Победа над собой

Постарайтесь понять, что что значит для такого, как я. Раньше я только брал. Сейчас я хочу отдавать. Они вручили мне диплом, когда я окончил восьмой класс, и я мог идти в высшую школу. До этого я еще был отмечен наградой как ученик с лучшей физподготовкой. Награждал меня мистер Чарльз Шефель, который владел и управлял отелем "Парк Грамерси" возле школы. Мистер Шефель, который должен был оказать существенное влияние на мою жизнь, был одним из спонсоров школы 614. Когда у тебя появляется возможность...

Позвольте мне немного забежать вперед и рассказать о том, что я чувствую о "P.S. 614". Казалось, все идет к тому, что церемония взвешивания перед первым боем с Ингемаром Юхансоном несколько задержится. Обычно такие вещи не особо беспокоили меня. Я научился быть равнодушным к подобного рода ситуациям. После того, как ты был чемпионом, ты понимаешь, что твои действия привлекают внимание людей, и не все в таких ситуациях работает как часы. Но сейчас я был раздражен и нетерпелив. Кому-то могло показаться, что у меня был предматчевый мандраж, но это не так...

Другим детям нравилось смотреть, как я боксирую. Не потому, что я был очень хорош, а потому что я был забавен. Когда я был на ринге и надо мной смеялись, то я не чувствовал стыд, как это обычно бывало. И от этого я преисполнялся прекрасным ощущением. Я даже иногда прыгал, чтобы нанести удар. Позднее спортивные обозреватели назвали это «удар газели», но тогда у меня ни было названий ни для чего. Я просто представлял себе, что наиболее простой путь попасть ударом в парня было подпрыгнуть вверх и одновременно выбросить руку...

Через некоторое время, я выиграл, по сути, наивысшую награду из тех, которую мог получить мальчишка моего класса (по крайней мере так мне кажется). Мисс Костен приглашала ученика, который сделает лучшую работу за неделю, к себе домой на выходные. Пару раз у меня получилось. Это было как в том, обычном доме, о котором я мечтал, когда прятался в кинотеатрах. После одного из таких выходных мисс Костен дала мне коробку со сладостями. «Ты сделал свою работу хорошо», - сказала она, - «Думаю, ты заслужил особый подарок»...

Галенто подумал мгновение и сказал: «Хорошо, но не иди со мной по одному пути». После этого я ходил с ним практически каждый день. Сейчас среди моих книг есть «Рептилии и амфибии». Немного странно, что я читаю ее и наслаждаюсь. Я получаю большое удовольствие, поскольку в этой книге для меня есть много смысла. После того, как мне удалось поймать мою первую змею, у меня появился интерес к обучению. Я спросил доктора Папаника о животных в лесу. Он ответил, что я могу узнать о них на уроках. Учеба обрела для меня новый смысл...

Это было грандиозно, когда я впервые услышал идею, которую мне рассказал мистер Эрнст Папаник – психоаналитик, который был исполнительным директором Вилтвика, когда я там был. Доктор Папаник сейчас доцент в колледже Куинс и исполнительный вице-президент клиники психической гигиены. «Наказание учит ребенка тому, как наказывать», - говорил он, - «Выговор учит тому, как делать нагоняй. Показывая ему, что мы понимаем, мы учим его пониманию. Помогая ему, мы учим помогать. Через взаимодействие с вами он учится сотрудничеству»...

Оглядываясь назад, я думаю о том, каким сложным и тяжелым было мое отношение к матери. Это был ее выбор. Она могла сказать как «да», так и «нет», но выбрала первое. Это был словно камень у меня на душе. Я не понимал, что она сделала единственный правильный выбор, который может сделать мать. Ведь она знала, что ее сын мог попасть в большие неприятности, и хотела уберечь его от них. Когда мы ехали в машине в Эзопус (Нью-Йорк), я закрыл глаза и думал об этом. Мистер Купер, который вез меня, пытался вести беседу со мной, но я не хотел ничего слушать на протяжении всех 90 миль дороги...

Моя мать должна была держать отца подальше от вестей про происшествия с моим участием. Он тяжело работал чтобы прокормить нас, и было бы несправедливо добавить ему еще проблем к тем, которые уже и так были у нашей семьи. Мне не разрешили бросить школу. Не разрешили устроиться на работу, разве только дали добро на то, чтобы поставить будку для чистки обуви и заниматься этим на углу Фултон и авеню Кингстон. По выходным я иногда делал более пяти долларов. Большую часть этих денег я приносил домой. Мама разрешала оставлять и себе немного...

Я не сильно отличался и в свои более ранние годы. Моя мать сказала, что возьмет меня то ли в клинику, то ли стоматологию. Я никогда не смотрел на доктора или медсестру. Я глядел в пол или через пространство. В любое место, лишь бы не в глаза. Если кто-либо начинал разговаривать со мной я не отвечал. Я никогда не говорил свое имя. Если кто-то прикасался ко мне – я убегал. Когда у тебя есть друзья, то они ходят к тебе в гости. Я не проводил у себя много времени, но даже когда был дома, то не хотел, чтобы кто-либо видел, как мы живем...

Сейчас я знаю, что я чувствовал себя пристыженным. Наглым я не был. Я не мог читать и писать. Я чувствовал, что даже если я попробую, то все равно провалюсь. Я не видел в этом никакого смысла. Я ни в чем не видел перспективы, однако регулярно посещал школу, пока одна группа детей не стали преследовать меня в 25-й школе, после того как я отказался драться с ними. Сначала я думал убегать от них в здании школы, но потом понял, что они будут ждать меня после школы. Я помчался домой и оставался там весь день...

Фрэнк, Билли и я спали в одной кровати: они вдвоем у изголовья, а я - с другой стороны, между ними. Так что вокруг меня всегда были ноги, но меня это не беспокоило, так как я не жил по-другому. Но однажды пришло время, когда мне стали сниться ночные кошмары. Я просыпался в холодном поту от собственного крика. Моя мать клала влажные полотенца мне на голову, держала меня на руках и успокаивала. В другое время, когда мы потом жили в районе "святого Эндрю", я просыпался без какой-либо мысли в голове и проваливался во что-то типа транса...

Я не помню, чтобы мне было весело или чтобы я хотя бы раз засмеялся во время своего пребывания в школе "Вилтвик" для малолетних правонарушителей. Я ненавидел смеяться, потому что мне казалось, будто каждый смеялся надо мной, независимо от того, что я делал. Они смеялись над грязью на моем лице; над порванной, потрепанной и не подходящей мне по размеру одеждой, которую я носил. В конце концов, я не мог читать, писать, отвечать на вопросы в школе и даже вести диалог. Я не желал никому смотреть в лицо и не хотел, чтобы кто-то смотрел на меня...