Генрих Александров

Мне всегда кажется, что я работаю больше чем следует. Это не значит, что я противлюсь работе, прошу отметить; работу я люблю, она меня увлекает. Я способен сидеть и смотреть на нее часами. Я люблю, когда у меня есть работа; мысль о том чтобы от нее избавиться почти разбивает мне сердце. Перегрузить меня работой нельзя: набирать ее стало моей страстью. Мой кабинет так ею набит, что для новой почти не осталось ни дюйма свободного места. Мне скоро придется пристраивать новый флигель. К тому же я обращаюсь со своей работой очень бережно. Еще бы, часть работы, которая у меня сейчас есть, находится в...

Я забывал все и, прежде всего, свои решения. Войны, самоубийства, любовные трагедии, нищета людей - для меня все это не шло в счет. Конечно, я обращал на это внимание, когда меня принуждали к тому обстоятельства, но, так сказать, из вежливости, поверхностно. Порой я как будто горячо принимал к сердцу дело, совершенно чуждое моей повседневной жизни. Но по существу оставался к нему равнодушен, за исключением тех случаев, когда стесняли мою свободу...

Я встаю. Я очень спокоен. Пусть проходят месяцы и годы, — они уже ничего у меня не отнимут, они уже ничего не смогут у меня отнять. Я так одинок и так разучился ожидать чего-либо от жизни, что могу без боязни смотреть им навстречу. Жизнь, пронесшая меня сквозь эти годы, ещё живет в моих руках и глазах. Я не знаю, преодолел ли я то, что мне довелось пережить...

Раз уж надо кого-то любить, лучше любить детей: с ними хоть меньше риску, чем со взрослыми. По крайней мере можно извинить свою слабость надеждой на то, что она вырастут не такими шкурами, как мы. Ещё ведь ничего не известно. На землистом лице <> поигрывала слабенькая, но чистая и благожелательная улыбка, которой мне никогда не забыть. Радость за вселенную. Мало кто после двадцати лет сохраняет эту непринужденную животную благожелательность. Мир - это ведь не то, чем вы его сначала считали, в этом вся штука...