Алексей Державин - литература и искусство

Зеленый Ленин. Рассказ Помню, нам в детском саду раздали цветные карандаши и плохонькую писчую бумагу, по листу на творца-рисовальщика. Детский сад вообще был хороший, от министерства здравоохранения. Полновесная пятидневка. Находился, правда, он в сомнительном районе - Марьина Роща. Район легендарно-бандитский. Но я там был в 60-х годах, а бандиты все хаты да малины имели в послевоенные сороковые-пятидесятые. Я про них много слышал, но ни одного так и не увидел. Воспитательницы вообще всё обсуждали и сообщали друг дружке прямо при нас, как в анекдоте, не сильно стесняясь. А чего стесняться – все равно эта шумящая мелочь ничего не понимает. Интересно, что им было тогда по 23-24 года, но с нашего четырехлетнего метра они казались тетками. Они и мылись в «бане», то есть в обыкновенном душе на десять леек, не тушуясь вместе с нами. Наша воспитательница Анастасия Семеновна, была, как, конечно, теперь могу сказать, полной девушкой. В смысле толстозадой и с характерным аппетитным животом.  В профиль живот и зад составляли явную пару вертикальной синусоиды. Первый раз, когда нас повели мыться в «баню» мы мылились все вместе девчонки и мальчишки, и совершенно никого это не смущало. Думаю, тогда нас запускали вместе из-за экономии времени. В конце помывочного сеанса, вдруг, отмыв от кусачего мыла свои физиономии, мы увидели в дальней части душевой нашу голую Анастасию Семеновну с белыми клоками пены на голове. Она мылась и не думала защищать себя руками или полотенцем от чистых и взволнованных взглядов желторотых птенцов. Нас это совсем не поразило. А поразила густющяя, виноградно-черная, теряющая треугольность формы поросль между ног. Это разительно отличалось от тех невинных пятикопеечных щелок, которыми обладали наши ровесницы и, которые своей бесхитростной простотой, не могли заинтересовать юных естествоиспытателей. Тем более помывшихся и торопящихся играть, играть и играть. Но все же, мы как-то все затихли, увидев такую экзотику, которая была рядом и жила своей жизнью, не обращая, в том числе и из-за мыла, на нас никакого внимания. От гипноза присутствия нас разбудил окрик другой не помытой няньки, которая совершенно не хотела терять время в ожидании освободившихся душевых мест, а погнала на выход всех сразу. Мы выбежали и громко застрекотали вытираясь. Обсуждали густой мех няни Насти. Некоторым неугомонным мореплавателям захотелось подсмотреть какова же чужая не помытая няня. Она была рыжей, в многочисленных веснушках, которые разбежались и по шее, и по спине. Ах, дети, такой народ, полезли смотреть на «чужую» тетю – «свою» уже посмотрели. Конечно, рыжий цвет очень эффектный, но у «нашей» меха больше и он гуще. Все пришли к заключению, что наша Анастасия Семеновна – лучше. Однако, помывшись, мы полетели играть. Игрушек, помню, было много. Разные машинки, паровозики, куклы. На низких столиках листки бумаги и цветные карандаши «Спартак» фабрики Красина. Я любил рисовать всегда. Рисовал дома и в гостях, на полу и на обоях. Ну и в детском саду, конечно, рисовал. Над дверью в этот маленький игровой рай висел портрет основателя Советского государства. Портрет традиционный и много раз виденный в других местах. Характерная рыжая бородка и щетинка усов. Смотрит куда-то в даль. Воспитательницы как-то говорили между собой, что вождя рисовать нельзя, поскольку хорошо нарисовать его могут только особые художники, которые и сами хорошо рисуют, и им это еще и разрешают. Наверно еще более хорошие художники. Но мне захотелось нарисовать того, кого нарисовать не разрешалось. До обеда было море времени, целых полтора часа, в детстве это жизнь. Я начал с самого интересного с носа и бороды с усами. Волосы рыжие, как у помывшейся чужой няньки. Нарисовал красным карандашом. Из поточенных, вернее из тех, что оставались целыми, не поломанными карандашами, намастырил умный и проникновенный взгляд мыслителя и создателя государства рабочих и крестьян. Были почему-то одни только зеленые, травяной там, цвет морской волны и что-то еще. Но зеленое. Ими, как истинный творец, не ищущий легких путей в искусстве, я вылепил лицо, глаза, лоб, два уха. Некоторы

Алексей Державин Как это было... Рассказ    Это было в далеком уже 1996 году. Было хорошее и, можно сказать, жаркое лето. Тогда не было еще мобильных телефонов в таком количестве как сейчас. Были, конечно, какие-то коробочки с антеннами, но у очень "непростых" людей. Люди криминального вида постоянно их держали у виска и раскрепощенно что-то втолковывали контрагенту по ту сторону связи. Нам эта забава была недоступна. А любой звонок по городскому телефону был одновременно и обычен, и загадочен - кто это там звонит? Что хочет? и так далее... Вспоминаю, что определитель номера уже был. Но у меня он работал с перебоями. Так что загадка звонка оставалась. И вот раздался звонок. Я только что вошел в комнату - приехал из загорода. Беру трубку, а мне и говорят, мол, вы такой-то, такой-то? Да, говорю, такой-то. Художник? Да, говорю, художник. Рисовать умеете? Это смешно, говорю, - немного да. Вы-то нам и нужны - отвечают. А что случилось? - спрашиваю. Ничего особенного, говорят, - решили книгу издавать. Булгаков, "Мастер и Маргарита" - читали? - Слыхал!- отвечаю. Вру, конечно, читал раз пять, но разговор пошел по "особой лесенке" и что будет дальше еще не понял. Голос говорившего был глуховат и неопрятен. Я представил этого человека. Почему-то все время выплывал в сознании мужик в импортной "турецкой" одежде с Чиркизона с коробочкой при антенне в руках. Может даже через эту коробочку и говорил со мной. Однако, был вежлив, как мог. Договорились встретиться и обсудить "дело"... У него был офис метров 100. В центре Москвы, в бывшем райкоме партии. Там еще висели характерные золотистые, плюшевые, тяжеловесные, как решения партии, занавески. На столике у импортного кожаного дивана стоял "неубиваемый" графин с водой - свидетель бесконечных заседаний и выступлений с трибуны партии. Сам человек, как ни странно, был вовсе не криминал, а не сложившийся интеллигент, бывший парт аппаратчик. Совершенно искренне задавал мне вопросы, показывая и свой интерес к затее, к моим художественным возможностям, и удивительную профанацию дела. Он организовал на уже добытые деньги, мани, бабосы, лаве - как он попеременно их называл - свое книжное издательство и очень хотел удивить мир книгами в кожаных переплетах. На столике с графином лежали пару томов Брокгауза и Ефрона. В детстве у дедушки в огромном книжном шкафу стояли такие же 88 штук. Я просто улетал, когда мне разрешали смотреть эти "волшебные" книги. Там были тончайшие рисунки подводного мира, разрез паровоза, слоны, жирафы и племена с бумерангами. Вся красота и сложность мира конца 19 века, как его понимала наука. Но главное, они были отлично переплетены, сброшюрованы. Их было приятно держать в руках. У них были пахнущие кожей корешки. Они были тяжелые, но приятной художественно-интеллектуальной тяжестью... Лежали и другие старинные книги. Что-то французское. Тоже красавицы. Кожаные, с золотом и серебром. Тисненые. "Вот это мы и будем делать," - сказал бывший парт аппаратчик. Кстати, коробочка с антенной у него была. Была и машина BMW - большая и дорогая. Секретаршей была сильно длинноногая молодая женщина. Красивая. Приносила кофе, уносила книги, приносила бланки договора, уносила пепельницу. Я не курю, но партиец курил как паровоз. Красивая секретарша была выше своего начальника. Ему это нравилось. Вон, мол, какой лошадкой управляет. В разговоре на мое одно замечание издатель сказал, что тоже ему говорит его жена, а вот он считает иначе. Я пошутил, что жену надо слушать. В этот момент секретарша, которая что-то опять принесла, как-то притормозила и быстро, с еле заметным неудовольствием, посмотрела на хозяина. Тот ничего не заметил, но заметил я. После оказалось, что длинноногая красавица - это его жена. Вот ведь, на секретарше сэкономил мани, бабосы и лаве. "Мастер и Маргарита" роман явно не про эту крепкую московскую семью... Делал я иллюстрации два года. Сдал прямо 16 августа 1998 года в день "ПОТОПА", когда рубль упал со скалы доллара и разбился на тысячу маленьких рубликов. Московский наш "Сытин" рвал и метал. Не хотел платить остатки гонорара. Но взял себя в руки и деньги отдал. Он, ч