Мамины Сказки

Запах старой бумаги, пыли и чего-то кислого витал в воздухе крошечной комнатушки, которую Светлана называла своим кабинетом. За окном медленно гасли краски осеннего дня, окрашивая московские крыши в багровые тона. Именно в этот час умиротворения дверь в прихожую с грохотом отворилась, впустив порыв ледяного ветра и гневную тень её мужа. — Объясни! — Его голос, обычно бархатный и спокойный, теперь резал слух, как ржавая пила. На застеленный чертежами стол он швырнул не папку, а один-единственный, помятый лист...

Тишину в доме разрезал не звук, а его отсутствие — та напряженная, звенящая пустота, что возникает после произнесенных слов, которые уже не забрать. Они повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые, как испарения от пролитого яда. — Взгляни на него. Пристально. Неужели не видишь? — произнес Кирилл. Его голос был ровным, почти механическим, лишенным привычных теплых интонаций, которые Лера так любила. От этого бесстрастного, почти лабораторного тона по ее коже побежали невидимые ледяные мурашки. Она сидела, прижимая к груди маленькую Софию, завернутую в мягкую пуховую пеленку...

Лос-Анджелес всегда был городом-миражом, где асфальт, раскалённый за день, к ночи начинал шипеть под первыми каплями редкого дождя. За окном пентхауса на двадцать пятом этаже неоновые вывески растворялись в мокром стекле, превращаясь в размазанные акварельные пятна. Эмили не двигалась, застыв у панорамного окна, словно изваяние, высеченное изо льда и обид. — Ты слышал, что я сказала? — её голос был не громче шелеста шин по мокрой дороге, но в нём сквозила сталь, закалённая годами молчаливых уступок...

Артем отодвинул чашку с недопитым эспрессо и уставился в экран ноутбука, избегая встретиться со мной взглядом. Его пальцы нервно барабанили по столу. — София, тебе придется освободить кабинет до пятницы. Проект закрывают. Воздух застыл в легких. Я проработала в этой студии дизайна почти пять лет, пройдя путь от стажера до ведущего специалиста. Мы с Артемом когда-то начинали вместе, арендуя это помещение с голыми стенами и одним перегоревшим светильником. — До пятницы? — переспросила я, стараясь, чтобы голос не дрогнул...

Тяжелая дверь лифта с глухим стуком отъехала в сторону, и Софья вышла на площадку, пахнущую свежей краской и бетонной пылью. В руках она сжимала сумку с продуктами, а в душе — смутную надежду на тихий вечер. Эта квартира в только что сданной новостройке должна была стать их с Дмитрием ковчегом, утлым суденышком, уносящим их от бурь и вмешательств прошлой жизни. Они въехали сюда всего шесть недец назад, и каждую свободную минуту Софья вкладывала в стены душу, пытаясь слепить из безликого пространства «Храм Уюта», как она в шутку его называла...

Тишину субботнего утра разрезал настойчивый, требовательный звонок, от которого содрогнулись стены. Не дожидаясь, пока откроют, за ним последовали тяжелые, нетерпеливые удары в деревянную дверь, словно кто-то выбивал ее тараном. — Открывай, родная! Это мы, к тебе с добром пожаловали! — пронеслось с порога густым, медовым голосом, в котором Марина с первого же звука узнала властные нотки своей тети, Вероники Станиславовны. Опустив на пол чашку, которую она как раз мыла, Марина медленно, почти механически вытерла руки...

Аромат свежесваренного кофе смешивался с едким запахом краски, стелющимся из соседней комнаты. Аркадий стоял посреди хаоса, глядя на груду картонных коробок, из которой, словно укор, торчала бронзовая статуэтка всадника — подарок тестя, который он терпеть не мог. «Аркаша, я переставил твои папки с чертежами в нижний ящик комода. На столе ведь нужно место для творчества!» — голос Льва Антоновича, звучный и властный, прокатился по свежевыкрашенным стенам, заглушая даже шум дрели. Марина замерла у окна, сжимая в пальцах тяжелую латунную ручку — подарок отца на защиту её дипломного проекта...

Тень от высоких тополей уже легла на асфальт, когда Марина замедлила шаг у подъезда. Воздух был густым и неподвижным, словно выжидающим. Она толкнула тяжелую дверь, и запах старого линолеума, обычно навевавший скуку, сегодня показался ей едким и чужеродным. Войдя в свою гостиную, она замерла на пороге. Картина, открывшаяся ее взгляду, была похожа на тщательно выстроенную сцену из чужого, неприятного спектакля. В центре композиции, развалившись в ее любимом кресле с высоким абажуром, восседала тетя мужа, Клавдия Викторовна...

Аркадий Петрович стоял у массивного дубового бюро, водя пальцем по шероховатой поверхности полированного дерева. Пыль легким бархатным слоем лежала на нем, и каждый его вздох поднимал в луче закатного света целые мириады золотистых частиц. — Эти книги, Вероника, совершенно истлели, — произнес он, и его голос, густой и обволакивающий, как старый коньяк, заполнил тишину кабинета. — Лежат тут, как груз забытых обещаний. Пахнут тленом и запустением. Вероника, перелистывавшая старый фотоальбом, замерла...

Артур замер на пороге гостиной, застегивая манжет дорогой рубашки. Его взгляд скользнул по фигуре жены, присевшей на краю дивана с книгой. Катерина казалась островком безмятежности в бурлящем море его семьи, и это его раздражало. — Дорогая, — его голос прозвучал неестественно мягко, как будто он говорил с ребенком. — Это… новое платье? Катерина медленно подняла глаза от страницы. Платье было простым, из хлопка, купленным в одном из сетевых магазинов несколько сезонов назад. Она прекрасно это знала, как знала и истинную подоплеку вопроса...

Тишину мастерской, пахнущую лаком и старым деревом, разорвал звенящий звук разбитого стекла. Антон замер посреди комнаты, сжимая в потных ладонях резную деревянную птицу, над которой работал несколько недель. Это была не просто чашка, упавшая со стола. Это был звук рушащегося мира, хрупкого и тщательно выстроенного за последний год. В дверях, опершись о косяк, стоял Виктор. Его лицо, обычно выражавшее лишь туповатую уверенность, сейчас было искажено злой усмешкой. — Ну что, художник? Опять в облаках...

Аромат старой пыли, смешанный с запахом лавандового саше, витал в воздухе комнаты. Анфиса, женщина с властным профилем и руками, привыкшими к порядку, сновала между стеллажами, переставляя фолианты с методичной холодностью. — Анфиса Петровна, неужели вы снова за своё? — голос Софьи, обычно бархатный и ровный, на этот раз предательски вибрировал, выдавая внутреннюю бурю. — Это же личное пространство Марины! Она уже не ребенок, чтобы мы решали, как ей хранить свои вещи. — Личное пространство? — Анфиса Петровна фыркнула, не прекращая своего занятия...