Не родись красивой 51
Тяжёлым грузом наваливались мысли о том, как дальше жить. Да и зачем жить? – думала она. Кондрат вовсе не смотрел в её сторону, будто её и нет вовсе. Маринка всё яснее понимала: к осени откроется её позор. Живот станет заметен, скрыть его будет невозможно, и тогда отец с матерью сживут её со света — не словами даже, а молчанием, взглядами, стыдом, от которого не укрыться.
Она решила, что ни за что им не скажет ни про дитё, ни про его отца. В этом намерении она была тверда. А в том, что дитё будет, она уже не сомневалась. И хотя поговорить на эту тему ей было не с кем. Но по признакам она точно угадывала своё безвыходное положение. Она иногда опускала руку себе на живот, пыталась представить зародившуюся жизнь. Она любила и одновременно ненавидела это маленькое существо, жившее под сердцем.
Это был ребёнок Кондрата — человека, которого она любила больше жизни.
И вместе с тем — позор, осуждение, родительское непонимание.
Это знание гнуло её к земле. Лишало сил, забирало надежду. Она больше не хотела веселиться, ни о чём не мечтала и желала только одного —исчезнуть навсегда, чтобы только никто не тыкал в неё пальцем и не смеялся над её грехом.
Теперь она ясно понимала: виновата во всём сама.
Зачем она навязалась Кондрату? Почему потеряла стыд?
Она ведь знала, как всё бывает. Мать не раз говорила, предостерегала, учила. А Маринка была уверена, что с ней такого не случится. Что любовь всё оправдает, всё исправит.
Да, Кондрат не сдержался. Он сделал то, чего она хотела. Но как же жестоко она ошиблась, думая, что этим удержит его возле себя. Он не полюбил её, а осудил. Пусть молча, пусть взглядом, но от этого было еще хуже.
Она металась, не зная, что делать, куда бежать, где искать защиты.
Однажды она услышала, что Колька, брат Кондрата, ушёл в город и остался там. Нашел работу, жил в общежитии. Это было спасение. Спасение для Маринки.
Она тоже уйдёт в город.
Вот закончится лето. Она поможет родителям с делами, и уйдёт — тихо, незаметно. Устроится там на какую-нибудь работу, найдёт угол, будет жить. Ничего, справится. Она сильная. Всё преодолеет.
К тому же, у неё теплилась надежда избавиться от бремени. Тонкая, почти неслышная, но всё-таки живая. Она вспомнила, как ещё давно соседка Настасья говорила шёпотом с бабами, что, мол, от тяжёлой работы она дитя скинула. Тогда Маринка слушала вполуха, не придавая значения. А теперь тот разговор всплыл в памяти ясно, будто сказан был вчера.
И она решила: себя жалеть не будет.
Бралась за любую работу, что подворачивалась под руку. Таскала, поднимала, гнула спину, словно хотела вымотать себя до последней нитки. Орудовала вилами, выгребая навоз из коровьего хлева. Руки дрожали, спина ныла, но она только сжимала зубы.
«А вдруг и мне Господь поможет?» — мелькало в голове.
Не просьба даже — слабая, отчаянная мысль, за которую она цеплялась, как за соломинку.
Мать увидела, не выдержала. Подошла, выхватила у Маринки вилы.
— Что ж ты с собой делаешь, девка? — запричитала Нюра., Разве ж это дело, работать вместо мужика? Отец сделает!
— Мамань, да когда же отцу-то? — устало ответила Маринка. — Сенокос на носу.
— Ничего, успеется, — отрезала Нюра. — И я могу.
Она внимательно оглядела дочь, будто только сейчас по-настоящему её увидела, задержала взгляд.
— Погляди на себя… — сказала она тихо. — Под глазами круги. Похудела. Бледная вся. Не ешь ничего. Что с тобой происходит, дочка? Скажи мне, доченька, что твоё сердце так сушит?
Маринка отвернулась, вытерла руки о подол.
— Мамань, да ничего. Нормально всё со мной, — отмахнулась она.
— Да как же нормально-то? — голос Нюры дрогнул. — Вижу я. Взгляд тусклый. Смеха от тебя не дождёшься. Будто сглазил кто… А может, и правда, порчу на тебя наслали…
Она утирала слёзы концом платка, качала головой.
— Что же это делается? Молодую девку — да так испортить…
— Мамань, да не испортил меня никто, — быстро сказала Маринка, чувствуя, как поднимается в груди тяжесть. — Хорошо всё.
— Да где же хорошо? — не унималась Нюра. — Вижу я. Живёшь — и будто сама жизни не рада.
Маринка опустила глаза.
— Мамань, не придумывай, — сказала она тихо. — Всё хорошо.
Она произнесла это так, будто уговаривала не мать, а саму себя.
**
В деревне начался сенокос. С раннего утра мужики и бабы, которые помоложе и посильнее, уходили в поля. Трава стояла густая, высокая, сочная. Косы звенели ровно, густые валки скошенной травы ложились один за другим, наполняли воздух терпким, пьянящим ароматом. Работали сосредоточенно, старались сделать, как можно больше. После того, как будет скошена и высушена трава с колхозных лугов, председатель обещал дать неделю для своих покосов.
Работали все, от мала до велика. Как только солнце поднималось выше и роса сходила с травы, в поле выходили бабы, девки, подростки. Они растаскивали тяжёлые, ещё сырые валы, переворачивали траву, сушили её под солнцем. Спины сгибались, руки уставали, но никто не жаловался. Высохшее сено складывали в большие копны, чтобы потом перевезти его поближе к фермам и скотным дворам.
Кондрат считался косцом справным, сильным. Он шел в числе первых, задавая ритм и показывая пример. К приходу девок, когда солнце поднималось выше, руки у косцов гудели, плечи наливались тяжестью. Наступал момент, когда они брели на край луга в раскидистый молодой березняк. А луг звенел уже девичьими голосами.
Кондрат сидел под белоствольной берёзкой. Пот стекал по вискам, рубаха прилипла к спине. Мужики переговаривались, посмеивались, вытирали лбы.
— Скотина с сеном будет, — сказал кто-то.
— Только бы дожди не пришли, —вставил Степан Михайлович. — Дали бы высушить.
Он поглядывал на небо, на чистую, безоблачную синеву. Довольный, не удержался, приободрил молодых колхозниц.
— Давайте, девчонки, работайте веселее! Сено будет душистое!
Девки переглянулись, кто-то улыбнулся, кто-то только вздохнул и взялся за работу. День только начинался, и впереди было ещё много часов тяжёлого, изматывающего труда.
Кондрат издалека видел Маринку. Работала она ловко, споро, будто играючи. Перебивалки мелькали в её руках быстро, густые валы травы рассыпались, трава ложилась ровным, тонким слоем. Не было в ее движениях ни напряжения, ни чувства тяжести, ни ощущения жары.
Солнце стояло высоко, калило беспощадно. Воздух над лугом дрожал, от земли тянуло горячим паром. Пот катился по спинам, рубахи темнели, прилипали к телу. Работать на таком пекле было тяжело, изнуряюще, но никто не останавливался — спешили, знали цену каждому часу.
Когда все валы разбили, девчонки гуртом потянулись в молодой березняк — перевести дух. Листва дарила спасительную тень, в прохладе дышалось легче. Кондрат видел, как Маринка пришла вместе со всеми. Села на траву неподалёку, устало вытянув ноги.
Девчонки потянулись к кринкам с квасом. Квас был тёмный, густой, ядрёный. Несмотря на усталость и жару, девчонки весело переговаривались, перебрасывались словами, смеялись, шутили, будто и не было этой изматывающей работы.
— А ну, красавицы, дайте попить! — крикнул Кондрат, подходя ближе.
Надька первой протянула ему кринку.
— Пей, Кондратушка, — сказала она и весело подмигнула. — Только гляди, не лопни!
Девчонки разом рассмеялись. Кондрат припал к кринке. Пил большими глотками. Насытившись, утёр рот рукавом, вернул кринку.
— Ну что, посидишь с нами? — спросила кто-то, и девчонки снова посмотрели на него весело, ожидающе.
— Да вам и без меня хорошо, — отозвался Кондрат и отошёл в сторонку.
Взгляд сам собой снова и снова возвращался к Маринке. Она сидела молча, почти не смеялась, посудину держала в руках, будто забыв про неё. Лицо её было бледным, осунувшимся.
Кондрат знал, что сейчас все перейдут на ту сторону оврага, где трава уже высохла. Косили её неделю назад, и теперь она лежала лёгкая, шуршащая, пропитанная солнцем и ветром.
Кондрат подошёл ближе к Марине, сел рядом. Сердце билось глухо, тяжело, каждый удар отдавался в висках.
— Здравствуй.
— Здравствуй, Кондрат, — отозвалась она ровно.
Маринка сделала лицо безразличным, отвернулась, смотрела в сторону дороги.
— Устала? — спросил он, не зная, с чего начать.
— Да нет, — коротко ответила она, не выдавая поднявшегося внутри волнения ни взглядом, ни движением. Только пальцы медленно перебирали сухую травинку.
Кондрат чувствовал, как слова застревают в горле. Всё его существо сопротивлялось тому, что он должен был сказать. Но решение уже было принято, и тянуть с ним не имело смысла.
Он кашлянул, провёл ладонью по колену.
— Я это… — начал он и снова замолчал. — Чего думаю…
Пауза повисла тяжёлая, вязкая. Где-то совсем рядом низко жужжал шмель, упрямо кружа над цветком. Девчонки неподалёку продолжали переговариваться и смеяться, птицы пели, листва слегка шуршала, и весь этот мир жил своей обычной жизнью, не замечая того, что здесь, под берёзами, решалась судьба.
Маринка безразлично молчала.
Кондрат бросил на неё взгляд, и произнёс, словно прыгнул с обрыва.
— В общем, Марин… — сказал он глухо. — Я сватов хочу прислать.
Слова прозвучали не так, как он их представлял: без тепла, без радости, но четко, понятно.
Травинка в её пальцах переломилась. Она медленно повернула голову и впервые посмотрела на него прямо.
Продолжение.
Сегодня в обед читайте рассказ "Неидеальная семья", а в 14-30 - продолжение истории о Чайковском.