Профессор Тутка рассуждает

Нет еще места на свете для ребенка, который во чреве уже возникает, и бессильна что-либо изменить мысль, назойливо врывающаяся в мои раздумья о приговоре, вмешивающаяся в мой суд над этой человеческой завязью, в вдруг уже начало мысль о каком-то грядущем погожем и теплом воскресенье, когда мы отправимся на дальнюю прогулку втроем, то есть с этим ребенком, который сейчас в ней зарождается. Эта воскресная идиллия — отец, мать и сын или дочка, радостно шествующие по улицам нового города, а потом полями и лугами,— ратовала за сохранение затеплившейся новой жизни...

Я вернулся к своей работе, своему заступу, легкому в тот день как перышко, к своей земле и своей надежде, что снова выберусь с Хеленой в Глухую канаву — так прозвали злополучный для них ров хлебоеды и похлебочники — и снова надергаю свежего, благоухающе­го лекарственными травами сена, чтобы застелить им наше супружес­кое ложе. И так случилось, что яма эта много дней и ночей была нашим пристанищем и супружеским ложем, что в этой яме на охапке сена, под звездами мы дали жизнь нашему сыну, нашему единственному ребенку...

Шагали мы по траве, луг это был, а может и не луг, или заброшенная дорога, давно неезженая и потому постепенно зараставшая травой. Я напрягаю память, в муках припоминаю все до мелочей. Рука Хелены в моей руке — пальцы довольно длинные и довольно твердые; кисть руки внезапно расширялась, с внутренней стороны переходила в подушечку, по краю которой, там, где пролегает граница между пальцами и самой ладонью, шли рядком твердые, словно обрезки тонкого ремня, мозоли, а за этими мозолями — углубление, неровное, шершавое, и тыльная сторона ладони тоже шершавая...

Трибуна напоминала большой вытянутый алтарь, и на самом главном его месте стоял худощавый, усталый человек и дружелюбно нам улыбался. Окружало его множество людей, которые вроде бы и приглядывались к проходящим колоннам, а по существу смотрели на худощавого, усталого человека, стоявшего в центре, на почетном месте. А еще мог бы я поведать бледным обитателям древнего города, торчавшим в толпе на тротуарах, прислонявшимся к дряхлым деревьям и выглядывавшим из подворотен — архитектурных памятников,...

Накануне демонстрации пришел тот партиец, какой ведал нашим участком и кого мы любили, поскольку он никогда не темнил, ничего не делал тайком, у нас за спиной, обо всем говорил так, как действительно обстояло дело. Он мог бы добиться от нас чего угодно, мы бы ему последнюю рубаху отдали, ибо чувствовали, что он нас уважает. Когда люди понимают, что к ним относятся с уважением, с ними все можно делать; они даже голодать согласятся, если их уважают и говорят им правду, а уж если не почувствуют уважения...