Drunk Pierro

За что мне полюбился первый фильм – остроумие и ирония, причем в меру и к месту. На мой взгляд именно это стало лицом Неадекватных людей и сделало картину запоминающейся.

Я был невольным свидетелем последнего отрезка его жизни. Каждый день находился рядом. Почему не остановил, если мы были близки? Не знаю. На самом деле пытался – еще тридцатого декабря. Тогда что-то пошло не так, у него нашлись какие-то незавершенные дела, и появилась надежда. Но затем он отключил телефон, лежал, упершись взглядом в потолок, и терпеливо ждал, когда у меня закончатся аргументы. Кто я? Самого мучает этот вопрос. Может, ангел, порхавший у него за спиной, а может, его душа, ленивая и тяжелая, решившая не лететь далеко и осесть где-то тут – по соседству...

Я как тот старый пес, у кого на ходу отнимаются задние ноги. За тугим поводком покорно бреду по чужой, незнакомой дороге. Весь от страха трясусь, а по свежей земле иероглифы чертят ходули. И у каждого дерева ссусь, под себя – паралич душевный, а хули...? Обреченно движутся на погост самомнение, амбиции, гордость. Взял в подруги себе только злость запоздалый критический возраст...

Ее грудь вздымалась как океанские волны в десятибалльный шторм. Федор Палыч невольно прикрыл колени портфелем. Такой реакции у себя он не помнил давно, даже как-то смирился, что продолжительные прелюдии стали частью жизни, да и не прелюдии это были вовсе, а ожесточенная борьба за урожай, сродни подвигу героев-целинников, терявших последние силы в пожаре социалистических обязательств. Впрочем, героем Федор Палыч никогда не был. Он еще раз с испугом заглянул под портфель, воскликнул мысленно, – Чтоб...

Как сюжет глупой сказки в неуклюжей попытке закончить. Ночь дрожит на излете, топит горечь в пустом стакане И пакует в шорох замка запоздалые знаки внимания. Прогоревшая страсть, как текила без лайма и соли, Опрокинута коротко, резко и безнадежно, до боли...

Она неловко подтягивает к себе и перебирает шершавыми пальцами шерстяную мохнатую нить. Та в раз натягивается, превращаясь в гитарную струну, того и гляди завибрирует, забренчит какую-то отчаянно высокую ноту, загудит паровозом, мчащимся под откос, но тут же обмякнув, с готовностью выдыхает, – у-ф-ф-ф, и я опустошаю легкие вместе с ней. То ли с облегчением, то ли обреченно закрываю глаза и, запрокинув голову, стараюсь избавиться от всего, что непроходимым комом застряло в груди. Размеренно и неспешно...

Сначала был фильм «Возвращение Эркина» – короткометражка об искуплении, пути освобождения из оков вины. Потом повстречал человека, давшего обет молчания. По следам порылся в себе, и понял, жизнь моя – чинный готический танец с кучей правил и ритуалов, с ровным строем своих «можно» или «нельзя». Нарушаю ли я эти правила? Да, нарушаю...

Когда я был маленький, мне подарили хомячка. Он бегал в своем колесе, а я не мог взять в толк зачем он бежит, ведь перед глазами все та же решетка. Спросил у Мамы, а она, не задумываясь ответила, – По своим хомячьим делам. Когда мы оставались одни, я, как настоящий жестокий ребенок, подкручивал колесо пальцем, чтобы он не забывал о своих хомячьих делах. Однажды хомячок исчез. Убежал по хомячьим делам, решил я, уже без помощи мамы. И вот теперь уже сам кручу колесо… По каким таким делам, куда и зачем?...

Был момент, когда стал я вдруг много читать, с упоением, везде, постоянно. Все из офиса сразу в метро, а я им такой, – Пожалуй, пешком прогуляюсь немного. И ходу в Дом книги, аккурат на Тверской. Как сейчас помню, «Азбука классика» – слева три стойки. Выберу книжку, и залипну в метро или дома до ночи. Как, с чего началась эта страсть уже и не вспомнить, но за два года тогда я прочел больше, чем за все время – до или после. Сильно обжегся лишь дважды – с Хулио Кортасаром, и парой наших современных писак...

Начало здесь! Часы показывали 05:30 — начало еще одного дня тишины. Я стоял на заправке, прижигал разбитую губу кофе с аптечным привкусом и вспоминал… Впервые я почувствовал это на платной Москва — Питер. На обгоне влетел колесом на оставленную уборщиками грядку из снега и сразу засомневался: кадриль или вальс? Робким кавалером примерился к грузному ЗИЛу — то ли, обхватив талию, резким, уверенным, несколько вульгарным движением тесно сомкнуть наши тела, то ли осторожно поддерживать ладонью на почтительном расстоянии...

Начало здесь! Я вцепился в стул. Казалось, теперь, когда в мою сторону устремлены двадцать пар глаз, оторвать меня от него будет невозможно, только с мясом. — Ну же! Мы ждем, — подбодрил ведущий, как-то обезоруживающе по-доброму, но вместе с тем требовательно. Пришлось подниматься — нехотя, сгорбившись, полубоком, пряча взгляд под подошвы ботинок. Я представлял себя маленькой серой молью и мучительно искал щелку, в которую бы ускользнуть. Спасительного выхода не было. — Меня зовут Александр, — начал я, запинаясь, — и пришел сюда потому, что у меня есть зависимость...

Вчера вспомнился этот странный случай. Удивительно, такие мелочи обычно в памяти не остаются, затираются навсегда. Дома было тревожно, суетно. Сразу видно – что-то произошло. По лицам родителей я понял, событие неприятное. Отец поймал мой вопросительный взгляд, – Саша умер, наш родственник из Ленинграда. Саша? – повторил я, мысленно перебирая лица родных. Саши в моей картотеке не было. Оказалось, я его никогда не видел. Какой-то дядя Саша, совсем безобидный, и по мнению окружающих слегка тронутый...