Алена Даль. Своя дорога

Проснулась Нина Петровна в холодном поту. Во сне явился Игорь, но без бороды. Вместо неё – беззащитная, бледная кожа в голубоватых пупырышках. Рот вялый, безвольный. На щеке порез. Она и не видала его никогда без бороды, не помнит ни одной фотографии с голым подбородком. Игорь нарочно убрал себя юного, безбородого из всех старых, крытых плюшем альбомов. Теперь и альбомов-то таких никто не держит, всё больше доверяют жёстким дискам. Но и на них не найти тех снимков. Кто знает, почему так важна для него была эта мужская метка – растительность от скул до кадыка...

Сначала осенило небо. Оно сделалось задумчивым и немного грустным. На его высоком выгоревшем от засухи челе собрались облака, облачка и облачищи со всей округи - снизу серебристо-перламутровые, как рыбья чешуя, сверху молочно-пенные. Распушились и замерли в замысловатых позах. Ветер, дребезжащий всю ночь подоконником, стих. Вслед за небом осенило старый парк. Первыми приближение осени почувствовали нежные молодые березки, заботливо препоясанные в распорки молчаливым садовником. Облегченно выдохнули - прижились! - и нарядились в золотистые мониста...

Всё прошло давным-давно и быльём поросло. Тема закрыта. Лицо забыто. А вот болит, ноет... как шрам перед дождём. Не так, чтобы часто, но ощутимо. И ничего не поделать с этой фантомной болью. Ампутированное сто лет назад чувство болит. Ветреным вечером, когда ворчит старый флюгер на крыше, пугая осторожные лесные тени, приходит эта ломота-маята. Она может возникнуть в виске, в уголке грудной клетки или где-то за плечом. Эта боль существует как бы отдельно и не зависит от тебя и твоей жизни: белая ли, чёрная полоса – ей всё равно...

За окном густая тьма и жёлтый глаз фонаря. Мурлычет радио. Время струится песком в пузатых колбах мироздания. Кажется, слышишь его шуршание – острое, царапающее, оставляющее тонкие штрихи на лице и ладонях. Звучит «Why?» Annie Lennox, выбивая из закоулков памяти целый пласт воспоминаний. Под эту музыку мне снимали швы после операции, и я была немного влюблена в своего хирурга. Стоял беспробудно дождливый май. Тяжёлые гроздья сирени выглядели отсыревшими... Долгие годы я жила ожиданием счастливых перемен...

Обычно в музыкальную школу Таню водила бабушка Зина, но мама поссорилась с ней и велела ехать самой. Сесть на трамвай №15, выйти на остановке «Верхняя», а там пристать к общему потоку детей и идти с ними. Девочка так и сделала. Школа встретила её привычной какофонией звуков, дощатым музыкальным полом и портретами бородатых композиторов вдоль узкого коридора. Таня отзевала скучную теорию музыки, написала на пятёрку диктант по сольфеджио и без запинок сыграла концерт ре-минор Гайдна, заслужив от Ларисы Андреевны благодарность в дневник...

Бывает, зацепит глаз какое-то слово или фразу – и в дальних закоулках памяти щёлкнет неведомый тумблер и отправит тебя в прошлое. Туда, где десятки лет назад гуляло твоё детство. И вот ты уже на раскалённом от летнего зноя, стрекочущем выгоне. Идёшь с подружкой Олей на другой конец деревни. На головах – кружевные накидки с подушек, на запястьях – браслеты из одуванчиков. Ноги босы, идти колко, но дорога потрескалась от жары и похожа на раскалённые угли, поэтому лучше уж колоться, чем обжигаться...

В круг выходит смуглый португалец и, взметнув руки кверху, выделывает ногами мудреные коленца – что-то среднее между русской камаринской и южной кукарачей. Уличный оркестр неистовствует: звенят медью тарелки, ухают басы, гуттаперчево выворачиваются меха гармошки. И только звонкие гитарные переборы вместо привычных балалаечных выдают заморскую географию гулянья... В который раз ловлю себя на мысли: где я – уж, не в российской ли глубинке? Отдельные лица кажутся мне отчетливо знакомыми, детали быта – родными...

Этот грузовик чудом не раздавил Галку. Раздавил только ноги. Содрал кожу, разорвал мышцы, переломал кости, превратив живую плоть в фарш. Особенно досталось левой ноге. Хирурги сотворили невозможное: разобрали эту мешанину по кусочкам, потом собрали заново в точном соответствии с медицинским атласом. С точки зрения анатомии всё встало на свои места: осколки костей соединились в прежнем порядке, мышцы вновь обрели заданные природой формы, кожа, покрытая причудливой сетью швов, скрыла под собой следы аварии...

Лето, наверное, никогда не наступит. Симеиз вымок насквозь от дождей, от тяжкой сырости, будто это вовсе не черноморский курортный городок, а какой-нибудь мрачный Копенгаген. Ирина Витальевна сидела на террасе рыбного ресторанчика, где её знал уже весь персонал, включая официанта Мози – студента-нигерийца, подрабатывающего здесь во время летних каникул. Ирина Витальевна обслуживалась всегда только у него, не упуская возможности попрактиковаться в языках. – Как обычно капучино? – белозубо улыбаясь, спросил Мози на английском...

На третий день, когда косматое солнце медленно катилось за горизонт, Вика снова увидела художника. Парк опустел. Белёсые стволы олив, испепелённые временем и зноем, морщились под неподвижными кронами. Прибой лениво лизал разноцветное галечное монпансье. Кругом ни души. Даже привычные звуки – щебет птиц, стрекотание цикад – слышались теперь глухо, словно сквозь вязкую толщу воды. Замедлив шаг, женщина стала разглядывать остывающее море, украдкой наблюдая за стариком. Тот как всегда сидел на деревянной скамеечке, отполированной творческими ёрзаниями его тощего зада...

Лидия Васильевна всю жизнь мечтала поехать в Париж. Но денег не было. Да и времени тоже. Сначала в одиночку растила сына, потом помогала брату после тюрьмы наладить жизнь. В прошлом году похоронила мать, опустошив все запасы. Из редакции, где она девять лет проработала корректором, её сократили. В силу возраста нигде уже не брали, а пенсионный рубеж отодвинули на пять лет. Пришлось устроиться в бутик уборщицей. Убирала Лидия Васильевна поздними вечерами, чтобы не столкнуться со знакомыми – всё ж с двумя высшими образованиями работать уборщицей было как-то неловко...