110 подписчиков
Я пишу о бессознательном, когда город превращается в чёрный кофе — густой, без сахара, с горьковатой пенкой из уличных фонарей. В это время клавиатура становится лодкой, а экран — луной, отражающейся в океане психики. Днём Фрейд кажется учебником в пыльной библиотеке. Ночью — проводником через лабиринт, где стены шепчут забытыми языками.
Мои пальцы набирают «вытеснение», а за окном гаснет последнее окно. Словно сама тьма одобряет: «Теперь можно. Теперь они спят». «Они» — это дневные маски: рациональность, скепсис, страх показаться наивной. Ночью я снимаю их, как тушь с ресниц, и подступает другое — сырое, пахнущее землёй после дождя.
Каждая метафора о сублимации, рождённая в эти часы, — это фонарь из светлячков. Я веду их за собой в подполье памяти: вот комната, где до сих пор плачет семилетняя я. Вот коридор с дверьми, на которых написано «Не входить» кровью подросткового стыда. Фрейд называл это «Ид» — но для меня оно живее. Оно дышит в такт скрипу кровати, шелестит страницами недописанных писем, стучит в виски ритмом, которого нет в Spotify.
Ночь размягчает границы, как тёплая вода акварель. Соседские сны просачиваются сквозь стены, смешиваясь с моими. Иногда кажется, что я не пишу, а расшифровываю послания из параллельного измерения, где Фрейд — не учёный, а поэт, читающий стансы о сновидениях под аккомпанемент нейронных импульсов.
Автокоррекция пытается заменить «либидо» на «либиду» — и я смеюсь. Даже алгоритмы здесь, в этом часе между псом и волком, сбиваются с шага. Может, потому что бессознательное не любит правил? Оно — дикое вино, которое бродит в подвалах, пока мы спим.
В три ночи приходят самые смелые мысли: а что, если Эдипов комплекс — это не комплекс, а древний миф, который психика ставит в мозгу как пьесу? Что если каждая наша защита — это не щит, а перформанс для невидимых зрителей? Я записываю это стремительно, будто слова — угли, которые потухнут к утру.
Удивительно, как ночные тексты пахнут иначе. Утром они кажутся чужими — будто их написала моя тень, пока я притворялась «нормальной». Иногда стираю. Чаще оставляю: эти буквы — тропинки, ведущие обратно в ту тьму, где знаки вопроса светятся, как светлячки, а ответы имеют вкус запретного мёда.
Сейчас 01:34. Где-то храпит кот, где-то проезжает такси с призраками одиноких пассажиров. Я снова пишу о переносе и контрпереносе, но уже не как о терминах — а как о танце. О том, как терапевт и пациент кружат в вальсе проекций, а их тени на стене сливаются в третью фигуру — того, кто мог бы их исцелить.
Утро сотрёт это. Но пока я — археолог, который копает не вглубь, а вширь. Каждое предложение — взмах киркой в стене реальности. Иногда откалываются кристаллы: «А что, если сны — это не символы, а забытые воспоминания из параллельных жизней?». Иногда — яд: «Может, мы все просто куклы в театре травм?».
Пишу до тех пор, пока глаза не начинают слипаться. Последняя фраза всегда обрывается на полуслове — как дверь в подвал, оставленная приоткрытой. Чтобы завтра снова найти путь. Чтобы тьма, смешавшаяся с чернилами, продолжала учить меня своему языку.
А все мои ночные опусы можно найти в Археология души. кому интересно, подписывайтесь
2 минуты
15 июля