось: перенапряжение, травма, нервный срыв. Белорусец отмалчивался, Семенов был совершенно смят. Помянуть собрались в Центросовете Осоавиахима на Суворовском. Поначалу пили молча, но постепенно разговорились и даже стали чокаться, хотя каждый второй тост пили за ушедших; но хватит похоронных настроений, сказал Ляпидевский, будем пить как за живых...

На следующий день, уже дав короткую заметку об аварии (вероятнее всего, нарушилась все-таки цельность оболочки, но не хотелось подставлять бурята, написал: возможно, была не замеченная ранее трещина или происшествие на высоте, столкновение хоть бы и с птицей), Бровман поехал навещать Порфирьева и команду. Порфирьев держался бодро, но очень ему не понравился. Порфирьев всегда был доброжелателен и тщеславен, даже после неудач, но на этот раз, похоже, подломился, это ощущалось прежде всего в быстрой речи. Он словно суетился. Постоянно напоминал, что «вот в следующий раз», — хотя ясно было, что никакого следующего раза ему не разрешат, он и этого-то добился с величайшим напряжением...

Послали третьего, и он вернулся с ножом. Все кинулись расспрашивать: разрезов, повреждений нет ли? Он ничего не видел, клялся — все цело. У, сучье племя, выл Порфирьев. Старт задержался на час, а между тем поднимался ветер, и ветродуи, как называли синоптиков, переглядывались нехорошо. «В гондолу!» — заорал Порфирьев; Бровман хотел попросить групповой снимок перед стартом, но не решился. Успел только сказать Прилуцкому: «Помаши мне оттуда газетой, там, за приборами», и снова все пошло пожарным темпом: взвесили, отрегулировали балласт, Порфирьев спустился в последний раз, попрощался без обычной улыбки и полез назад...