Парменион Трудный

Вы огибали маленький, аномальный островок земли, может быть, в футе над окружающей землей. Старые торфяные разработки, вы предположили. Только позже вы позволили своему воображению разгореться. Этот стол земли: мог ли это быть древний алтарь? Составление грандиозных историй о вашей находке стало для вас привычкой; игра, в которую вы играли с собой. Когда вы ходили в архитектурную школу, истории наслаждались странным возрождением. Беседуя с молодыми женщинами в студенческих барах на берегу Темзы, вы находили заманчивым, хотя и дико нечестным, приписать этому основополагающему моменту начало вашего увлечения искусственной средой...

Вы должны выглядеть почти так же, как когда вы сошли с поезда в Новый год: возвращающийся, не очень блудный сын. Вы нанизываете свой галстук. Закройте горло от холода в комнате. Подумайте о лице своего отца, которое вы увидели в поезде в тот январский день: лицо, обрамленное снегом в аэрозольном баллончике, все еще украшает окно кафе на вокзале. Это было одиночество, которое вы не могли тогда начать измерять, но мгновенно считались с вашим собственным. Боб сейчас внизу в гостиной, тушит огонь. Почти музыкальная царапина этой крошечной лопаты в решетке. Роберт Ланьон, токарный станок третьего поколения...

Перспектива может даже взволновать вас, если бы не Лондон отравил вашу любовь к созданию вещей. Не так ли? С января вы дышите йоркширским воздухом, воздухом, в котором выросли, воздухом, который создал вас. Весь год вы ходили по этим долинам, ели эту рыбу, пили это пиво, втирали кровь и возвращались к своим замерзшим ночам. Это была твоя твердая, обычная жизнь. Теперь снова: Бунд. Это затопляет назад. Это наполняет вас, как прилив. Лондон, и все, что вы видели там, как улица за улицей, инвестиции за инвестиции, рукопожатие за мягкое рукопожатие, анклав Бунда в Лондоне распространился...

«Что, - объясняете вы, - что с бензином и прокатом сделает его самым дорогим чертежным столом во всем Йоркшире». "Но если тебе это нужно, парень ..." Теперь вот вопрос. Вам нужен ваш чертежный стол? Вам нужны какие-либо принадлежности вашего призвания? Жизнь в Лондоне, со всеми ее маленькими разочарованиями и мелкими унижениями, была чертовски близка к тому, чтобы убедить вас в обратном. Вот вы, сравнивая свои бедные, обнаженные, не раздвоенные рисунки, установленные квадраты и замазку из резины, с генеральными азартными играми машинных мозгов Бунда. Как ты мог потерпеть неудачу? В Йоркшир, однако, супер-мозг Gurwitsched никогда не придет...

Вы входите в дом без стука. Боб еженедельно моется в жестяной ванне у камина. Боб: человек, сделанный из палочек, с возрастом уменьшенный до неистовства подростка. Сильный, но как-то ... срубленный. Вы идете на кухню, давая ему уединение. Вы наполняете чайник и кипятите его на варочной панели, и пока чай размалываете, вы ловите рыбу в формочке для хлеба, достаете несвежий кусок и пытаетесь превратить его в хороший счет; проклятая вещь рядом с зубами Через полузакрытую дверь ты спрашиваешь своего отца, как прошел его день. Он отвечает: «Тысяча повернулась». Его голос, полный гордости работника,...

Он был арестован, отбыл короткий срок ссылки и вел тайную переписку с политическими и научными деятелями в Вене, Лондоне и Берлине. Произошла революция в науках о жизни, столь же глубокая, как и революция, созревающая среди профсоюзов Парижа и Лондона, и письма Гурвича предлагают увлекательный, хотя и изумительный, взгляд на годы, в течение которых научные и политические вопросы были практически неразличимы. Беда была в том, что Гурвич не мог снять обезьяну с его спины. У него были все идеи либерального мученика, министра Думы, ученого-предпринимателя, такого как Кольцов или Вавилов, но один за другим все ключевые общественные моменты проходили мимо него...

Старая кирпичная ослиная дорожка сплетается за мохово-зеленым обнажением. Следуя по нему, вы мельком видите город, погруженный в его озеро смога, как голубое молоко. Город устроен в виде ряда террас, распространяющихся, как рябь от больших грубых фактов заводов космических кораблей. Город тонет в волнах дыма, а здесь, где начинается история города - зажжены первые огни, первый расплавленный чугун, сладкие воды торфяников превращаются в кричащий пар, и будущее региона буквально наковано - здесь воздух как сладкий, гнилой и мужественный, как любая нетронутая впадина Byland или Rievaulx. Рельсы тележки, спрятанные под мертвыми листьями, оказываются скользкими, как черный лед, и вы идете вниз...

Их глаза, не несущие враждебного намерения, тем не менее похожи на скрещенные шесты, преграждающие вам путь. Нет увертюры. Нет гамбитов. Незнакомец, держись при себе. Четыре года в Лондоне сделали вас иностранцем, который вырос на улице в трех милях от этого места. Беспомощно раздраженный, вы перелистываете страницы луковой кожи своей мамы, поворачиваетесь и читаете дальше. Другая половина Энея, Креуса, она не сутулость. Она сидит, маленький Асканий на бедре, сэндвичи упакованы, вода в бутылках, билеты в сумочке, шарф на подбородке, Давай уйдем! Автобус отправляется в десять! Древние Анхизы...

Высоко, как кажется, это эйри - не менее двадцати этажей - вся структура должна быть еще больше, чтобы подняться так высоко из такой глубокой и остроконечной чаши, вырезанной в отвратительной земле. Вокруг ямы он наблюдает за маленькими транспортными средствами и маленькими человечками с белыми шлангами, которые с этой точки зрения напоминают не что иное, как спагетти, тянущиеся по земле и вниз в яму. Твой брат прислоняет голову к стеклянной стене, напрягаясь под углом. Он бросает взгляд на кольцо маленьких башен без окон - узлы, похожие на бусы вокруг огромного металлического пояса, изгибающегося из поля зрения влево и вправо...