Струна души

Подборка трогательных клипов про любовь, которая остаётся не разделённой. В них столько всего, чего ты хотел бы сказать ЕЙ (ЕМУ)! Но ты понимаешь, что она(он) не поймёт тебя, потому что понять эти слова может только тот, кто чувствует те же чувства, что и ты. Но она (он).... Она(он) больше этого не чувствует! А ты продолжаешь строчить и строчить.... Послушайте эти слова, ведь вы тоже возможно испытаете эти же чувства. Вы понимаете что не можете найти выхода, что всё, что остаётся - это смириться с неизбежным...

Он стоял на пороге их дома, где когда-то пахло яблочным пирогом, а теперь витал запах сырости и забвения. Снег падал за окном, превращая мир в белое полотно с дырами — чёрными, как его мысли. "Нет тебя", — прошептал он, сжимая в руке её шарф, ещё хранивший следы духов. Шарф был синим, как её глаза, которые теперь смотрели на него только из рамки на рояле. Он не заметил, как холод пробрался в комнату. Мороз рисовал узоры на стёклах, а в его груди кристаллизовалась пустота. Он лёг на пол, где они танцевали под джаз в последнюю ночь, и прижал ладонь к сердцу...

Он проснулся от тишины. Не той, что обволакивает уютом, а той, что выедает душу — густой, бездонной, как вакуум между галактиками. Сердце, когда-то бьющееся в такт её шагам, теперь лежало в груди холодным камнем. Но даже мёртвое, оно тянулось ввысь, к созвездию Лиры, где, как он верил, её смех превратился в сияние новых звёзд. — Кто я? — спросил он пустоту, сжимая в руке хрустальную слезу. Она упала с её щеки в тот день, когда она растворилась в свете, оставив лишь слова: «Ты обречён помнить». Он был первым...

— за горизонт, где сливаются земля и небо, — Взор становится острей. Видны не трещины на пути, а звёзды меж них. Ты падаешь. Колени в пыли, ладони в кровь изрезаны камнями. Но встаёшь — и в каждом шраме зажигается огонь, которого не было вчера. Надежда не кричит: «Беги!». Она шепчет: «Смотри — Вон там, где тучи рвутся в дождь, уже растёт трава. Там, где ночь глотает следы, уже брезжит рассвет». Она знает: человек — это не тело, согнутое под грузом. Это взгляд, упрямо пробивающий тьму. Бывали ветра, что выли, как звери, унося последнее тепло...

Ну знаете, такой внутренний «бензинчик», который заставляет вас встать с дивана и… продолжить мечтать. Лежать, смотреть в потолок и думать: «Вот бы мне Париж! Эйфелева башня, круассаны, французский поцелуй с официанткой из кафе!» А без мечты вы — просто фанерка. Да-да, та самая, что летит прямиком в Амстердам, чтобы стать полочкой в кофешопе. И знаете, кавалеры без мечты — это как шаурма без соуса: сухо, скучно, и дамы морщатся. В конце, весёлая песня расскажет об этом.... И вот мы летим! Нет, не на самолёте, а на… хм, на коллективной галлюцинации...

Город, скованный холодом и голодом, дышал хрипло. Четырнадцатилетняя Катя шла по обледеневшей улице, закутавшись в три платка, — один свой, два чужих, найденных в разбомбленном трамвае. Она несла ведро с водой, добытой из проруби на Неве. Ледяная тяжесть обжигала пальцы, но мысль о том, что в комнате ждет печка-буржуйка, грела сильнее огня. Земля вздрогнула. Катя прижалась к стене, чувствуя, как осколки кирпичей царапают щеку. Когда дым рассеялся, она увидела: стена пятиэтажки наполовину обрушилась, обнажив квартиры, как кукольные домики...

Он сидел у окна, затянутого пыльной марлей, и перебирал смятый конверт. Тот самый, последний. Без марки, только её имя — угловатые буквы, торопливая заглавная «А». «Андрей, жди. Вернусь до первых заморозков». Но заморозки уже сковали лужи ледяным панцирем, а весточки всё не было. Каждое утро он ставил на стол две кружки. Её — с ромашкой, которую она собирала у лесной опушки. Пар вился над керамикой, расписанной синими узорами. Ждал, пока остынет. Потом выливал остывший чай под старую яблоню, где скрипела на ветру покосившаяся калитка...

Ты не видела, как я ухожу. Ты просто закрыла дверь, и я остался на пороге – прозрачный, как зимний пар от дыхания. Мои шаги больше не скрипят на снегу. Ладони не оставляют отпечатков на заиндевевшем стекле. Я стал тишиной между строчками твоих смс, паузой перед словом "люблю", которую ты так и не произнесла больше. Когда ты включаешь чайник в три ночи и смотришь в чёрное окно – это я делаю лужицы на твоём подоконнике. Это моё дыхание рисует узоры на стёклах, пока ты спишь. Я научился быть ветром, что целует твою шею, когда ты застёгиваешь воротник...

Дождь стучал по мольберту, смывая акварельные краски. Художник Максим не замечал этого — его пальцы выводили на холсте её лицо. Снова. В сотый раз. — «Выхода нет», — прошептал он, смешивая синюю и серую краску. Они познакомились в дождливый апрель. Она — искусствовед, приехавший в его захолустный городок с лекцией о Ренессансе. Он — местный чудак, пишущий одни и те же пейзажи десять лет. — «Ваши работы... они как будто кричат о чём-то, чего нет», — сказала она тогда, глядя на его картины. А он не ответил...

Старый врач в разгромленной клинике продолжал оперировать. Бомбы падали за окном уже третьи сутки, но его руки не дрожали. "Жизнь — это длинная дорога войны", — шептал он, извлекая осколок из тела юного солдата. Каждый разрез скальпеля был сражением. Против времени. Против боли. Против самой смерти, которая стояла за его спиной, дыша ледяным ветром в затылок. "Всё вокруг стремится тебя убить", — думал он, глядя как бактерии под микроскопом пожирают живое. Его война началась 83 года назад. Первая битва — с собственным сердцем, едва успевшим сделать первый вдох...

Он снова пишет ей. Опять. В третий раз за эту неделю. Бумага впитывает чернила, как когда-то впитывала её смех – жадно, оставляя размытые следы. Пальцы дрожат. В квартире пахнет пылью и одиночеством. За окном – та же весна, что была тогда: сирень, капли по стеклу, слякоть под ногами. Только теперь он знает – весна бывает холодной. Он помнит её лицо в последний день. Не гнев, не слёзы – пустоту. Ту самую, что теперь живёт у него в груди. Конверт с адресом уже пожелтел от времени...