Записки иррационального человека

Каждый раз наступает зима, и мир, погружённый в стылые объятия, обретает её приметы, — кажется бедненьким, сирым; замёрзший комок на ступенях натопленного дома, в который внутрь не пускают, держат снаружи и раздражают взгляд комнатной геранью на подоконнике, июльской ягодой в сахаре, берёзовым веником. И скрип-скрип серого снега...

Следом за рассказом о том, как Лев Толстой ругал стихотворение Александра Пушкина, разбираю отрывок из «Евгения Онегина» — «Зима!.. Крестьянин, торжествуя…» В поэме описывается первый зимний снежный день: крестьянин выезжает из дома на дровнях (санях) и «обновляет путь» — то есть едет по свежему снегу, пухляку, как сказали бы сноубордисты. Его лошадка идёт рысью — то есть бодрым шагом, но из-за того, что снег под копытами проваливается и ход замедляется, она «плетётся как-нибудь». Бразды пушистые — это борозды, их за собой оставляют сани на заснеженной дороге...

Автор «Войны и мира» был внимательным и язвительным читателем. Не жалел он и великих мира сего, досталось даже Александру Пушкину Лев Толстой был суровым критиком, а с годами дотошность и строгость дошли до брюзгливости: под горячую руку попадали Шекспир, чеховские пьесы (хотя прозу Антона Павловича граф любил) и даже Пушкин. К его лирике, по утверждению Бориса Эйхенбаума, Толстой был глух и из всех русских поэтов выделял только Фета да Тютчева. Ранжирование по-толстовский выглядело так: Тютчев — первый поэт, потом Лермонтов, потом Пушкин...

Дней бык пег. Медленна лет арба. Наш бог бег. Сердце наш барабан. Я читаю агитационные стихотворения Маяковского середины 1920-х годов, и в области солнечного сплетения ощущаю холодок. «Комсомольская» на смерть Ленина, все эти бравые «Труд», «ЛЕТАЮЩИЙ ПРОЛЕТАРИЙ», рекламные стихи вроде «Папиросы “Клад”», боевое «1 мая (Мы! Коллектив! Человечество! Масса!)» — антитеза Маяковскому-лирику, отход от словесного эксперимента к подёнщине и попытке удовлетворить потребности масс. Определение «потребность»...

В финале всех личных катастроф, расставаний и болей, ты в общем-то понимаешь, что так ничему не научился и ничего не понял. Ни ты, ни человек, бывший рядом. Вывод — это соблазнительное слово, которым обозначается надежда на то, что в следующий раз ты будешь болваном хотя бы в меньшей степени, чем был. Население планеты достигло 8 миллиардов человек. Только вообразите: 8 млрд болванов, которые никогда ничему не научатся и всё будет как по Ницше: повторение повторений, пока в нас не врежется астероид...

Антон Чехов — автор, который даёт нам повод для рефлексии, зовёт заглянуть в себя и задаться неприятным вопросом: «А так ли я правильно живу?» Но вопрос этот, следуя чеховским интонациям, задаётся без отчаяния. Будто мы наблюдаем за жизнью человека издали, и на этой дистанции подбираются шутки, приходит на помощь утешительная ирония, которая делает выстрел в висок или шаг в окно мелодраматическими и совсем уже маловероятными решениями. И Чехов же даёт нам прививку от слабостей, от мелкотравчатых привычек...

Любовные отношения — это всегда история. История, которую рассказывают друг другу влюблённые, обращаясь к прошлому, когда они только встретились: «я тогда увидел тебя и внутри что-то сорвалось», «той весной думала о тебе больше чем о любом мужчине в моей жизни», «я хотел только тебя», «а помнишь, как мы посмотрели друг на друга?» и т. д. Рассказывая друг другу историю знакомства, мы открываем доступ в сакральную область, позволяем партнёру «подсмотреть» за нашим внутренним миром и увидеть ситуацию, знакомую обоим, глазами второго человека...

Скука — периодически возникающее душевное состояние, которое опаснее страдания и отчаяния. Являясь по своей сути тяжело переносимыми чувствованиями, эти отдающиеся зудом в сердце эмоции с неоспоримой убедительностью утверждают человека в его бытие. Страдающий наполнен жизнью, она подступает к нему вплотную. Страдание и отчаяние — ПЕРЕЖИВАНИЕ, то есть переизбыток жизни, нечто сверх неё. Скука же — это состояние отмирания бытия, недобытование. Человек отключает себя от внешнего и внутреннего миров, отказываясь от того, чтобы его наполнили реакции и поступки...

Дождь, не принёсший прохлады,  Объятье, не вызвавшее дрожь.  Это снова нас стало мало,  И растраченных сил не вернёшь. Это лето двадцать второго,  Это пыль разметалась в углах.  Это снова дошли до края, но,  Не прыгнув, отпрянули прочь...

Всякого человека можно сломать. Нужно только знать как. Необходимо нащупать ту самую струну, а сила давления значения не имеет. Лёгким щелчком ломается то, что казалось прочным, монолитным: «и лёгкий пух сбивает с ног», как пелось в любимой песне. И самое страшное в ломании хребта о колено даже не в том, что ты узнаёшь о другом человеке нечто секретное, подспудное, запускаешь в это грязные руки (о, чужие руки в таких случаях всегда грязны) и приносишь вред. Самое страшное — непреднамеренность, случайность...

Сижу в кофейне. Давно перевалило за полдень. Щедрый апрельский дождь сбрызнул тбилисские улицы, от них идёт жар и пар. Напротив меня сидят парень и девушка — плотненькие, молочно-белого цвета, с беззаботным взглядом и лёгким движениями. Он нашёптывает ей что-то жарко на ухо, ладонь в ладонь, пальцы сцеплены крепко, голые коленки плотно соприкасаются. Они выглядят как два единомышленника, которые вот-вот выскочат из кафе, где их бурным желаниям так тесно, так несвободно. Они прижимаются всё теснее, неутолённая жажда как бутылка шампанского, которую по недомыслию встряхнули...

Отношения, которые закончились — это всегда драма, потому что в них есть развязка. Но в этом также их величие, поскольку, по-лотмановски говоря, «всё, что не имеет конца, не имеет и смысла». Романы, которые закончились — это всегда символ поражения: любви, человека (или двоих сразу); это всегда о крахе коммуникации, определённых идей, представлений о себе и другом. В драматичном романе всегда есть конфликт, который подогревается страстью. Не только физиологической, но страстью в широком понимании, как обострение любого состояния или отношения к кому-то и чему-то...