Тишина ночи была настолько глубокой, что казалась почти осязаемой, густой и тяжёлой, как чёрный бархат. За окном не было слышно ни единого звука — ни машин, ни ветра. Джуди Хоппс лежала на спине, её фиолетовые глаза широко открыты и смотрели в потолок, где слабый свет от уличного фонаря отбрасывал на поверхность причудливые, медленно движущиеся тени. Её правая задняя лапа, освобождённая от гипса всего сутки назад, покоилась на отдельной, высокой подушке. Боль изменила характер. Больше не было той пронзительной, белой вспышки, что заставляла её кусать губы до крови. Теперь это было глухое, упрямое, разлитое по всей кости нытьё, будто внутри шла тяжёлая, неспешная работа по починке сломанного механизма. Это была «правильная» боль, боль исцеления, но она не давала забыть о себе, настойчиво напоминая при каждом неудачном повороте или движении.
Но не боль не давала уснуть. В голове, как навязчивая мелодия, крутилась одна мысль. Вчерашний листок бумаги. Обычный бланк поликлиники, шершавый на ощупь, с синим оттиском печати и размашистой подписью. «НАПРАВЛЕНИЕ. К врачу-гинекологу». Эти слова, напечатанные кривыми буквами старого матричного принтера, стояли перед глазами, стоило только закрыть веки. Не сам факт медицинского осмотра пугал её до дрожи в самых кончиках длинных ушей, хотя мысль о необходимости лежать на чужом, человеческом кресле, в такой открытой и неестественной позе, заставляла желудок сжиматься в тугой, ледяной комок. Пугало неизбежное вербальное вторжение. Какие вопросы он задаст? «Дата последней менструации». Как, какими словами, с каким выражением лица объяснить человеку, который в жизни не видел ничего, кроме людей, что у крольчих эструс, «охота», работает по совершенно иным, нечеловеческим биологическим законам? Что значит «регулярный цикл» для её вида? «Возраст начала половой жизни». Эти слова, которые она с трудом могла произнести вслух даже наедине с Ником, в моменты самой нежности, предстояло озвучить перед незнакомым мужчиной в белом халате, да ещё при свидетелях. Её собственная лапа, пушистая и тёплая, легла на чуть округлившийся, уже твёрдый, как натянутый барабан, живот. Там, внутри, будущий малыш — их с Ником дикое, невозможное, противоречащее всему чудо — мягко, словно пузырь воздуха, перекатился, толкнувшись изнутри слабым, но отчётливым движением, будто напоминая: «Я здесь. Я причина. Из-за меня всё это». Сердце ёкнуло — острый, сладкий спазм нежности, мгновенно растворённый в новой, более мощной и солёной волне паники. Она отвечала за двоих. Значит, должна была вынести всё. Любое унижение, любой стыд.
Рядом на широкой кровати ворочался Ник. Его дыхание тоже не было ровным, глубоким дыханием спящего. Она слышала, как он тихо, сдавленно вздыхал, как шуршала простыня под его телом, когда он менял положение, не находя покоя. Его беспокойство было двойным. Помимо тревоги за Джуди, его изнутри грызла своя, особая, не менее абсурдная мысль. В кармане его штанов, висевших на спинке стула, лежало не только маленькое серебряное кольцо, купленное тайком несколько дней назад на остатки первых «подъёмных». Там же, в глубине памяти, ждал своего часа другой листок — направление на спермограмму. Само это слово казалось ему теперь смешным, нелепым и унизительным одновременно. Его, лиса, в самом буквальном смысле слова, отправят «сдавать анализы». Мысль о том, как это будет происходить, о маленькой, безликой комнатке, о необходимости совершить определённые действия, о лабораторном стаканчике и последующем изучении его биоматериала под микроскопом неизвестными лаборантами, вызывала приступ такого глубокого, почти животного смущения, что ему хотелось зарыться головой в подушку и выть. Это была своя, мужская, тихая и невысказываемая пытка, о которой он не мог говорить вслух даже с ней. Он лежал, смотря в потолок, и чувствовал, как по спине, под тонкой шерстью, бегут мурашки от одной этой немыслимой, сюрреалистичной перспективы.
— Не спится, Морковка? — его голос прозвучал в темноте неожиданно громко, хриплый от недавнего пробуждения и этой тягостной, давящей тишины.
Она не ответила сразу, сглотнув комок, внезапно вставший в горле и мешавший дышать.
— Боюсь, — выдохнула она наконец, шёпотом, обращаясь больше к узору из теней на потолке, чем к нему. — Завтра… Он же будет спрашивать. Всё подряд. Возраст начала… менструации… методы контрацепции… — она споткнулась на последних словах, чувствуя, как уши, эти предательские локаторы, наливаются жаром и полностью помимо её воли, повинуясь древнему инстинкту, прижимаются к подушке, становясь плоскими, горячими пластинами. — Как я буду говорить об этом при… при Сергее? При Алексее? При… — она не закончила, но имела в виду его. Его присутствие было одновременно единственной опорой и невыносимым источником смущения. Она отчаянно хотела, чтобы он был рядом, и в то же время всем существом желала, чтобы его там не было в эти самые интимные, унизительные моменты.
В темноте раздался лёгкий, знакомый скрип пружин — он повернулся на бок, лицом к ней. В слабом, сизом свете, пробивающемся сквозь неплотную ткань штор, она увидела смутные очертания его лисьей морды, блеск полуприкрытых янтарных глаз, слабый отсвет на чёрном, влажном кончике носа.
— Слушай меня внимательно, — сказал он, и его голос приобрёл то самое, низкое, «дежурное», слегка отстранённое звучание, за которым он мастерски прятал собственные страх, неуверенность и ярость на обстоятельства. — Это не допрос и не экзекуция. Это… сбор оперативных данных. Как на службе. Только отвечаешь не на то, в чём тебя подозревают, а на то, что поможет составить точную картину происходящего. Врачу. Чтобы он понял, как помочь. И… — он сделал едва заметную, но для неё ощутимую паузу, слово всё ещё давалось ему с трудом, звучало непривычно и огромно, — …и нашему малышу. Ради него. Только ради него. А если станет невмоготу, если слова застрянут в горле, будто кость… — он протянул лапу через разделяющее их пространство. Его пальцы, тёплые, чуть шершавые от недавних передряг, нашли её ладонь в темноте и сжали её — не нежно, а крепко, по-деловому, уверенно, как пожимают руку партнёру перед выполнением важного и опасного задания. — Ты просто сожми мою лапу. Крепко-крепко. До хруста. Я пойму. И я буду стоять рядом. С места не сдвинусь. Не отвернусь. Честное лисье.
Его прикосновение было не просто утешением или знаком поддержки. Это был якорь, тяжёлый и надёжный, брошенный в бушующее, чёрное море её тревоги. Она вцепилась в его пальцы, чувствуя, как острая, паническая волна отступает на шаг, оставляя после себя не облегчение, а просто леденящее, тошнотворное, тяжёлое предчувствие неизбежного. Они так и лежали, держась за лапы, в тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов и их собственным, теперь чуть более ровным дыханием, пока тяжёлый, беспокойный, но всё же милосердный сон не начал понемногу затягивать её, как густой, тёплый туман.
Утро началось не с постепенного разгорания света за окном, не с пения птиц, а с насильственного, грубого, физического приказа организма. Давление в мочевом пузыре было настолько сильным, острым, распирающим и неумолимым, что вырвало её из остатков сна мгновенно, с ощущением, будто её вот-вот разорвёт изнутри. Беременность, усиленная гормонами жажда — всё это объединилось в один безжалостный, не терпящий ни секунды отлагательств призыв. Она застонала, осторожно приподнимаясь на локтях. Больная лапа отозвалась тупым ударом где-то в глубине.
Движение рядом было мгновенным. Ник, чей сон стал чутким, сел на кровати, уже полностью проснувшийся.
— Пора? — спросил он. Голос был низким, хриплым от сна, но в нём была только привычная, сосредоточенная готовность.
— Да, — кивнула Джуди, чувствуя жар стыда.
Ритуал был отлажен. Ник обхватил её под мышками.
— Опоры.
Она обвила его шею здоровой лапой.
— Раз, два, три.
Он легко приподнял и развернул её. Она забросила здоровую лапу на холодный обод унитаза, устроившись в нелепой позе спиной к бачку. Он держал её на весу, глядя в стену. Звук падающей струи казался оглушительным. Она зажмурилась, вжимаясь в его плечо. Когда всё закончилось, он плавно опустил её на пол, передал костыль и отвернулся к раковине, громко открыв кран. Джуди, дрожа, натянула одежду.
— Всё в порядке?
— Да. Спасибо.
— Не за что.
За завтраком в кухне царило тяжёлое молчание. Сергей, наливая чай, посмотрел на её бледность.
— Волнуешься?
— Да, — честно призналась Джуди.
— Ничего, — сказал Алексей. — Мы все будем рядом.
Ник молча кивнул. Его взгляд был спокойным и твёрдым.
Дорога до поликлиники казалась вечной. В приёмной пахло хлоркой. Сергей поговорил с медсестрой, та проводила их к кабинету №12.
Кабинет гинеколога №12. Врач, мужчина лет пятидесяти с усталым, умным лицом, выслушал Сергея.
— Понятно. Присаживайтесь. Остальные могут остаться у стены, если пациентка не против.
Джуди, сделав глубочайший вдох, кивнула.
— Не против.
Мужчины молча встали у стены.
Сбор анамнеза был пыткой.
— Возраст?
— Двадцать четыре.
— Начало половой жизни?
Тишина сгустилась. Джуди чувствовала, как горят уши.
— Несколько месяцев назад. С ним.
— Дата последней менструации?
Она сжала лапы.
— У крольчих такого цикла нет. Овуляция индуцированная. После спаривания.
Врач подробно записал.
— Количество беременностей?
— Первая.
— Методы предохранения?
— Не использовались. Мы из разных видов. Не знали, что возможно.
Врач поднял на неё взгляд. В его глазах было изумление и сочувствие.
— Спасибо. Теперь осмотр. Снимите одежду ниже пояса.
Джуди посмотрела на Ника. Он смотрел прямо, без страха. Сергей и Алексей уставились в стену.
Дрожа, она встала, расстегнула штаны, стянула их вместе с бельём. Холодный воздух обжёг кожу. Она прикрылась лапой. Сергей, не глядя, помог ей взобраться на высокое, холодное ложе кресла. Врач устроил её задние лапы в металлические стремена. Поза была открытой, унизительной. Она закрыла глаза. Уши беспомощно свисали.
Наружный осмотр. Холодные пальцы в перчатках исследовали её анатомию.
— Состояние без патологий, — тихо сказал врач.
И в этот момент за окном — оглушительный рёв, визг тормозов, сокрушительный удар. За стеклом, в двух метрах, чёрный «Гелик», за которым гналась машина ДПС, врезался в стену. Патрульная влетела в него следом. Удар сотряс стёкла. И «Гелик», и машина ДПС были нелепо украшены мигающими гирляндами.
Из машин выбирались ошеломлённые ДПСники. Их взгляды, скользнув по окнам, застыли на кабинете. На обнажённой крольчихе в гинекологическом кресле.
Молодой лейтенант, вытирая снег с лица, поймал её взгляд. На его лице мелькнула смесь эмоций, а потом — ироничная усмешка. И он, почти рефлекторно, поднёс руку к козырьку фуражки, отдавая честь.
Его коллега, увидев жест, обернулся, уставился в окно. Его глаза округлились. Затем, на автомате, его рука тоже потянулась к головному убору, и он отдал честь. Третий, возившийся с рацией, просто отвлёкся, мельком глянул и отдал честь коротким движением у виска.
Джуди, её мозг, среагировал раньше сознания. Её правая передняя лапа сама собой взметнулась в ответный, чёткий жест к несуществующей фуражке. Левая же лапа инстинктивно прикрыла голову. Получилась нелепая, разорванная поза.
Ник, стоявший у стены, его тело тоже отреагировало. Его правая лапа дёрнулась вверх, к виску, прежде чем он осознал и резко опустил её. Сергей и Алексей синхронно выпрямили спины и отдали честь резким кивком головы.
И в этот миг, по тротуару за спинами ДПСников, спокойной походкой прошёл мужчина в длинном тёмном пальто в сопровождении группы. Это был Президент. Его взгляд скользнул по месту ДТП, и, совершенно машинально, его правая рука поднялась в жесте приветствия. Он не видел Джуди. Охрана не обратила внимания. А случайный репортёр щёлкнул камерой именно в эту долю секунды.
В кабинете Джуди, осознав весь абсурд, не выдержала.
— Хуже уж точно не будет, — прохрипела она, закрывая глаза лапами, и её тело затряслось.
Врач тяжело вздохнул.
— Продолжим. Почти закончили.
Осмотр завершился. Врач дал рекомендации. Сергей и Алексей отвернулись. Ник остался рядом. Джуди, дрожа, высвободила лапы из стремян, спрыгнула, вцепилась в его плечо. Он, не оборачиваясь, подал одежду. Одеваясь, прыгая на одной лапе, она чувствовала, как смех и слёзы душат её. Наконец, она была одета.
— Всё, — выдохнула она.
Ник обернулся. В его глазах была только твёрдая поддержка.
— Пошли домой.
Выйдя из кабинета, они почти сразу столкнулись с врачом-урологом. Он деловито сунул Нику в лапу стерильный пластиковый контейнер.
— Комната для сбора — направо. Сдать на полочку у выхода.
Комната оказалась маленькой и аскетичной: кафель, раковина, душ за шторкой, унитаз, диванчик и столик с двумя специализированными журналами для взрослых, лежащими под стеклом. Больше ничего. Дверь закрывалась на защёлку.
Оставшись один, Ник сначала, следуя естественной нужде, воспользовался унитазом. Потом, движимый нервным напряжением, включил душ и несколько минут стоял под тёплыми струями, пытаясь смыть с себя ощущение всего этого цирка. Вытеревшись, он сел на диван. Журналы под стеклом он даже не стал открывать, лишь скользнул по ним взглядом, и уголок его рта дёрнулся в сухой, беззвучной усмешке. Чувство абсурда не отпускало. Собрав волю в кулак, он выполнил то, зачем был здесь. Процесс был чисто механическим, лишённым какого-либо смысла, кроме исполнения приказа. Закончив, он аккуратно завинтил крышку на контейнере, ещё раз ополоснулся в душе, оделся и, выйдя, поставил баночку на указанную полочку у двери. Почти сразу из-за угла вышла медсестра, молча взяла контейнер, даже не глядя на него, и удалилась в сторону лаборатории. Ник смотрел ей вслед, чувствуя себя окончательно и бесповоротно научным экспонатом, и пошёл к выходу, где его ждали остальные.
Дорога обратно в машине первое время проходила в гробовой тишине. Джуди сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, её уши были плотно прижаты, тело всё ещё изредка вздрагивало от остаточных судорог. Внутри всё кипело — стыд, унижение, дикий абсурд ситуации. И ещё одно, новое, острое беспокойство, выросшее из всего этого: та самая фотография. Мысль о том, что её, обнажённую и беспомощную, могли запечатлеть в тот самый нелепый момент, заставляла сердце сжиматься болезненными спазмами. Она была кроликом, её эмоции всегда были яркими, почти неуправляемыми, потоком накатывающими на неё. Слёзы снова подступили к глазам, горячие и солёные, застилая видение.
— Всё пропало, — выдохнула она наконец, не отрываясь от стекла. Голос её дрожал, срываясь на хрип. — Меня… меня сфотографировали. Там. В таком… виде. И он… и он это видел. Все видели.
Ник, сидевший рядом, осторожно положил свою большую, тёплую лапу поверх её маленькой, дрожащей лапки на сиденье. Его прикосновение было не просто утешением; это был физический якорь, притягивающий её к реальности.
— Видели что? — спросил он спокойно, его голос был ровным, почти монотонным, как будто они обсуждали прогноз погоды или план на день. — Видели, как храбрая офицер полиции проходит необходимую медицинскую процедуру? Видели, как она, несмотря на боль, неудобства и весь этот цирк, делает то, что нужно для здоровья своего будущего ребёнка? Это позор? По-моему, Джуди, это повод для гордости. Абсурдный, чёрт побери, с гирляндами и салютом от президента, но повод. Больше они ничего не видели.
— Но я была голая! И эти идиоты с гирляндами… и он! — выдохнула она, и слёзы потекли по шерсти на щеках, оставляя влажные, блестящие тропинки. Её уши дрожали мелкой дрожью.
Сергей, сидевший за рулём, бросил на неё спокойный, оценивающий взгляд через зеркало заднего вида. Его лицо, как всегда, было немного усталым, но непроницаемым.
— Джуди, — сказал он своим обычным, неторопливым, слегка хрипловатым тоном. — В том, что произошло, нет ни капли твоей вины. Авария — дело случая, глупого и нелепого. Жест тех ребят… это армейский, полицейский юмор. Глупый, да. Беззлобный. Солдатский. А что до того кадра… — он сделал небольшую паузу, перестраиваясь в потоке машин. — Если его даже поймали и вдруг, против всех правил, опубликуют, что крайне маловероятно, ведь охрана президента такие вещи отслеживает и пресекает мгновенно, то на нём будет неясный, размытый силуэт в окне и человек в пальто на улице. Пятно. Не более. Никто и ничего не поймёт. И уж точно никто не увидит тебя так, как ты сейчас думаешь.
— Капитан прав, — поддержал Алексей, полуобернувшись с пассажирского сиденья. Его голос звучал почти грубовато, но в нём была неподдельная, простая забота. — Подумаешь, блин, сфотографировали. Сфотографировали и сфотографировали. В общей куче событий, в фоне. Может, он вообще на Президента целился, а ты в кадр случайно попала, как статист. Это неприятно, понимаем. Неприятно и точка. Но не конец света. Не катастрофа. У нас тут, — он махнул рукой в сторону лобового стекла, за которым мелькали улицы, — дела поважнее будут. Вот гирлянды на ёлку правильно развесить, чтобы не перепутались и все лампочки горели — это серьёзное дело. А то в прошлый раз, помнишь, все перепуталось, половина не светилась, и было некрасиво. Будем исправлять, делать по-человечески.
Его простые, почти бытовые слова, сказанные с такой обыденной, неподдельной серьёзностью, подействовали на Джуди странным, отрезвляющим образом. Абсурдность сравнения — вселенский, казалось бы, позор и технические проблемы с новогодней гирляндой — заставила её фыркнуть сквозь слёзы. Звук получился смешной, всхлипывающий, нелепый. Она вытерла мордочку рукавом своей куртки, смахивая влагу со шерсти.
— Ты… ты прав, — прошептала она, и в голосе её появилась первая, слабая, но живая нота облегчения. — Это просто ещё один сумасшедший день. Просто день в этой… новой жизни. Один из многих.
Вечером, вернувшись в квартиру, воздух в ней постепенно начал наполняться другим — предпраздничным, почти домашним настроением. Чтобы отвлечься, дать выход накопившейся нервной энергии и просто сделать что-то нормальное, все занялись украшением. Сергей Иванович притащил из кладовки большую картонную коробку, из которой пахло хвоей и старой бумагой. Внутри, аккуратно разобранная на секции, лежала искусственная ёлка — не самая роскошная и дорогая, но вполне приличная, пушистая, с уже вплетёнными в ветви тонкими проводами гирлянды.
— Ну, мастера хвойно-украшательного цеха, за работу, — сказал Сергей, обращаясь к Нику и Алексею.
Алексей, присев на корточки, с привычной ловкостью собрал железную подставку-треногу, с характерным металлическим хрустом раскрыв её лапы и зафиксировав центральный штырь. Ник, достав из коробки первый, самый широкий нижний ярус ветвей, начал вставлять их в соответствующие гнёзда на центральном пластиковом стволе. Каждый ярус представлял собой «паук» из десятков проволочных веточек, обтянутых зелёным полимером, которые для компактного хранения были прижаты к центру. Их нужно было аккуратно отогнуть, распушить, придать им естественную, объёмную форму. Ник, с сосредоточенным, почти научным видом, разгибал каждую «лапку», его лисьи пальцы с острыми, но сейчас убранными когтями двигались удивительно аккуратно и бережно, будто он выполнял ювелирную работу или разминировал хрупкий механизм.
Джуди, устроившись в глубоком кресле с поднятой на специальный пуфик больной лапой, наблюдала и постепенно втягивалась в процесс, её собственные переживания отступая на второй план.
— Нет, Ник, смотри, этот пучок веток справа надо расправить равномернее, — говорила она, жестикулируя здоровой лапой, её голос обретал уверенность. — Они же должны идти красивым, естественным веером, а не торчать в одну сторону, как испуганные. И следи за проводами от гирлянды между ярусами, чтобы не перекрутились и не пережались, потом не распутаешь — все нервы себе выдержишь.
Алексей, водрузив последний, верхний ярус с заострённой макушкой, подключил штекер гирлянды к удлинителю, а тот — к розетке. Раздался тихий, щёлкающий звук, и ёлка мгновенно загорелась тёплым, неярким, уютным жёлтым светом. Лампочки были старыми, матовыми, но все горели, создавая мягкое, праздничное сияние.
— Основа готова. Теперь самое интересное — украшения, — удовлетворённо констатировал он, отходя и заложив руки за спину, как истинный мастер, оценивающий начало работы.
Сергей принёс ещё одну коробку — старую, картонную, из-под ботинок, потрёпанную по углам. В ней лежало настоящее богатство, собранное, видимо, годами: стеклянные шары разных цветов и размеров — насыщенно-красные, тёмно-синие, золотые, серебряные, некоторые слегка пыльные, некоторые с облупившейся краской или мелкими, почти незаметными сколами; несколько длинных, причудливо спутанных между собой ниток бус из пластмассовых «драгоценных» камней — бордовых, изумрудных, синих; мишура — серебристый «дождик» и цветная, спутанная в плотные, блестящие комки, переливающиеся при малейшем движении; и на самом дне, бережно завёрнутые в тонкую папиросную бумагу, самодельные игрушки из фольги, цветной бумаги, ваты и клея, которые Джуди смастерила накануне, сидя за столом, — зайчики, морковки, звёзды и даже забавное подобие лисьего хвоста.
Началась самая творческая и успокаивающая часть. Ник и Алексей, сверяясь с негласными, но очень чёткими указаниями Джуди, развешивали шары. Алексей, будучи повыше, брался за верхние, тонкие, но прочные ветки. Ник, осторожно балансируя и иногда привставая на цыпочки, украшал середину и нижнюю часть.
— Красные шары не кучкуйте в одном месте! — командовала Джуди, её голос обрёл живые, заинтересованные ноты, уши приподнялись и слегка поворачивались, как локаторы, следя за процессом. — Распределите их по всему объёму равномерно, чтобы цвет был везде. И чередуйте размеры: вот здесь, на этой крепкой ветке, большой синий, а вокруг него, на соседних, два маленьких золотых… Да, вот так, отлично! Бусы вешайте не как верёвку для белья, а свободными, неровными, естественными петлями, чтобы они красиво свисали между веток, создавая объём. Да, Алексей, именно так, молодец!
Она сама, не в силах усидеть на месте, пододвинулась поближе к коробке и, устроившись на полу, принялась за мишуру. Её ловкие, быстрые пальцы, несмотря на усталость и остаточную дрожь, с удивительной скоростью и сноровкой распутывали серебристые и разноцветные нити. Она показала Нику, как правильно навешивать «дождик»: не наматывать на ветку тугой спиралью, а лёгкими, бросковыми движениями набрасывать сверху пучками, чтобы он лежал воздушными, пушистыми волнами, свободно переливаясь и сверкая при каждом дуновении, а не висел скучными, прямыми и тяжёлыми прядями.
— Вот смотри, — говорила она, и её мордочка озарилась сосредоточенной, уже почти весёлой улыбкой, — ты берёшь вот такой пучок, вот так, и нежно, сверху, как будто накидываешь покрывало… Совершенно верно! Видишь, какая красота получается!
Пахло теперь не только хвоей от банных веников, развешанных по дверным косякам для атмосферы, но и свежими, яркими, душистыми мандаринами, которые Алексей поставил на стол в большой стеклянной миске, и сладким, сдобным, только что разогретым в духовке печеньем, которое Сергей приготовил к вечернему чаю. В комнате стало по-настоящему уютно и по-домашнему тепло. Мягкий, тёплый, живой свет ёлочных гирлянд отражался в стеклянных шарах и блестящей мишуре, отбрасывая на стены и потолок весёлые, танцующие, разноцветные блики, которые смешивались с причудливыми тенями от веток, создавая удивительно умиротворяющую, почти волшебную картину.
Сергей, отойдя на несколько шагов, скрестил руки на груди и оценивающе, по-хозяйски, посмотрел на результат их коллективного труда.
— Красиво, — констатировал он просто, но в его обычно строгом голосе звучало явное одобрение. — Настоящий праздник получился. Не пафосно, но со вкусом. Завтра с утра продумаем новогодний стол. Без изысков и заморских деликатесов, но чтоб празднично и по-домашнему было. Салатик какой-нибудь сделаем, мандарины, это печенье, может, пряников купим. Варенье. Чай хороший заваренный. По-семейному.
Позже, когда в квартире погас верхний свет и остались гореть только разноцветные гирлянды на ёлке, отражаясь в тёмном окне как маленький, самостоятельный, уютный мирок, Ник лежал в постели и не спал. Мысли были яркими, острыми и ясными, как осколки стекла. Он вспоминал её сегодняшние слёзы в машине, её испуганные, горящие стыдом глаза. И потом — как она постепенно оживала, распутывая мишуру, как её уши начинали подрагивать от интереса, когда она указывала, куда вешать очередной шар, как в её голосе прорывались первые после всего пережитого живые нотки. Его правая лапа потянулась к спинке стула, где аккуратно висели его свежевыстиранные штаны. В правом кармане, на самом дне, под двойным слоем ткани подкладки, его чувствительные пальцы нащупали маленькое, твёрдое, холодное колечко. Он осторожно достал его и зажал в ладони. В слабом, разноцветном, мерцающем свете от ёлки, пробивающемся из гостиной в спальню, металл тускло блеснул. Простое серебряное кольцо, самое недорогое из возможных в том ювелирном ларьке на рынке, но выбранное им с невероятной, почти болезненной тщательностью — гладкое, без камней, без лишних завитушек, лишь с тонкой, едва заметной, но изящной гравировкой в виде вьющейся, бегущей по всему ободку виноградной лозы. Он купил его несколько дней назад на остатки своих первых «подъёмных» денег, прятал с тех пор, вынашивая мысль, которая сначала казалась чистым безумием, несвоевременной и нелепой, а теперь, после всего сегодняшнего, стала единственно верной, кристально ясной и железной.
Он смотрел на кольцо, лежащее на его тёмной ладони, и мысленно рисовал картины. Новый год. Символ нового начала, нового отсчёта, новой жизни в этом безумном мире. Они встретят его здесь, в этой чужой, но уже ставшей почти родной квартире, послушают традиционное обращение президента и бой курантов по старому телевизору в гостиной. А потом… Потом они, все вместе, сорвутся с места, сядут в машину с Сергеем за рулём и помчатся в другой город, в другой часовой пояс, где до боя курантов ещё целый час. И там, на заснеженной, ярко освещённой центральной площади этого незнакомого города, под чужие, но не менее искренние и громкие крики «С Новым годом!», под ослепительные вспышки праздничных салютов, рвущих ночное небо, он опустится на одно колено (постаравшись не задеть и без того побаливающую лапу) и достанет это кольцо. Свадьба здесь, в этом мире, будет, конечно, очень забавной, почти фарсовой — с их «особым статусом», справками от гинеколога и уролога, с этой самой спермограммой, с кучей непонятных бумаг, удивлёнными, а то и шокированными взглядами чиновников и, возможно, необходимостью как-то объяснять священнику или работнику загса биологические детали. Но она будет их свадьбой. Настоящей. Закреплённой не только звериной привязанностью, взаимовыручкой в огне и обстоятельствами, сбросившими их сюда, но и человеческими (насколько это было здесь применимо) законами, официальными бумагами и торжественным, данным друг другу обетом.
Он тихо, про себя, улыбнулся в темноте, снова спрятал кольцо в потайной карман и повернулся на бок, к Джуди. Она спала, её дыхание было ровным, глубоким и спокойным, одна лапа лежала поверх одеяла, пальцы слегка подрагивали во сне. Он осторожно прикоснулся к её плечу, чувствуя под подушечками пальцев тёплую, мягкую, живую шерсть. За окном тихо, почти неслышно, падал снег, крупными, пушистыми хлопьями, подсвеченный снизу разноцветным, праздничным заревом их собственной, только что всем вместе украшенной ёлки. Всё было невероятно сложно, странно, непредсказуемо и абсурдно. Но было и это — тихое, несокрушимое, твёрдое «завтра», ради которого стоило жить, бороться и проходить через любой стыд, любую нелепость. Даже через гинекологическое кресло под взглядами полицейских с гирляндами на разбитых машинах и через маленькую комнатку со специализированными журналами и пластиковым контейнером. Хуже уж точно не будет. А значит, можно и нужно двигаться вперёд. Вместе.
С этими мыслями, с твёрдым, созревшим решением и тёплым, сладким предвкушением в груди, он наконец закрыл глаза и позволил сну унести себя в тёмные, тихие воды. Завтра будет надо отмечать Новый год. Их Новый год.