С. Иванов

«Остановиться и оглянуться...» Вот я в десятом классе. Весь в книгах по уши. Прекрасно знаю мировую фантастику. Но газеты кажутся скучными, неинтересными. Воображения не хватает, чтобы представить Испанию или Вьетнам и проникнуться их болью. С политинформаций удираю. Про комсомол вспоминаю, когда надо платить взносы. Да и нет в классе комсомольского духа. Коллектива не получилось. Каждый как-то сам по себе. Комсорг сугубо случайный. Выбрали его, бедолагу, на общем собрании и забыли об этом...

И почему оно так запомнилось, это лето в Карабинце? Почему так хочется говорить и говорить о нем? На лекции, на семинаре, в электричке, дома над книгой вдруг полыхнет — и нет тебя! Носишься по деревне с мальчишками, лазишь по деревьям, ешь мед, купаешься в речке! И знаешь... Никак не вспомнить, что?.. Знаешь, как ты молод? Как прекрасно жить?.. Да, разумеется, но что-то еще... Вот оно, главное: в последний раз!.. Все в последний раз: и ребята тебе — ровесники, и ты для них — свой, и вольность птичья, и щенячье бессмертие, и песня каждой кровинки!...

Нельзя не разговориться ночью, вдвоем, у костра. Мы думали вслух о городе и деревне, о том, что есть плохого тут и там, где лучше жить. Ночь была нашей собеседницей. И пока слово витало между нами, она подбавляла в него капельку звона и аромата, лунный лучик и эхо далекого сна. Котелок с картошкой храбро влез в огонь. Коля взял топор. Я светил фонариком, а он рубил ветки, что погуще. Свет фонарика, оттеняемый дымом костра, гигантским цилиндром упирался в кроны, и мерещилось — нет ему конца до самых звезд...

Вечером на попутном тракторе поехали с девчонками в Переезд, в кино. Девчонки визжали на ухабах, смеялись, и видно было, какое удовольствие доставляет им плохая дорога. В клубе куча народу. Нас встречают: «А, Карабинец приехал!» Сели на первый ряд. Началась картина, и тени наших голов появились на экране. Показывали «Трех мушкетеров». Можно себе представить, что за буря бушевала в зале во время мушкетерских драк. Сеанс кончился в половине первого ночи. Обратно шли пешком. Я взял какую-то девчонку за руку и всю дорогу не выпускал...

Показал мальчишкам элементарную зарядку, упражнения с плечевым эспандером и скакалкой, и этим поразил их. Попробовали порастягивать эспандер, попробовали поскакать, убедились, что нелегко, и смотрят на меня с уважением. Что за святая простота!.. Теперь каждый день соревнуются, хвастают друг перед другом успехами и отчаянно гордятся похвалами. Девчонки с берега обстреляли нашу камью. Камни ложились не слишком близко. Но их было много, и фонтаны брызг изрядно замочили нас. Затаив жажду мести и прокричав берегу вызов на бой, отправились на пороги — собирать камни...

Баня. Разделся и лезу в самое пекло. Сашка с Генюшкой уже там. Поначалу дышать трудно — до того жарко. Мальчишки с любопытством смотрят. Они нарочно нагнали пару и ждут, выдержу ли. Баня — крохотная деревянная хатка. Даже странно, почему она не сгорает. Слепенькое полупрозрачное оконце. Скамья под ним. У другой стены полка, где пар костей не ломит, но до костей пробирает. Две трети площади занимает допотопная печь из огромных камней. Банный день начинается с растапливания печи. Топят начерно — дым плотно забивает баню...

Шутим о будущем. — Распределят тебя, Мехиляйнен, во дремучие муромские леса. Дадут вотчину. И будешь ты володети и княжити. Раз в неделю зайдешь в больницу и спросишь у фельдшера: — Ну как, Авдей, дела? Как оброк? — Вашей милостью живы, батюшка! Кормимся помаленьку. Только мужики-то пошаливают. — Ах тати окаянные! Кто ж такие? — Наипервейший-то Ермил, Силантия-бортника сын. Исчислил я ему с вашего благословения фракции малатдегидрогеназы, дак он только пудом лосятины да мешком мучицы откупиться возмечтал...

Несколько дорожных зарисовок. Солнце может быть хмельным, оно может звучать, и кто хочет подкараулить симфонии солнца — пусть приезжает в Ялту в конце зимы. Минута бытия — минута радости. Иного счета нет. Кипарисы восхищенно хмурятся. Силы солнца и моря наполняют тело. Шагаю, бормоча стихи. Наше кафе на открытом воздухе, я с наслаждением позавтракал. Город как-то сразу стал своим. Надеюсь, и он не чувствует во мне чужого. Набережная. Пальмы и маленькие магазинчики. Летом наверняка много тентов...

Желание быть врачом возникает по разным причинам. Не у каждого оно продиктовано внутренней потребностью. Тем важнее становится понять его истоки, воспитать его, облагородить, привить увлеченность работой и преданность ей. А институт хотел только знаний. Деканату не было нужды заглядывать в наши души. Предполагалось, что мы методически осваиваем азы, и они с тихим шелестом оседают в глубины голов. Но... Я жил только книгами. В свободные минуты рыскал по книжным магазинам, искал вожделенную фантастику или редкий сборник стихов...

Что в медицинский, что в политехнический — требования одни. Проверяются только знания. Сдал экзамены, и вот ты, потный, выходишь на улицу, и решением приемной комиссии тебе даровано право. Тяжелое. Ответственное. Большое. Учиться продлевать человеку жизнь и отгонять смерть — как злую муху с ядовитым жалом. И не ты ли дерзнешь вырвать жало? Не ты ли найдешь противоядие? Кто себя не видел в юности благодетелем человечества?! Милиция охраняет человека. И медицина. И как они похожи по задачам: отыскать опасный элемент, изолировать от среды, переделать или уничтожить...

В десятом классе я мечтал о журналистике. Был актив, два письма на страницах «Комсомолки». Оба — в «Алом парусе». Но, во-первых, мама резко против: «Вечные разъезды, питаться как попало, жить цыганом, язву себе заработать!» Во-вторых, не помню чье мнение: «Журналистов куча мала, в крупные газеты не попасть, а в мелких будешь прозябать до пенсии да повторять попугаем чужие передовицы!» И в-третьих, в главных, конкурс на факультет журналистики устрашающий. Решиться бы мне тогда... Да что теперь жалеть! Струсил, отступил, отгородился чужими словами...

Автор определяет жанр своего произведения словом «записки», как бы, может и невольно взывая к снисхождению: много ли спросишь с записок? Однако так сложилось, что записки есть жанр скорее стариковский, скорее поэтический, нежели прозаический. Тем более и прочтение произведения Сергея Иванова убеждает в том, что перед нами повесть, написанная по законам повести на документальной основе, что делает ее тем более ценной. В ней есть тема — детская врачебная теория и практика, время действия —...