Планы Бытия

А время всё выводило ноктюрн На флейтах гулких водосточных. Корабль - град, и нагружен трюм А в трюме злато, нефть, изюм, Пандоры ящик с меткой «Срочно - Отрыть как только закончится буря Воспеть поэта, отпеть буржуя» От самого неба восстановить Дождями тканную хладную нить. По всяким лбам пробежал поток Бил в барабан водяной Бог О том, что скоро Сатурна шаг Застынет зеркалом, а в нём — враг. Но есть лишь мы меж мной и тобой И звёздное небо над этой мглой...

Простое ускользает от ума, Ни взором — перезвоном, ни дыханьем Мы в протяжённость, непрерывность сна Уходим, не найдя обоснованья Для жизни в истине. Нет изначальной воли Нет возвращения к истоку, к полноте. Сверканье льда, кристаллы горькой соли Подобны ниспадающей звезде... Исчезнет целый мир, изжив сомненья Свернувшись в точку первую свою. В любом сюжете видеть возвращения Взирая в след земному бытию. 

Неизбежное, неотвратимое приходит к человеку через недоговоренность, через неизбежность получения опыта, того самого, сокровенного знания, истока, звезды в колодце жаркого дня. Неотвратимость оказывается превыше или приниже - тут уж не разобрать до конца - в иной среде, чем та, где пребывают желания, вожделения, вовлечения. Малейшее касание неотвратимости повергает веcь душевный мир в чистый прах. Как только тень судьбы ( а она и есть неотвратимость) прикасается к человеку, как весь телесный мир трансцендируется, эрос уступает место любви иного рода. Эрос - стремление одного неполного, тщетного, погружённого в изначальное сиротство обрести другого сироту, столь же потерянного и фрагментарного. Такая любовь земная никогда не достигает своего же вожделения - чистого состояния. Сложность её проявления - в изначальной поражённости, в том, что такое состояние порождено ощущение своей принципиальной обездоленности. Всё, что исходит из опыта неполноты поражено задачей поглощения, восполнения этой неполноты. А потому - всякий опыт взаимодействия в потоке вроде бы любовном является ничем иным, как драмой взаимного поглощения двух калек. Сама идея встречи половинок ужасна уже в воображении. Видятся однорукие, одноногие, едва передвигающиеся существа, которые подползают и подпрыгивают друг к другу, стремясь научиться совместной ходьбе, и общим воззрениям. Ведь два одиноких глаза едва ли смотрят в одну сторону... Это притяжение калек ошибочно полагают чистой любовью. Это эрос, желание, жажда и захват. От обездоленности и голода рождается жажда владения, власти, азарт вечного присвоения. Это опыт потребления, жажды и ревности. Раз уж что-то полюблено в таком вожделении, оно неизбежно обязано быть моим. Сам факт свободы другого возмутителен для того, кого одолевает эрос обездоленной любви. В тот момент, когда такой эрос не возбуждён очередным объектом потребления, он оборачивается обратным состоянием - отрицанием связанностей, безразличием, состоянием отрицания значимости другого. В этом состоянии он маркирует противоположных как недостойных, мол, все они - продажны, жадны, уродливы, принципиально не подходящие для любви поглощения. По сути же - не аппетитны. Но случается проворот колеса, скрипят приводные кожаные ремни, ветер ли вода раскручивают тяжёлые колёса, и выбирается новая жертва потребления. Раз божество моё проголодалось, я прикушу кого-то вечером при встрече. Невозмутимый и алчный - равные свидетели своей потерянности и бедноты. Быть может, в этом устремлении к поглощению одна из тайн нашего пленения временем, сотворения времени как такового. Вечная ненасытность и неполнота эроса порождает надежду-протяжённость на то, что он насытиться… когда-то. И это «когда-то» и порождает растяжение, длительность как таковую, которая надеется на то, что если нет насыщения сейчас, то быть может потом, в некоем времени… Полнота не нуждается во времени, поскольку всё целиком, сразу неразрывно и неслиянно существует в ней сразу… Хотя и нет никакого сразу — всё просто есть , а потому только и возможна любовь — та самая, которая ничего не ищет, никуда не стремиться и ничего не присваивает. Потому, что всё уже есть настолько, что не нужно ничего и ни от кого. Это состояние целого, данное как переживание вечности в каждом акте восприятия. При том, что это событование не ищет себя в неком дробном будущем. Ведь будущее, как мы уже сказали — есть разбегание от изначального целого, непрерывное разделение на всё новые и новые половинки. Любовь же оказывается не устремлением в эту дурную бесконечность разлетающегося космоса, а возвращением к истоку. Туда, откуда все берут своё начало. Любовь возможна лишь как возвращение к целому, данному как непомрачённое знание всеобщности в Отце. В этом раскрывается высшая форма прочтения природы четвёртого дома в астрологии, которая толкуется не как обособленные родовые крепости выживания тут, а как единый дом там — в запредельном, иномирном, трансцендентном. Так истолковывается известная форма истиной семьи — семья не те, у кого ты родился, а те, с кем ты умрёшь. В этом обретении «моя семья не тут» об

В определённый момент бытия... уже пройдя через множество случившихся, пережитых и отпылавших костров ярких, обжигающих событий, через уже пересыхающие ручьи переживаний и водопады отчаяний, через опыт исчезнувшей слышимости в разряжённом ветрами небе, через статику и фиксацию случившегося... ...в определённый момент бытия человек становится готовым к принятию этого прожитого опыта. Это случается так, будто вечность присваивает этот опыт, порождает смутное, но возрастающее убеждение в том, что сам этот уходящий сюжет, случившийся кусок жизни открывается как принадлежное к тому смыслу, который был всегда, был до рождения, наверное, когда приближение к этой непроявленной ясности и создаёт чувство целого. Человек вынуждается к событию в вечности, как только эта предначеттанность опыта обнаруживается в вечном. И тут важно заметить, что так открывается нам не скорбное тюремное, прописанное до последнего страдающего вздоха существование. Это только может показаться, что обнаружение предопределённости проявляет серые стены тюремного каземата. К такому выводу может подойти личность, которая только и занята обнаружением границ между миром и собой. Эгоизм ищет побед, успешности, торжества потому лишь, что так он в принципе обретает возможность заметить своё существование. Обнаружение тюремных стен, воображаемого тюремщика, несправедливости или же всесилия мира сего необходимы сознанию, которое страстно жаждет обнаружить себя. Подобно животному, ранее не замечавшему себя в зеркале, эго переживает восторг, радость, силу опознания себя на фоне остальных. Есть души, идущие дорогой этого обнаружения себя, так сказать на фоне... На фоне, вопреки с фоном, в войне, в обособлении, в торжестве и победе над любым проявлением фона. Это радость, опыт вылупления из яйца. Отбрасывание скорлупы, становление на лапы, победный первый крик, обнаружение множества своих отражений. Отражений, которые ещё не признаются таковыми. Отражений, которые наделены некой противоположной силой, той самой, что даёт такому человеку радость самобытия. Я есть именно потому, что весь мир против меня, не справедлив ко мне, скуп ко мне, чёрств холоден и горяч. И все эти столкновения с миром снова и снова дарят радость ощущения своих границ, обособления, торжества вечной войны, самоутверждения до экстаза бесчувственности. В таком мире нет восприятия, там некого и не зачем чувствовать, там то, что необходимо одолеть, расшириться до настоящего величия своих границ. Вечности тут не оставлено ни одного шанса для проявления. Смертный в бою не даст присвоить себя иначе, как памятником своей борьбе. Вечность присоединяет человека в свой круг только любовью, которая постепенно обнаруживается как результат всех своих попыток просочиться в бытие. Как состояние возвращения каждого события к исходному смыслу. К тому, что само обнаружение предначертанности - не тюремный приговор, не маленький серый дворик с сумеречным небом. Постепенно возникающая способность увидеть запись неба о себе, есть свидетельство того, что такая запись существует. А значит, ты не одинок, ты - бытующий смысл, ищущий своего обнаружения, в каждой проживаемой истории, возникает обратное стремление - несоздания нового опыта своей обездоленности. Обнаружение того, что само состояние покинутости - просто отживший опыт тех жизней, когда не было ещё способности самоузнавания. Что вся эта история с блуждающим от от драмы до драмы человеком должна рано или поздно закончится завершением этого дурного сна не слишком талантливого старого актёра...

Когда вдруг хочется вернуться в город свой. Витринной рамой триумфальной золотою. Той самой флейтой - водосточною трубой. Нам послан зов. Гранитной мостовою Мы следуем... крошатся каблуки. Стучат века секундной стрелкой острой Очерчен град, в движении реки Всплывает новый неизвестный тёмный остров. Уже с оградами, с мощеньем берегов, С огнём в руках у мраморных богов. Нам в тёмном времени дарован этот кров, В дуге небесной арки остров снов. Там сдёрнут неба греющий покров, Руины времени и окончанье слов. Где долгота уходит уходит в бесконечность, Где Прозерпина жалует беспечность. Убежища в подвале всех времён. Где ангел был рождён и погребён.

Неотвратимое уже событовало Себя из данностей и обстоятельств. Оно считало, назначало, полагало И строило из козней и предательств. Надёжности искало в размышленьях, И в поиске неотвратимой силы. В трагичном избегании сомнений Есть только тьма зияющей могилы. Рожденье воли убивает самость Шаги без веса в чистые места. Нудит Покинутость последнюю упрямость За спинами зеркал та пустота Что веселит вращением унылым, И алом праздником в периметре забора. И городом гниющим и не стылым И привкусом привычного позора За наше умолчанье пустоты, За привыкание к тенипрозябанью. За страх и гул и ужас высоты, За избеганье и неназыванье. Та окончательно бегущая бытовность Весь мир на дроби - пал хрустальный шар. Расокровение творящее сословность - Корабль хлыстов заброшенной в пожар. Где лишь одна волна - горящий в небе, Раскинувший от края и до края Свои ручищи, претворённый в хлебе Не обещающий ни ада и не рая...