Всплески поэтической прозы

До недавних времен не нравился я себе. Более скажу: ощущения от собственной персоны разместились на шкале самооценки в областях отрицательных, минусами помеченных, перетекая от ненависти к презрению, от пренебрежения к брезгливости, от отвращения к перманентному самоуничижению. Убежден я был, уверовал: не доен я более ни любви, ни уважения, ни успеха, в обретенном богатстве отображенном, в счастье беспричинном и радости от трудов творческих, умственных иль мышц напряжению подвластных. Пытался я с собою бороться...

Лаковая поверхность тонких ногтей, дамы без огня и моральной базы. Азы любви в детских букварях, иллюстрации обнаженных людей, бриллианты мутной воды, белые изумруды и пепельные стразы. Развитие и гибель в городской суете переносчиков генов – человеческого материала; Вороненая сталь, зажатая в костлявой руке – не худший поворот сюжетного финала! На ланитах играет румянца страсть, на губах – слюна и звуки поцелуев; Черная, красная, полосатая масть, власть цветов и запахов бури! Сальвадор...

Припорошенная пылью колыбель муки, Знатоки говорят, что она бессмертна. В глубине пустоты рождаются звуки какофонией кошачьего концерта. Центр сердца цедит слезы, солью приправляет пищу страсти. Во всем виноваты внутренней секреции железы, От них все наши беды и напасти! Пасть распахивает клыкастая любовь, Брызжет слюной бесконтрольная похоть. Хохот коверкает ночную чистоту, звезды пачкает стоном воспаленная плоть. Я наколю на торсе новое тату. Будут нарисованы оборотень и ведьмак… Сейчас же – засыпаю под лай немецких собак, запах сероводорода, пустое бормотание, скрип зубов и храп...

Я писал на асфальте ногтем образ девушки в синем платье Любовался крови твореньем и шептал про себя заклятье: «Две из прошлого капли в кубке, Две вины в серебристой нитке, Две подраненные голубки Две мечты на мозаичной плитке…» Я писал на асфальте когтем, разгрызал леденелый камень, под дождем одиноко мокла злая девушка в синем платье. Пустоту я заполнил злостью, подменил любопытство болью, Я луну променял на волю, а звезду на ночную гостью. Перламутр на ней и жемчуг, Пахнет кожа ее лимоном; Рыжим светом играли свечи, ночь рвалась в лоскуты и стоны...

— У-уу-уу… Фщ-фщщ-фщщ… Высокое небо, затянутое рваной серостью облаков, послушно приняло удлинившиеся стволы деревьев. — Хр-хр-хр… Грч-гр-чр… Усыпанная бурыми листьями земля расступилась под натиском растущих корней. Деревья росли вверх, деревья росли вниз… Деревья одновременно росли в обе стороны. Неважно куда, важен сам факт роста. Важен процесс. Лишь ширина шершавых стволов оставалась неизменной, чему была, а вернее – были, три причины: Малой, Бзик и Гога. Дело шло, но с трудом и скрипом. Непокорные деревья сопротивлялись, не хотели подчиняться слабой мальчишеской воле...

Один я всегда. Одиночество злое предстало лампадой, что дарит надежду во тьме равнодушья и жажды наживы. Вокруг – пустомели и те добровольцы, которые руки не пачкали красным. Которые дружно расстались с моралью, что каменной глыбой, увитой цепями, мешала творить безобразные вещи. Слепые личинки! Живут, поедают, рожают и тлеют в своих саркофагах, в костлявых домах, повседневных проблемах, в смердящих словах телевизорных истин. На них мне плевать. Все пустое и пошло, все глупо и зыбко, все холодно-мертво...