Балаково-24

сенью меня занесло по делам в Ярославль. День был серый, дождливый, асфальт блестел, как зеркало, а дороги — сплошная грязь и лужи. Еду по улице, стараюсь не влетать в очередной водоём посреди проезжей части, и тут вижу картину — хоть кино снимай. По тротуару идут две девушки. Молодые, лет по восемнадцать. Одна — в тёмной куртке, вторая — в белой. Настолько белой, что я сразу подумал: всё, не жилец. Через минуту какой-нибудь торопыга на «Приоре» окатит их с ног до головы — и белой куртке конец...

Во дворе любили давать прозвища. Высокую берёзку звали «танцовщицей» — она первой начинала крутить листвой перед дождём. Хромой кот был «майор Дрын», потому что ходил шагом и всех строил. А ещё у нас был мальчишка — Тихон. Его тихим не назовёшь: смех слышался с третьего подъезда до детской площадки. Но прозвище к нему липло из-за другого: он всегда умел замолкнуть там, где взрослым пора бы остановиться. — Мальчик, тебя дедушка забирает? — Это мой папа, — отвечал Тихон без тени сомнения. — Папа? Ну… поздновато же...

Сырая сибирская осень стояла на пороге зимы. Утренний иней хрустел под ногами, а в воздухе пахло дымом и рекой. В школе топили плохо — старые радиаторы булькали, как уставшие чайники. На уроке русского — тишина, напряжённая и вязкая. У доски стоял Санька Громов — семиклассник, худой, взъерошенный, с руками, испещрёнными царапинами. На доске криво тянулись строчки из диктанта. Красная паста учительницы блестела, как кровь. — «Никагда» через «г»! — громко, с торжествующей ноткой произнесла Валентина Сергеевна...

В хосписе пахло кипячёной водой и чем-то сладким, как в школьной медкабинетной. По коридору ходили мягко, на носках — будто боялись разбудить сам воздух. За стеной негромко играло радио: плыл вялый голос ведущей, сообщавшей, каким будет давление завтра. Здесь завтра никому было не нужно. Марину привезли поздним вечером. Вещи — в пакете из супермаркета: халат, зубная щётка, пачка влажных салфеток, тетрадь в клетку. Её посадили в коляску, укрыли клетчатым пледом и повезли по коридору мимо окон, где отражались лампы, как чужие луна и солнце...

Когда Шон впервые прилетел в Москву, он выглядел как герой рекламного ролика о «счастливом путешественнике». Белоснежные кроссовки, рюкзак с флагом США, улыбка, как будто за ней где-то прячется Голливуд. Родители у него — эмигранты из России, но сам он вырос в Бруклине, и русский язык знал только в варианте «мама, борщ готов?» и «папа, где ключи от машины?». Говорил он без акцента, зато с абсолютным неведением в области того, что русские называют «матерная поэзия». — У нас в Нью-Йорке ругаться можно только в суде, — смеялся он...

Марина всегда была из тех, кто улыбается, даже когда мир рушится. Невысокая, хрупкая, с глазами цвета рассвета — на вид беззащитная. Мужчины видели в ней ту, кого нужно оберегать. Она не спорила — просто копила внутри всё то, от чего её пытались защитить. После развода с мужем, который был из тех, кто «знает лучше», Марина решила: хватит быть мишенью. И записалась на курсы самозащиты. Её подруга Лена тогда только прыснула: — Тебе бы курсы по «как не бояться темноты», а не эти. — Может, там и этому научат, — спокойно ответила Марина...

Город стоял на краю степи, возле солёного озера и серого цементного комбината. По утрам ветер приносил запах извести и горькой травы, а вечерами тонкие провода над улицами звенели, как струны. Там, на самой окраине, за деревянным забором с покосившимися штакетинами, жила Алина с матерью и старшей сестрой. В школу она ходила короткой дорогой, через пустырь и отвал комбината, где в ямах после дождя оставалась вода цвета ртути. Однажды осенью, возвращаясь с подружками — белые банты, крахмальные фартуки, — Алина услышала свист и гогот ребят...

Меня подняли наверх ночью — туда, где воздух звенит от холода и даже время кажется другим. Машина долго карабкалась по серпантину, фары скользили по мокрым камням, пока в темноте не вынырнуло здание — старая горная обсерватория. «Здесь тихо», — сказала женщина в вязаном берете, когда мы вышли. Её лицо было усталым, голос — ровным, будто она уже не первый раз привозит таких, как я. Я не спросил, зачем меня сюда поселили. Ни “почему”, ни “на сколько” — просто шёл за ней по длинному коридору, где лампы светили тускло, как звёзды перед рассветом...

Когда Лида вошла в пентхаус на набережной, лифт мягко закрылся за её спиной — бесшумно, как крышка сейфа. Охранник в сером костюме даже не посмотрел ей в глаза: провёл ладонью по скрытому сенсору, и стеклянная перегородка ушла в стену. Воздух пах дорогим табаком и апельсиновой цедрой. Вдалеке гудели турбины кондиционеров; город под ногами был как макет — игрушечные фары ползли за окнами, как муравьи. — Быстро, — сказал голос от окна. — Ненавижу ждать. Он не обернулся: стоял к Лиде спиной, потягивая виски...

Он долго смотрел на неё так, будто у неё выросли крылья. — Полина, — произнёс наконец Данила, — ты, кажется, сказала «пятеро»? Это шутка такая? — Нет, — ответила она спокойно. — Пять. Родные братья и сестры. Их нельзя разрывать. У него невесело дёрнулся уголок губ. — Почему нельзя… хотя бы двоих? Или трёх? Или… ну, ладно, четырёх? Пятеро — это… Полина, это же не просто много, это — как наша квартира. Она улыбнулась так, как улыбаются люди, которые уже всё решили. — Других вариантов нет. Данила прошёлся по комнате, задевая ногой кабель от своей домашней студии...

Вера сидела на кухне, не отрывая взгляда от серого чайника. Он давно закипел, но она не слышала — внутри всё кипело громче. Её муж, Андрей, только что сказал: — Прости, но я больше не могу. Я не люблю тебя. Он произнёс это спокойно, почти вежливо, как будто говорил о чужой женщине. Потом быстро пошёл собирать вещи, шурша молниями на чемодане. Вера стояла, как вкопанная. Не плакала. Не кричала. Просто смотрела, как рушится десять лет жизни. Всё навалилось разом. Месяц назад умер отец. Мать — осунувшаяся, молчаливая, словно с ней ушла половина дома...

— Даже не думай! — голос Игоря дрожал не от страха, а от злости. Он стоял посреди кухни, нависая над столом, и пальцами барабанил по столешнице. — Через мой порог она не переступит. Анна опустила глаза на чашку с остывшим чаем. Её пальцы дрожали, но голос был тихим и твёрдым: — Это моя мать, Игорь. Она одна у меня. После инсульта ей тяжело. Ей нужен уход. — Пусть в доме престарелых сидит! — взорвался он. — Я не намерен превращать наш дом в хоспис. Мне хватает твоего вечно грустного лица, так ещё и больная старуха под боком будет? Спасибо, не надо...