Сказочный Тушканчик

Меня всегда смущало, что это гипнотическое произведение с его монотонным заклинанием «кто за кого» оканчивается ничем. Ну сами, подумайте, что это за хэппи энд такой, где герои просто справляются с заданием вместе и всё? И так-то остроты сюжета не хватает. Единственная интрига всей сказки – кого позовут дальше. Лошадь? Щуку? Тушканчика? Но нет, и тут всё просто. Дедка – бабка – внучка – Жучка – кошка – мышка. Предлагаю что-нибудь добавить. Хотя бы после каноничного окончания. Вариант 1. Мышка...

- Очнитесь! Откройте глаза! Иллюзия вседозволенности и безнаказанности погубит вас! Это говорю вам я! Брат ваш! Двое поросят в шоке стояли возле величественной каменной церкви, выполненной в старом готическом стиле. Шпиль её уносился далеко в небо, а с крыши наблюдали пустыми глазами уродливые горгульи. На одном из небольших балкончиков стоял третий поросёнок в монашеском облачении. Воздев копытца к небесам, он шевелил своим пятачком, торчащим из под глубокого капюшона и орал что есть мочи: -...

С деревянной ручечкой. Блестящей, ошкуренной, очищенной, обласканной. Лбом моим, ага. Широким. Таким широким, чтобы точно граблями не промазать. Вот все говорят: лоб большой - это потому что ума много, мысли всякие чтобы хранить да обдумывать. Ага. Мысли. Ума. Чёрта с два ума. Это чтоб палка ровнёхонько туда прилетала, куда думать надо. И откуда только берутся эти грабли всю жизнь? Кто подкладывает? Всё сижу в засаде, высматриваю подлеца. А его нет и нет. А потом глядь, грабли-то уже лежат! Бежишь скорей, мчишься из засады-то...

- Пап, держи! Ловлю коробку. Вовремя заметил, молодец. Не останавливаюсь. Щелчок механизма. Вставляю патрон. Восставший уже близко. Зловонное дыхание ударяет в нос. Яростный хрип из пасти. Щёлкаю ещё раз. Вскидываю ствол и тут же жму на курок. Выстрел. Голова разлетается ошмётками. Слева выстрелы. Мальчишка бьёт уверенно, несмотря на то, что револьвер тяжёлый, а рука под его весом качается. Знает момент. Ещё один восставший вырывается из деревянного толчка совсем рядом. Смрад. Гниль. Одним движением уворачиваюсь от его мертвецкой хватки, толкаю прикладом в спину...

Наверное, я плохой священник, раз не могу сказать людям, сколько человек им можно убить. Они всё приходят ко мне. Мнутся, оглядываются. Ждут, когда выйдут другие прихожане. Ведь это личный вопрос. Обычно говорит мать. Отцы в это время кладут руки на плечи детей с напускной уверенностью, не смотря в глаза. «Святой отец, помогите, дайте совет. Нашему мальчику через неделю двадцать. Ему нужно будет назвать число». Мы получаем паспорт в четырнадцать. Права – в восемнадцать. В двадцать – называем число разрешённых убийств для получения Лицензии...

- Я не знаю. Я делал много всего. И порой мне кажется, что это было не позволительно, что где-то среди моих деяний есть и те, что были совершенны в моменты искушения. - Здесь ты можешь рассказать всё без страха. - Хорошо... ...Я недостаточно много времени проводил за домашними делами. Вместо того, чтобы усердно трудиться и до вечера изучать грамоту, я бегал целыми днями с другими ребятами по улицам города. Мы придумывали игры, не ограничивая смирением свою фантазию. Ни одно дерево вокруг не осталось без нашего внимания, и ни один угол, куда можно было бы залезть...

- Святой отец, я согрешил. Годы делают своё дело. Как торговка рыбой знает по виду, на сколько монет можно надуть, так я знаю по голосу, для чего человеку исповедь. Cлова произносятся с разным сердцем. И это «Я согрешил» равно «мне положено тут быть». - Ты можешь открыть свою душу, сын мой. - Я поддался искушению Дьявола. Он затуманил мне голову. Перебиваю: - Откройся перед Богом. Запнулся. Помялся. - Я изменил. Ему не жаль. Он не раскаивается. И никогда не поймёт, в чём тут можно раскаиваться...

Эта фраза всегда спасала. Особенно с тех пор, как в город пришла Болезнь. Привычно толкнул дверь, не касаясь руками. Вошёл в полумрак. В затхлость умирающего дома. Не смотрю на пустой стол. Не смотрю на серые тряпки вместо занавесок. На тусклое пламя единственной свечи. Я всё это уже видел. В сотне других домов. Женщина бросилась в ноги. Быстро. Без раздумий. Ждала. Все ждут. Спутанные грязные пряди из под платка. Осунувшееся лицо. Не смотрю. Видел. - Не умерла! Не умерла ещё! Господом Богом молю...

Сегодня подул порывами. Это – хорошо. Всех стрекоз будет сдувать. Не успеют сильно защекотать. Ночью кто-то копошился в траве и ворчал. Смог разобрать только «как же достал этот ремонт» и «грёбаные кроты». *** Приплывала утка. Долго крякала. Спросил, чего крякает. Сказала, это весело. Странная. Рядом растёт рогоз. Тоже странный. Не разговаривает со мной. *** Стрекозы опять щекотные. Рогоз молчит и улыбается. Из травы доносилось весёлое посвистывание. Кто-то пел «А мы монтажники-высотники и с высоты плюём в кротов»...

Если бы у меня осталось сто слов до смерти, я бы прожил долго. Потому что я умею молчать. Иногда молчу так как не молчал никогда. Как в последний раз молчу. Меня что-то спрашивают, а я молчу. Не потому что своим молчанием хочу человека оскорбить. Просто отвечаю ему про себя, а в слух сказать забываю. Для меня-то разговор состоялся. А мне потом вопрос задают – ты чего, мол, молчишь? А я думаю, да всё вроде уже сказано, чего тебе ещё нужно? И опять молчу. Снова забываю вслух сказать. Так и живу. Если бы у меня осталось сто слов до смерти, я бы взобрался на трамвай...

О как! Сам в шоке. И уже не помню, как до этого докатился. Сейчас попытаюсь вспомнить. Началось всё с того… А началось всё с того, что читал я заметку о плачущих в кинотеатре людях. Классическим примером картин, которые способны выжать слёзы из большинства людей считаются Титаник и Хатико. На счёт первого – соглашусь, сцены осознания человеком неминуемой гибели действительно играют на внутренних струнах. Хатико не смотрел. Но речь сейчас не об этом. Так вот. Слёзы в таком случае – реакция на то, что происходит в этот момент внутри...

Меня часто спрашивают: «Как ты так умело справляешься с осенней хондрой?» Я отвечаю: «Хандрой. У вас ошибка в этом слове. Осенний дождь – это слёзы над трупом прошедшего лета. Тучи осенью такие плотные, низкие и тёмные, потому что это подошва природного сапога, который опускается на наши ничего не значащие в рамках вселенной головы. Жизнь – тлен, а осень – прямое тому доказательство». А потом бегу на чердак старого дома слушать завывание бешеного ветра в трубах. На самом деле никто меня об этом не спрашивает...