Исторический лабиринт

Каждый творец с чего-то начинал. Марк Твен чувствовал, что его судьба – создавать что-то значимое. Впрочем, амбиции характерны многим молодым людям, но не всегда получается их выразить. Приходит все со временем, ожидание – проверка на стойкость. Поэтому пока Твен работал репортером. Неделя выдалась достаточно тяжелой. Очень много всего было сделано, но как будто бы недостаточно и толку мало, что еще сильнее раздражало. Поэтому для того, чтобы расслабиться и очистить разум – ненадолго выключить голос журналистской сущности, – Марк отправился в бильярд...

Дали наслаждался популярностью. Он с удовольствием купался в лучах славы, не скрывал своей успешности. Сальвадор – признанный художник, настоящий любимчик публики, зарабатывавший на своем творчестве. Мало кому из художников удавалось достичь такого при жизни. Но Дали не хотелось молча лелеять плоды своей славы. Он желал, чтобы и все остальные подтверждали это. В ресторане было шумно. Сальвадор в большой компании чувствовал себя как рыба в воде. Собрать друзей и знакомых – отличная идея. Чем больше, тем лучше...

Утро было морозным. За ночь земля покрылась еле заметным инеем, но в тишине поля его хруст будто бы отбивался эхом. Именно этот звук разбудил Германа. Глаза после сна были заплывшими, пришлось подождать пару мгновений, прежде чем зрение вернулось. Спину кололо: поначалу он не понял почему, но, проведя рукой рядом с собой, с удивлением обнаружил, что лежит на сене. В стогу. Странное место для мальчика из приличной семьи протестантов, ученика семинарии. Точно. Он оттуда сбежал прошлой ночью. Март выдался холодным и серым...

Гостиный Двор был, пожалуй, самым людным местом Петербурга. Огромное здание, в котором обосновались торговцы всех мастей. Пестрые толпы, многоцветные прилавки, гул голосов – и так изо дня в день. Крылов размеренно прогуливался вдоль галереи. Не так давно врач прописал ему ежедневные променады в качестве оздоровительной физической нагрузки. Дело будто бы плевое, да и что там пройтись по второму ярусу Гостиного Двора. Но для баснописца, об аппетитах которого ходили легенды, это вполне хорошее упражнение...

Дни в Екатеринославе текли медленно, но Пушкин вовсе не скучал. И дело было не в возможности блистать на балах, хотя это, безусловно, приятное дополнение к приевшейся повседневности. Люди здесь интересные. Особенно недовольные, стоящие в сторонке гвардейцы. В Екатеринославе Пушкина практически никто не знал. Писатель встретил только двух почитателей своего литературного творчества. Для остальных он был либо же неординарным гостем, прибывшим издалека, либо напыщенным столичным франтом. Пушкин, будучи...

Мари Лоран еще никогда не была так счастлива, будучи взрослой девушкой, как сейчас. День подходил к концу, и она отпускала его со светлой радостью в сердце. Карета чуть тряслась, размеренное цоканье лошадиных копыт по брусчатке походило на ритм танца, который Мари пыталась угадать, но отвлекалась на тепло ладони, мягко сжимающей ее собственную. Понадобится время, чтобы привыкнуть: она теперь не Лоран, а Пастер. Когда в университете, где отец занимал должность ректора, появился новый профессор химии, Мари не слишком заинтересовалась...

«Ушел из жизни писатель Марк Твен. Приносим свои соболезнования и выражаем благодарность за творчество». Такое сообщение прочитал в утренней газете писатель, попивая кофе на кухне. Марк Твен усмехнулся, пригладил пышные усы. Читать заявления о своей смерти – интересный опыт. Твен свернул газету, отложил ее на край стола. Его взгляд был устремлен в окно. Снаружи разгоралось лето. Начинался день, теплый, прекрасный. У автора некролога явно не было сердца, раз решил омрачить его такими новостями. Впрочем, Марк Твен понимал, почему все решили, что в его жизни поставлена точка...

Солнечный луч, проникавший через небольшое окно под каменным потолком, создавал иллюзию, будто бы пространство не было тюрьмой. Серый камень – такой же бездушный, как жадное стремление расправиться с тем, кто не такой. Как суд, который вынес смертный приговор Сократу. – Тише, сдержите себя! – сказал он плачущим друзьям и ученикам, собравшимся почтить философа. – Человеку должно уходить в благоговейном молчании. Чашу с приготовленным ядом мыслитель держал в руке. Присутствующие, прислушавшись к повелению Сократа, старались сдерживать слезы...

– Ваша опера… Вы не находите сами, что она слишком элитарна? Петер фон Браун, директор театра, выглядел так, будто бы старался как можно тщательнее подбирать слова, но ощущения комка грязи в горле не покидало. Композитор, поджав губ, слушал и тонул в бессильной злости. Единственный раз, когда он решился написать оперу – произведение, в которое беззаветно верил с момента, как только сел за работу над ним, – оказался таким грандиозным провалом. – Берите пример с Моцарта, – добавил директор, придавая...

В спорах равных Сократу не было: об этом знали все. «Я знаю, что ничего не знаю», – говорил он и при этом всегда выходил победителем из любой словесной баталии. Философ делал это вовсе не из самолюбия или попыток унизить. Просто люди часто были слишком уверены в своей непогрешимой правоте. Убеждения. То, за что каждый держится крепко. Спор – все равно что перетягивание каната, только здесь достаточно одного даже самого легкого движения – и пальцы оппонента сразу же каменеют, а глаза загораются злостью...

Утреннее солнце пробивалось сквозь занавески, которые колыхались от легких порывов ветра. Мать только что приходила, решила приоткрыть окно, чтобы пустить свежести в комнату, поэтому с улицы долетали все звуки постепенно оживающего мира. В отдалении, подобно колокольчику, прозвенел девичий смех – Пастернака кольнуло завистью. Он понимал, что никто не виноват в том, что сейчас он вынужден лежать в кровати и не вставать. Но в тринадцать при любой неудаче мир кажется жутко несправедливым. Да и дело-то...

Концерты Паганини становились настоящим событием. Еще ни одному ныне живущему скрипачу не удавалось превзойти в мастерстве «Южного колдуна». Музыкант с легкостью мог заменить целый оркестр: со сцены вдруг начинали играть духовые инструменты, хотя в ее центре стоял всего один человек; звучали партии на два, три, четыре голоса; по залу, подобно искрам, разлетались запальчивые пассажи. Паганини будто бы не просто сливался с инструментом – он и был им, полностью растворялся в той музыке, которая могла то отрывисто, резво выскакивать из-под смычка, то набегать плавной волной...