В старом доме на Васильевском острове, где лепнина осыпалась, словно перхоть с плеч уставшего великана, а потолки были высокими, как несбывшиеся мечты жильцов, всегда пахло сыростью и жареным луком. Это был запах бедности, въевшийся в стены так глубоко, что никакой евроремонт не смог бы его вытравить. Но даже на фоне общей неустроенности квартира номер семь стояла особняком.
Обитатели подъезда называли её «склепом», а хозяйку, Анну Ильиничну, — «нашей святой мученицей».
— Ленка, ты бы зашла к ней, — шептала грузная соседка с третьего этажа, Зинаида Петровна, пересчитывая мелочь в ладони. — Третий день не выходит. Я вот ей булку купила, «Городскую». Свежая, мягкая. У неё же зубов почти не осталось, корки грызть не может.
Лена, молодая женщина с усталыми глазами и вечной хозяйственной сумкой наперевес, вздохнула. Она работала медсестрой на полторы ставки, одна тянула сына-школьника и каждый рубль знала в лицо. Но отказать не могла.
— Зайду, теть Зин. Я суп сварила, куриный. Хоть и на спинках, но наваристый. Отнесу баночку.
Анна Ильинична была местной легендой. Маленькая, сгорбленная, как сухой стручок, она носила одно и то же пальто неопределенного серого цвета уже лет тридцать. Зимой она куталась в дырявые пуховые платки, которые пахли нафталином и временем. Её лицо, испещренное глубокими морщинами, напоминало печеное яблоко, а в выцветших водянистых глазах всегда стояло выражение кроткого, бесконечного страдания.
Весь подъезд знал: старуха голодает. Пенсия у неё была крошечная, какие-то копейки, которые, по слухам, уходили на оплату коммуналки и лекарства, названия которых никто не знал, потому что Анна Ильинична никогда не жаловалась вслух. Она лишь тихо вздыхала, прижимая костлявую руку к груди.
Лена поднялась на второй этаж и подошла к массивной, обитой рваным дерматином двери. Краска на косяке облупилась, обнажая темное, рассохшееся дерево. Звонок давно не работал — провода были вырваны с корнем, поэтому Лена постучала. Сначала тихо, потом настойчивее.
— Анна Ильинична! Это Лена! Я супчику принесла!
За дверью послышалось шуршание. Шаркающие, тяжелые шаги. Казалось, кто-то тащит по полу мешки с песком. Потом лязгнул один замок, второй, звякнула цепочка. Дверь приоткрылась ровно на ширину ладони. В щели блеснул настороженный глаз.
— Леночка... — голос старухи дрожал и срывался на свист. — Ангел ты мой. Спасительница.
— Возьмите, — Лена протянула через щель банку и батон, переданный Зинаидой. — Теплая еще. Покушайте.
Хупая, узловатая рука с грязными, обломанными ногтями молниеносно выхватила еду. В этом движении было что-то хищное, что-то от загнанного зверька, который боится, что добычу отнимут.
— Может, я зайду? Помогу вам разогреть? Или прибраться? — в сотый раз предложила Лена, стараясь заглянуть внутрь.
Но за спиной старухи царил абсолютный мрак. Тяжелый, спертый воздух ударил Лене в нос — смесь немытого тела, пыли и чего-то сладковато-гнилостного.
— Нет-нет! — Анна Ильинична испуганно дернулась, загораживая проход своим тщедушным телом. — Нельзя, деточка. Там грязно, стыдно... Я сама. Я потом. Спасибо тебе, дай Бог здоровья тебе и сыночку...
Дверь захлопнулась с неожиданной силой. Снова лязгнули замки. Лена осталась стоять на площадке, чувствуя привычную смесь жалости и легкого раздражения.
Вечером во дворе, сидя на лавочке, соседи снова обсуждали «бедолагу».
— Я слышал, ей за свет опять долг пришел, — качал головой Сергей, таксист из десятой квартиры. — Надо бы скинуться. Я полтинник дам.
— И я сто рублей найду, — подхватила Зинаида. — Нельзя же так. Человек войну пережил, блокадница, наверное, а живет как крыса. Государству плевать, так хоть мы людьми останемся.
Это был их ритуал. Своего рода индульгенция. Живя в своих проблемах, кредитах и бесконечной гонке за выживание, они чувствовали себя немного лучше, помогая той, кому было явно хуже. Они собирали ей старую одежду, которую она с благодарностью принимала, но никогда не носила. Они оставляли у её двери пакеты с крупой и макаронами.
Однажды, пару лет назад, зимой, у Анны Ильиничны прорвало трубу. Вода хлестала так, что залила соседей снизу. Сантехник дядя Вася, матерясь и громыхая ящиком с инструментами, рвался в квартиру, но старуха встала в дверях, раскинув руки крестом.
— Не пущу! — визжала она, брызгая слюной. — Не пущу иродов!
В итоге воду перекрыли в подвале. Дядя Вася потом рассказывал, вытирая пот со лба:
— Чокнутая бабка. Там у неё, небось, помойка до потолка. Тащит всё с улицы, синдром Плюшкина. Глаза безумные, как у дьявола.
С тех пор все утвердились во мнении: старушка выжила из ума от нищеты и одиночества. Стыдится своей убогости, вот и не пускает никого. Это вызывало еще большую жалость.
Прошла неделя. Ноябрьский ветер выл в водосточных трубах, срывая с прохожих шапки. Лена возвращалась с дежурства, мечтая только о горячем душе. Поднимаясь по лестнице, она замедлила шаг.
На площадке второго этажа стояла тишина. Та самая, нехорошая тишина, которая бывает, когда часы перестают тикать. У двери седьмой квартиры стоял нетронутый пакет с гречкой, который Зинаида оставила вчера.
Лена подошла ближе. Из-под двери тянуло холодом и тем самым сладковатым запахом, который теперь стал гораздо отчетливее и страшнее.
Сердце пропустило удар. Лена нажала на дверную ручку — заперто. Постучала.
— Анна Ильинична!
Тишина.
К вечеру собрался весь подъезд. Зинаида плакала, прижимая к лицу платок. Сергей нервно курил, стряхивая пепел прямо на пол. Вызвали участкового.
Старший лейтенант Волков приехал через час. Молодой, уставший, с вечно недовольным лицом человека, который видел слишком много бытовухи.
— Что тут у вас? Опять бабушка не открывает? — он лениво поправил фуражку.
— Она не выходит три дня, — голос Лены дрожал. — И запах... Вы чувствуете?
Волков принюхался и помрачнел. Он знал этот запах. Специфический аромат смерти в одиночестве.
— Понятых мне, двое, — скомандовал он, доставая рацию. — Ломать будем. МЧС вызывать долго, дверь тут... хлипкая на вид, хоть и старая.
Сергей принес ломик. Волков, крякнув, вогнал жало между дверью и косяком. Старая древесина затрещала, сопротивляясь из последних сил. Казалось, квартира сама не хотела отдавать свои тайны, цепляясь за замки, как за последнюю надежду.
— Давай, навались! — крикнул Волков.
С громким треском косяк вылетел, и дверь распахнулась внутрь.
Волна тяжелого, удушливого воздуха вырвалась на лестничную клетку, заставив соседей отшатнуться. Зинаида охнула и закрыла нос платком.
Волков включил фонарик и первым шагнул в темноту прихожей.
— Никому не заходить! Стоять на месте!
Лена, преодолевая страх и тошноту, вытянула шею, пытаясь разглядеть, что внутри.
Первое, что бросилось в глаза, — это горы хлама. Старые газеты, перевязанные бечевкой, стопки каких-то коробок, сломанные стулья, ветошь. Узкий проход, похожий на звериную тропу, вел вглубь квартиры. Стены были черными от копоти и грязи. Обои висели лохмотьями, обнажая дранку.
— Господи Иисусе, — прошептала Зинаида. — Как же она жила тут... Бедняжка.
Волков продвигался медленно, светя под ноги.
— Тут труп, — глухо сказал он из глубины комнаты. — На кухне.
Лена почувствовала, как к горлу подкатил ком. Бедная, несчастная Анна Ильинична. Умерла в грязи, в холоде, среди помойки, пока они, соседи, пили чай в своих теплых квартирах. Чувство вины накрыло её с головой.
— Вызывайте труповозку, — крикнул Волков. — И оперов. Тут... странно.
— Что странно, товарищ лейтенант? — не выдержал Сергей. — Убили?
Волков вышел в прихожую. Лицо его было бледным, но не от отвращения, а от какого-то непонятного замешательства. Он посветил фонариком на пол.
— Нет, не убили. Похоже, сердце. Старость. Но вот что интересно... — он направил луч света под ноги, туда, где отвалился кусок гнилого линолеума.
Лена присмотрелась. Под слоем грязи, под ошметками дешевого покрытия виднелся старый, потемневший от времени, но добротный дубовый паркет.
— Она ходила по квартире в валенках, — задумчиво сказал Волков. — Всегда. Даже летом. Соседи говорили, мерзнет.
— Ну да, — кивнула Лена. — Кровообращение плохое.
Волков покачал головой. Он присел на корточки и провел пальцем по полу в прихожей. Потом поднял голову и посмотрел на притихших соседей. В его глазах читался немой вопрос, который повис в воздухе тяжелее трупного запаха.
— Я сейчас наступил на половицу в комнате, — тихо сказал участковый. — Она скрипнула. Но звук был... не пустой. Глухой. Тяжелый. Как будто там, под полом, не лаги и бетон, а что-то плотное.
Он выпрямился.
— Мне нужны инструменты. Монтировка, молоток. И понятые пусть зайдут, только носы зажмите. Мы будем вскрывать полы.
— Зачем? — удивилась Зинаида. — Человек умер, упокоить надо, а вы полы ломать? Вандалы! Там же крысы одни!
— Крысы, говорите? — Волков странно усмехнулся. — Может и крысы. Только вот у вашей "бедной" бабушки на кухне, рядом с телом, лежит сухарь. А в руке она сжимает...
Он разжал кулак. На ладони участкового, в свете тусклой лампочки подъезда, тускло блеснул ключ. Маленький, сложной формы, явно не от дверного замка.
— Это от сейфа? — предположил Сергей.
— Или от тайника, — ответил Волков. — Несите инструменты. Сдается мне, Анна Ильинична нам сюрприз приготовила.
Лена смотрела в черный зев квартиры. Ей вдруг стало жутко. Жалость к «святой мученице» начала сменяться липким, холодным предчувствием обмана. История о нищей старушке заканчивалась. Начиналась совсем другая история.
Монтировка в руках участкового Волкова казалась чужеродным предметом в этой затхлой, умирающей квартире. Тусклый свет сорокаваттной лампочки, единственной, которая еще не перегорела в прихожей, отбрасывал зловещие, пляшущие тени на стены, оклеенные слоями газет полувековой давности.
Соседи жались у входа в комнату. Страх перед мертвым телом боролся в них с жгучим, нездоровым любопытством.
— Может, не надо? — пискнула Лена, прижимая ладони к пылающим щекам. Ей казалось кощунством крушить дом только что умершего человека, пусть даже этот дом и напоминал свалку. — Ну скрипнуло и скрипнуло. Доски старые...
— Не старые, а звучащие, — отрезал Волков. Он уже закатал рукава форменной рубашки. Лицо его было сосредоточенным, как у хирурга перед вскрытием. — Сергей, держи фонарь. Свети прямо сюда, в стык.
Сергей направил луч света на грязный, затоптанный паркет. Волков вогнал жало монтировки в щель между двумя плашками. Древесина застонала. С сухим треском, похожим на выстрел, первая доска поддалась и вздыбилась.
Из открывшейся щели пахнуло не сыростью подвала, а чем-то другим. Запахом сухой пыли, старой бумаги и... металла.
Волков налег всем весом. Доска с визгом вылетела из пазов, обнажив черное пространство между лагами.
— Ну и что там? Мышиное гнездо? — скептически спросила Зинаида Петровна, вытягивая шею.
Волков молчал. Он опустился на колени, не обращая внимания на грязь, и посветил в дыру своим маленьким карманным фонариком. Потом медленно просунул руку внутрь.
В тишине было слышно, как шуршит полиэтилен. Участковый потянул что-то на себя. Это был тяжелый, плотный сверток, обмотанный синей изолентой и упакованный в несколько слоев плотных пакетов из-под молока — тех самых, треугольных, советских, которые исчезли из обихода тридцать лет назад.
— Что это? — прошептал Сергей.
Волков достал перочинный нож и аккуратно разрезал слои полиэтилена. Пленка разошлась, и на грязный пол выпала пачка денег. Не мелочи, не мятых десяток. Это были доллары. Плотная, перехваченная банковской резинкой пачка стодолларовых купюр. Старого образца, с маленькими портретами Франклина, но в идеальном состоянии.
Лена ахнула, прикрыв рот рукой. Зинаида Петровна пошатнулась и оперлась о косяк.
— Это... настоящие? — глупо спросил Сергей.
Волков не ответил. Он снова сунул руку в проем. Второй сверток. Третий. Четвертый.
— Ломай дальше, — хрипло сказал он Сергею. — Вскрывай всё.
Работа закипела. Теперь уже никто не думал о приличиях или уважении к покойной. Азарт, смешанный с ужасом, охватил присутствующих. Доски летели в стороны, поднимая столбы вековой пыли.
Через полчаса половина комнаты была вскрыта. И то, что увидели соседи, заставило их онеметь.
Все пространство между лагами пола было забито. Это была не просто заначка. Это была система. Скрупулезно, с маниакальной точностью уложенные "кирпичи" денег. Советские рубли в огромных количествах — теперь уже бесполезная макулатура, перевязанная бечевкой. Пачки долларов. Немецкие марки. Современные российские пятитысячные купюры.
Анна Ильинична не просто копила. Она архивировала эпохи.
— Смотрите, — голос Волкова дрогнул. Он вытащил из угла, где стояла кровать покойной, тяжелую жестяную банку из-под леденцов "Монпансье". Крышка была припаяна воском.
Он поддел крышку ножом. Внутри, на бархатной тряпочке, тускло блеснуло золото. Массивные кольца с рубинами, тяжелые золотые цепи, старинные броши с алмазами, от одного вида которых у Лены закружилась голова. Царские червонцы с профилем Николая II. Зубные коронки.
— Боже мой... — прошептала Лена, глядя на этот блеск среди грязи. — Боже мой, да тут же... тут миллионы.
Она перевела взгляд на кухню, где под грязной простыней лежало тело Анны Ильиничны. "Бедной старушки", которой Лена вчера несла суп из куриных спинок, потому что на целую курицу не хватало денег до зарплаты. Старушки, которой Зинаида отдавала свои старые кофты.
— Сука, — тихо и отчетливо произнесла Зинаида Петровна.
Тишина в квартире изменилась. Если раньше в ней была скорбь, то теперь она наполнилась густой, черной ненавистью.
— Я ей в прошлом месяце лекарства купила, — голос Зинаиды сорвался на визг. Лицо багровело. — От давления! Сама на цитрамоне сижу, а ей — импортные! "Зиночка, мне так плохо, голова кружится, а пенсию задержали..." Тварь! Какая же тварь!
Она пнула ногой пачку советских рублей, рассыпавшуюся веером по полу.
Сергей сидел на корточках, вертя в руках золотую монету.
— Я таксовал ночами, чтобы кредит за телек закрыть, — бормотал он, словно в бреду. — А она... Она же по золоту ходила. Буквально. Мы ей полы мыли, когда она болела, а под тряпкой состояние лежало.
Лена чувствовала, как внутри неё что-то обрывается. Жалость к "мученице" испарилась, оставив место жгучей обиде. Она вспомнила, как сын просил новые кроссовки, а она сказала: "Нет денег, терпи". Вспомнила, как Анна Ильинична ела принесенную еду — жадно, чавкая, и при этом смотрела на Лену своими водянистыми глазками. Теперь Лена поняла этот взгляд. Это была не благодарность. Это была насмешка. Презрение. Старуха смеялась над ними. Над их копеечной добротой. Над их нищетой, которая для неё была лишь игрой, маскарадом.
— Товарищ лейтенант, — Сергей поднял безумные глаза на Волкова. — А чьё это всё? Откуда? Она же всю жизнь тут... Мы думали, она божий одуванчик.
Волков вытер пот со лба тыльной стороной ладони, размазывая грязь. Он смотрел на сокровища без алчности, скорее с профессиональным отвращением.
— Одуванчик, говоришь? — Волков поднял с пола небольшую, обтянутую потрескавшейся кожей записную книжку, выпавшую из очередного тайника. — Одуванчики такие запасы не делают. Тут "общак" какой-то или награбленное за полвека.
Он открыл книжку. Страницы пожелтели и стали хрупкими. Почерк был мелким, бисерным, с сильным наклоном. Старорежимный, аккуратный почерк учительницы или библиотекаря.
— Что там? — спросила Лена, подходя ближе. Ей вдруг стало нестерпимо важно узнать, кто же была эта женщина на самом деле.
Волков пролистал несколько страниц.
— Даты. Суммы. Фамилии... — он нахмурился. — 1982 год... "Иванов — долг возвращен". 1994 год... "Продажа колье — 4000 долларов". 2005 год... "Проценты от Седого".
— Седого? — переспросил Сергей. — Это ж криминальный авторитет был местный, его в нулевых завалили.
— Похоже на то, — кивнул Волков. — Она не просто копила. Она... вела дела. Ростовщица. Скупщица краденого. Черная касса.
Участковый поднял взгляд на соседей.
— Вы понимаете, что вы кормили подпольную банкиршу? Она брала ваш хлеб не потому, что была голодна. А потому что была жадной. Патологически жадной. Каждый рубль, который она не потратила на еду, она клала сюда. Под пол.
Зинаида Петровна вдруг разрыдалась. Горько, навзрыд, как плачут от нестерпимой обиды.
— Я же ей... Я же ей свои сапоги отдала зимние! Думала, у неё ноги мерзнут! А она... она на них... на золоте...
Лена смотрела на вскрытый пол. Теперь квартира напоминала выпотрошенное брюхо чудовища, набитое непереваренными сокровищами. Запах гнили смешивался с запахом денег, и от этой смеси тошнило сильнее, чем от трупного яда.
В углу комнаты, там, где раньше стоял ветхий шкаф, Волков заметил что-то еще. Небольшую металлическую дверцу, вмурованную прямо в стену у самого плинтуса. Она была заклеена обоями и совершенно невидима, пока не отодрали плинтус.
— А это у нас что? — тихо спросил он, подходя к стене. — Вишенка на торте?
В руке он всё ещё сжимал тот самый странный ключ, который нашли в кулаке покойной. Тот, с которого всё началось.
Волков вставил ключ в скважину. Он вошел идеально, с мягким маслянистым щелчком. Поворот. Еще поворот. Дверца скрипнула и приоткрылась.
Внутри не было ни денег, ни золота. Там лежала лишь одна толстая папка с завязками и старая черно-белая фотография в рамке.
Волков достал фото. С него смотрела молодая, ослепительно красивая женщина в дорогом платье, с ниткой жемчуга на шее. Она стояла под руку с импозантным мужчиной в военной форме. В её глазах, тогда еще ясных и ярких, читалась та самая стальная воля, которая позже превратилась в безумие.
— Кто это? — спросила Лена, заглядывая через плечо.
— Это Анна Ильинична, — ответил Волков, вглядываясь в черты лица. — Только очень давно. А вот в папке... — он развязал тесемки и вытащил первый лист.
Его брови поползли вверх.
— Ого. А вот это уже интереснее золота.
— Что там? — хором спросили соседи.
— Завещание, — сказал Волков, поднимая на них тяжелый взгляд. — И письмо. Адресованное... — он помедлил, пробегая глазами по строчкам, — ...тому, кто найдет меня первой.
Лена почувствовала, как холод пробежал по спине. Она вспомнила, что именно она настояла на том, чтобы вскрыть дверь. Именно она первой забила тревогу.
— Читайте, — прошептала она пересохшими губами.
Волков развернул письмо. Бумага захрустела в тишине. История нищей миллионерши только начиналась, и правда обещала быть страшнее любой выдумки.
Волков откашлялся. В тишине разгромленной квартиры этот звук прозвучал как выстрел. Он поднес пожелтевший лист бумаги ближе к свету фонарика. Буквы плясали, выписанные твердой, но дрожащей старческой рукой. Чернила местами расплылись — то ли от сырости, то ли от слез.
— «Я, Бельская Анна Ильинична, находясь в здравом уме и трезвой памяти...» — начал читать участковый. Голос его стал сухим и официальным, но в нем проскальзывали нотки растерянности.
Соседи замерли. Зинаида Петровна перестала всхлипывать, Сергей выронил золотую монету, которая со звоном покатилась по паркету, но никто даже не наклонился за ней. Все смотрели на листок бумаги, как на приговор.
— «...пишу это для тех, кто найдет мое тело. Я знаю, что вы сейчас чувствуете. Вы чувствуете себя обманутыми. Вы презираете меня. Вы думаете: старая карга сидела на мешках с золотом и выпрашивала корку хлеба. Вы правы. Я действительно выпрашивала. Но не потому, что была голодна».
Волков сделал паузу, пробегая глазами следующий абзац.
— Читайте! — выдохнул Сергей. — Чего она там пишет?
— «Вся моя жизнь — это страх, — продолжил Волков. — Мой муж, полковник Бельский (тот, что на фото), был расстрелян в сорок восьмом. Его сдали соседи. Те самые, с которыми мы пили чай по воскресеньям. Они написали донос, чтобы получить нашу комнату и трофейные часы. Я выжила чудом. Я сохранила то, что мы копили, но я поняла главное: люди — звери. Пока у тебя ничего нет, тебя жалеют. Как только у тебя появляется что-то стоящее — тебя готовы разорвать. Я поклялась, что никто и никогда больше не позавидует мне. Я надела маску нищеты, как броню».
Лена прислонилась к дверному косяку. Ей стало трудно дышать. Перед глазами встала картина: молодая, гордая женщина, ломающая себя, год за годом превращающаяся в грязную старуху, лишь бы не повторить судьбу мужа. Страх, переросший в безумие.
— «Я наблюдала за вами, — читал Волков. — За всеми вами. Вы думаете, вы добрые? Нет. Вы подавали мне милостыню, чтобы купить себе спокойный сон. Зинаида, ты приносила мне черствые булки, которые лень было нести до помойки. Ты отдавала мне ношеные вещи, чтобы освободить шкаф для новых тряпок. Ты не помогала мне, ты очищала свою совесть за мой счет».
Зинаида Петровна побагровела, открыла рот, чтобы возразить, но не издала ни звука. Правда, озвученная с того света, била наотмашь.
— «Сергей, — голос участкового стал жестче. — Ты давал мне мятые десятки и смотрел с брезгливостью. Я слышала, как ты называл меня "вонючей крысой" за дверью. Твоя доброта стоила ровно столько, сколько ты мог отдать, не ущемив себя ни в чем. Это не жертва. Это откуп».
Сергей опустил голову, сжимая кулаки. В комнате повисла тяжелая, липкая атмосфера. Казалось, мертвая старуха стоит посреди комнаты и тычет в каждого костлявым пальцем.
— «Я хотела забрать всё это с собой, в могилу, — писал Волков. — Сгноить, сжечь. Деньги — это грязь. Золото — это кровь. Но я не успела. Сердце подвело. Поэтому я оставляю последнее распоряжение».
Участковый перевернул страницу. В комнате стало так тихо, что было слышно, как гудит лампочка в подъезде.
— «Всё мое имущество, все денежные средства, найденные в тайниках, драгоценности и квартиру я завещаю...»
Сергей подался вперед. Глаза Зинаиды алчно блеснули, несмотря на только что услышанные обвинения. Жадность — рефлекс безусловный, он срабатывает быстрее стыда.
— «...я завещаю Елене Викторовне Смирновой из пятой квартиры».
Лена вздрогнула, словно ее ударили током.
— Мне? — прошептала она. — Почему мне?
Волков дочитал последние строки:
— «Потому что ты, Лена, единственная, кто приносил мне свежий суп. Не объедки. Ты покупала мне лекарства на свои последние деньги, когда твоему сыну нужны были ботинки. Я видела, как ты плакала на лестнице, пересчитывая мелочь, но всё равно шла ко мне. Ты помогала не потому, что хотела быть хорошей для себя. А потому что тебе было больно за меня. Твоя жалость была настоящей. Я оставляю тебе это проклятое золото. Пусть оно станет для тебя испытанием. Посмотрим, останешься ли ты человеком, когда станешь богатой. Или станешь такой же, как они».
Волков опустил письмо.
Секунду длилось оцепенение. А потом мир вокруг Лены раскололся.
Зинаида Петровна медленно повернула голову к Лене. В её глазах больше не было того добродушия, с которым она учила молодую соседку варить борщ. Там был холодный, расчетливый блеск.
— Ну что, Ленка, — прошипела она, и голос её изменился до неузнаваемости. — Повезло, да? Подлизалась к бабке? Знала небось?
— Теть Зин, вы что... — Лена отшатнулась. — Я ничего не знала!
— Не ври! — рявкнул Сергей. Он шагнул к ней, наступая на рассыпанные доллары. — Супчики она носила! Свежие! А мы, значит, помоями кормили? Обхитрила всех? Втерлась в доверие?
— Успокойтесь! — крикнул Волков, вставая между Леной и соседями. — Назад! Это официальный документ. Завещание будет проверено нотариусом. А пока всё здесь — вещдоки. Все вон из квартиры!
— Вещдоки... — злобно усмехнулась Зинаида. — Миллионерша теперь наша Леночка. Богачка. А мы так, быдло. Ну-ну.
Она посмотрела на Лену с такой ненавистью, что той стало физически больно. Это была не зависть. Это была классовая вражда, вспыхнувшая мгновенно, как сухой порох. Минуту назад они были друзьями, соседями, объединенными общей бедой. Теперь между ними выросла стена из золотых слитков.
Лена выбежала из квартиры. Она неслась по лестнице, глотая слезы, а в спину ей неслись проклятия Зинаиды и матерная брань Сергея.
Она влетела в свою крошечную, бедную квартиру и захлопнула дверь. Прижалась к ней спиной, сползая на пол. Сердце колотилось как бешеное.
За стеной, в квартире «бедной старушки», слышались голоса оперов, которые уже поднимались по лестнице, грохот сапог, команды Волкова.
Лена посмотрела на свои руки. Они дрожали. Она вспомнила взгляд Анны Ильиничны. Тот самый, последний взгляд из-за приоткрытой двери. Теперь она поняла его смысл. В нем не было мольбы. В нем было торжество.
Старуха не сделала её счастливой. Она передала ей эстафету. Она бросила ей кость, из-за которой стая теперь перегрызет друг другу глотки.
Лена встала и подошла к окну. Во дворе стояла машина с мигалками. У подъезда уже собиралась толпа зевак. Новость о кладе разлетелась мгновенно.
— Мам? — из комнаты вышел сонный сын, Сашка. В старой пижаме, с растрепанными волосами. — Ты чего плачешь? Случилось что?
Лена посмотрела на него. На его стоптанные тапки. На обшарпанные обои. Она теперь богата. Неприлично, сказочно богата. Она может купить ему любые кроссовки. Любой компьютер. Любую квартиру.
Но она знала, что завтра, когда она выйдет в подъезд, Зинаида не поздоровается. Сергей отвернется или плюнет под ноги. Весь дом, весь этот маленький мир, в котором она жила, теперь будет ненавидеть её. Ей придется уехать. Бежать. Скрываться. Подозревать каждого, кто улыбнется ей, в корысти.
Анна Ильинична была права. Деньги — это одиночество.
Лена вытерла слезы и обняла сына.
— Ничего, Саш. Ничего не случилось, — солгала она. — Просто... просто тетя Аня умерла.
— Жалко, — зевнул Саша. — Бедная была бабушка.
— Да, — тихо сказала Лена, глядя в темноту двора, где черные окна седьмой квартиры смотрели на город пустыми глазницами черепа. — Очень бедная. Самая бедная на свете.
Где-то наверху, в развороченной квартире, скрипнула половица. Словно Анна Ильинична, сидя на облаке или в преисподней, довольно хихикнула, наблюдая за началом нового спектакля.
