YouLenta

В комнате, где тени длиннее людей, Где пыль танцует в лучах угасающего солнца, Стоит женщина перед зеркалом правды — Безжалостным судьёй прожитых лет. Ксения. Даже имя звучит как вздох. Она проводит пальцами по лицу, Изучая карту страданий, высеченную временем: Каждая морщина — глава ненаписанной книги, Каждый седой волос — несбывшаяся мечта. Когда-то её глаза сверкали, как изумруды после дождя. Теперь они похожи на выцветшие фотографии — Реликвии времени, когда счастье казалось возможным...

На подоконнике — россыпь золотых монет, Скромных одуванчиков желтая отрада. "Мама, понюхай", — и в этих словах секрет Большего богатства, чем царская награда. Двойняшки мои, с ладоней еще не смыта Горькая зелень стеблей и земли частицы. Вы принесли мне солнце в букете свитом, Когда за окном апрельские хмурятся лица. Как быстро завянут эти дворовые звезды! К вечеру сгорбятся, головки свои понуря. Но разве ценность в стойкости их? Так просто Истина детства: любовь не течет по бумажным купюрам. Смешно и горько, как лучшие дары на свете Срываем мы между делом, почти случайно...

Пустырь за сиренью хранит свой секрет — Машина стиральная, ржавый каркас. В ней — время и вечность, и смерть, и рассвет, И всё, что не видел обыденный глаз. Мальчишка с коленками в ссадинах, Сева, Наследник пустых, позабытых дворов, Где старый холодильник — ларец для трофеев, И проволоки ржавый, запутанный кров. Он листья репейника в недра машины Засунул от скуки — обычный металл. Но круг, что вращался неутомимо, Вселенной дверью внезапно стал. Люк распахнулся в поля без конца, Где белые звёздочки в зелени трав, Летели пегасы под светом Солнца — За край горизонта, сияньем объят...

Апрельский сумрак за окном. Горчит остывший кофе. Елизавета смотрит вдаль сквозь мутное стекло. Здесь время измеряется не часом, а пелёнкой, И дни слились в один — как тесто для блинов. Ей сорок три — возраст, когда иные ищут море, Карьеру, страсти, новые миры. А у неё — раскладушка в углу чужой квартиры, И руки, пахнущие детской присыпкой и кашей. Когда Маша объявила о беременности, Елизавета рыдала не от горя — от дежавю. История повторялась с точностью театральной постановки, Только декорации беднее, а роли — тяжелей...

"Все мы — яблоки, падающие недалеко от дерева. Но только самые смелые осмеливаются катиться против холма." Всё началось с запаха яблок. Да, именно так — с простого, чуть влажного, терпкого запаха, впитавшегося в обои, скатерти и даже, кажется, в моё детство… В этом запахе жила память о прошлых осенях, когда мир казался предсказуемым, а любовь — понятной и осязаемой, как тёплый кусок пирога на тарелке. Мой родной дом. Тихая осень, тягучий вечер, когда в кухне, такой уютной и маленькой, россыпь красных, налитых солнцем яблок ждёт своего часа...

Верка Семенова постояла у крыльца, глядя на низкое небо, из которого сыпало то дождем, то снежной крупой, и сочно сплюнула в грязь. — Тьфу ты, прости господи. Первомай называется! Муж уже возился с мангалом под навесом. Примостил его так, чтобы дождь не заливал угли, сосредоточенно дул на них, как в старом довоенном мультике про Емелю. — Ничё, Верк, не кисни. Щас разгорится, шашлычок сделаем. Не на природе, так хоть на огороде. Верка чуть приободрилась, но тут же снова окунулась в тоску. Раньше-то как было? Первомай — это же праздник трудящихся! Всем городом на демонстрацию...

Когда Аня вышла из электрички, воздух сразу ударил в лёгкие, как удар хорошего коньяка — обжигающе и отрезвляюще. Свежий, влажный, с запахом земли и дымка — совсем не тот, что в городе. Деревня встретила её с той особенной тишиной, которая свойственна умирающим местам: облупившаяся остановка, одна покосившаяся лавочка и щебет ласточек на проводах — единственный живой звук на фоне мёртвого запустения. Она не была здесь семь лет. Уехала поступать с той решительностью, с какой бегут от чумы, осталась...

В моей жизни случались моменты, когда судьба давала мне пинка под зад, а потом сразу же вручала лотерейный билет. Так было и с Николаем. Я согласилась жить с ним, даже не задумываясь. — Да! Да! — кричала я в трубку. — Я согласна! А потом, понизив голос до трагического шепота, добавила: — Но я перееду не одна. У меня есть Кот. В его молчании можно было утопить авианосец. Думаю, в этот момент он взвешивал, что хуже — теща в перспективе или кот в реальности. Мне было тогда двадцать семь. Возраст, когда...

В тот год, когда Маша Соколова решила, что никогда больше не будет одинока, зима выдалась особенно снежной, и старожилы говорили, что такого обилия снега не видели со времен войны. Возможно, именно поэтому никто не обратил внимания на девушку с глазами цвета осеннего неба, которая в свои двадцать шесть лет уже успела пережить столько потерь, что хватило бы на целую деревню. Родители Маши умерли, когда она была еще молода — настолько молода, что её сердце еще не научилось понимать, что такое вечная разлука...

В тот год, когда Михаил Крылов встретил свою смерть — тихую и незаметную, как падение осеннего листа — и оставил Антонину вдовой с пятью внуками и тремя взрослыми детьми, в городе ещё верили в такое понятие как "дружная семья". В течение многих лет, пока февральские ветры гнали облака над крышами панельных домов, а июльское солнце заставляло плавиться асфальт, семья Крыловых носила это звание с достоинством, заслуженным или придуманным — кто знает? Дружные, общительные, они сидели за общим столом...

Дождь за окном напоминал перезвон крошечных стеклянных колокольчиков. По стеклу сбегали дрожащие дорожки — словно каждая капля прощалась с миром, прежде чем исчезнуть. Полина думала о том, как странно устроена жизнь: мы все — всего лишь капли дождя на оконном стекле времени, краткий миг между вечностью до рождения и вечностью после смерти. — Полиночка, ты прости меня, если я тебя когда-то обидела, — голос матери был тих, как шелест осенних листьев, как последняя песня завершившегося лета. Полина, скорее, почувствовала эти слова сердцем, чем услышала их ушами...

Всякий знает, что красота – понятие весьма относительное, но судьба, однако, распоряжается весьма абсолютно. Так вышло и с Натальей Петровной, знавшей с юности, что лицо её не тронуло небесного художника вдохновение. Не то чтобы страшна была, нет – просто лицо как лицо, каких тысячи на московских улицах. А в глубине души, как у любой женщины, теплилась надежда, что вот однажды случится чудо, разверзнутся небеса и явится он – единственный и неповторимый. Но с мужчинами Наталье Петровне решительно не везло...