Привет. Меня зовут Лиза. И я, сама того не ведая, несколько месяцев назад наложила заклятие на половину своего поэтического клуба. Не с помощью чернокнижья, свечей из сала нерожденных ягнят и пентаграмм, нарисованных вином третьей отжимки. А с помощью… ну, как бы это помягче… правильно расставленных слов. Нейро-поэзии, как это сейчас модно называть. Хотя я до сих пор предпочитаю термин «словесное гипнотизирование тараканов в чужой голове с побочным эффектом в виде эйфории».
Все началось с тоски. Зеленой, тягучей, как болотная тина. Я писала стихи. Нет, правда писала. О любви, о боли, о небе, об асфальте, в который это небо пачкало свое голубое лицо. Меня публиковали в тоненьких журналах с тиражом в триста экземпляров, двести из которых расходились по друзьям и родственникам. Читала я их в подвальчиках, где пахло сыростью, старым паркетом и надеждой. Аплодисменты были вежливыми, глаза слушателей блуждали где-то между моими ботинками и огнетушителем на стене. Я была частью пейзажа. Как стул. Как микрофон с отходящей контактом проводкой.
И была у меня подруга, Марина. Не поэтесса, а нечто более редкое и полезное — когнитивный психолог с диким чувством юмора и тягой к экспериментам. Однажды, после особенно унылого моего выступления, на котором даже бармен зевнул, она сказала:
«Лиз, ты пишешь хорошие стихи. Но они как красивые, холодные манекены. В них нет крючков».
«Каких еще крючков?» — буркнула я, допивая свое теплое пиво, напиток тотального поражения.
«Крючков для мозга, дурочка. Ты просто вываливаешь смыслы, как из ведра. А мозг слушателя — ленивая, избалованная сволочь. Ему надо помочь. Надо его повести. За ручку. А лучше — за нейронные цепочки».
Она стала рассказывать. О речевых паттернах. О прагматиках и мета-моделях. О том, как некоторые фразы, произнесенные с правильной интонацией и в правильном порядке, минуют критическое мышление, как диверсанты, и устраивают в подкорке вечеринку с салютом из нейромедиаторов.
«Понимаешь, — говорила Марина, размахивая вилкой, словно волшебной палочкой, — все эти «древние заклинания» — они работали не потому, что там были духи. А потому, что они были построены по принципу гипнотических внушений! Повторы, аллитерации, неопределенные формулировки, которые мозг сам дополняет своим самым сокровенным содержимым… Это же готовый код! Шифр к задворкам сознания! Ты можешь не призывать демона, но можешь вызвать у человека мурашки. Или уверенность. Или безумную тоску по тому, чего у него никогда не было. Это и есть магия. Самая что ни на есть настоящая».
Я слушала, и во мне что- щелкнуло. Не как озарение, а как срабатывание предохранителя. А что, если?
Неделю я провела не в творческих муках, а в методологическом упоении. Я не сочиняла стихи. Я конструировала устройства. Ловушки для внимания. Моими черновиками стали схемы из учебников по НЛП, статьи по лингвистике и древние шаманские заговоры, которые я разбирала, как инженер-сапер бомбу.
И вот — дебют. Новый «Открытый микрофон» в более претенциозном месте, чем подвал. Лофт с кирпичной стеной и аудиторией человек в пятьдесят. Среди них — циничные хипстеры, уставшие интеллектуалы и пара-тройка моих «фанатов», пришедших из вежливости.
Я вышла. Не опустив глаза в листок, а глядя прямо на них. Но смотрела я не на лица, а сквозь них, куда-то в область третьего глаза. Голос, которому я заранее придала легкую, чуть замедленную монотонность (как у Марины на сеансах релаксации), произнес:
«Вы можете слушать. А можете — услышать. Разница — в пространстве между словами. В той тишине, что я сейчас оставлю…»
(Пауза. На три секунды дольше, чем комфортно. Мозги слушателей, ожидающие продолжения, в этой пустоте начали судорожно искать смысл. Отлично.)
«Вспомните звук, которого нет. Тот, что живет в ракушке, прижатой к уху в семь лет. Это не океан. Это — шепот вашей собственной крови. Шепот, который знал вас до имен, до зеркал, до… первого стиха».
Я использовала «вспомните» вместо «представьте». Мозг не спорит с приказом вспомнить, он послушно лезет в архивы, даже если там пусто. «Звук, которого нет» — неопределенность, которую каждый наполняет своим. «До первого стиха» — а у многих ли он был? Но фраза создает ощущение, что был, обязательно был, просто ты забыл.
Я продолжала. Стихотворение было о потерянном времени. Но не так: «О, как летят года!». А так:
«Время — это не река. Река — это слишком просто. Время — это ткач, который забыл узор. И теперь вплетает в полотно случайные нити: обрывки рассвета, которые вы так и не увидели… запах дождя на асфальте, который велик вам о чем-то напомнить… привкус железа на губах от поцелуя, который почти случился…»
«Который велик вам о чем-то напомнить» — прекрасный паттерн предположения. Мозг не спрашивает «о чем?», он начинает лихорадочно перебирать варианты. «Почти случился» — недосказанность, зовущая к болезненно-приятному достраиванию личной истории.
Я ввела рефрен, простой, как стук сердца, повторяющийся с небольшими вариациями:
«И вы дышите. Глубоко. И с каждым выдохом что-то отпускаете. То, что мешало. То, что болело. То, чего уже нет… И с каждым вдохом что-то приходит. Что-то новое. Что-то ваше. Что-то… давно забытое…»
Это была чистая гипнотическая индукция. Практически инструкция по самопрограммированию. Я видела, как у некоторых грудь стала подниматься ритмичнее. Как один парень у края стола непроизвольно закрыл глаза.
А потом был финал. Я свела все образы в один узел. Голос стал тише, но четче, каждое слово — как капля, падающая в металлическую чашу.
«И когда вы уйдете отсюда… и свет уличного фонаря встретит вас… и тень ваша ляжет на асфальт, длиннее, чем вы сами… в кармане вашей памяти вы найдете один мой образ. Тот самый. Единственный. И поймете, что он был вашим всегда. И это… и это будет правдой».
«Вы найдете» — опять паттерн команды. «Тот самый. Единственный» — мозг, как послушный пес, немедленно начинает искать в только что услышанном «тот самый» образ. И находит, конечно. У каждого — свой. «И это будет правдой» — финальное якорение, внушение, не оставляющее места для сомнений.
Я замолчала. Тишина повисла не неловкая, а густая, наэлектризованная. Как перед грозой. А потом аплодисменты. Не вежливые, а взрывные, нервные. Я видела глаза. Широко открытые, блестящие. У одной девушки по щеке катилась слеза, и она даже не замечала. Ко мне подходили. Говорили не «мне понравилось», а: «Вы про меня это написали? Откуда вы знаете про тот запах дождя?», «У меня в голове сейчас такое кино проигралось…», «Я словно заново родился».
Я вышла на улицу. Руки дрожали. Не от эйфории. От странного, холодящего душу чувства. Я, Лиза, серый поэтический мышонок, только что… сделала с людьми. Не просто тронула. Я залезла к ним в голову и нажала там кнопки, о существовании которых сама не знала неделю назад. Это был восторг фокусника, увидевшего, что трюк сработал. И ужас ребенка, который нечаянно разбил семейную реликвию.
Марина, найдя меня у выхода, сияла как дьявол, собравший идеальный урожай душ. «Ну? — спросила она. — Почувствовала силу?»
«Это… нечестно», — выдохнула я.
«Любая магия нечестна с точки зрения физики, — философски заметила она. — Ты дала им переживание. Интенсивное, яркое. Ты включила им в мозгу не те каналы, что включило бы просто «хорошее» стихотворение. Какая разница, как? Они счастливы. Ты — триумфатор».
Но разница была. Я стала наблюдать. На следующем выступлении я экспериментировала. Одно стихотворение — чистая, старая, «честная» лирика. Другое — напичканное паттернами, «нейро-заклинание».
Реакция была разной. На первое — кивали, улыбались. На второе — замирали, впитывали, потом долго не отпускали, задавая странные, личные вопросы. Ко мне начали приходить поклонники. Не читатели — а именно что последователи. Одна женщина сказала: «Ваши слова меня исцелили от давней тоски». Меня это не обрадовало, а напугало. Я не врач. Я — тростиночка, которая случайно нашла частоту, от которой дрожат мосты.
Мой личный апогей ироничности наступил на творческом вечере в небольшой галерее. После чтения ко мне подошел молодой человек, Артем, начинающий, но очень популярный цифровой художник.
«Лиза, — сказал он, глядя на меня с обожанием, в котором читался не только восторг, но и бизнес-план. — Твои тексты… они программируют. Мне нужны слова для моего нового проекта. Инсталляция с нейроинтерфейсом. Ты будешь писать не стихи, а… скрипты для переживаний. Заклинания для входа в цифровой нарратив. Мы создадим новый жанр! Нейро-мифологию!»
Я смотрела на его горящие глаза и думала о том, что мой скромный «нейромантизм» вот-вот превратится в «нейро-консалтинг» с внушением нужных эмоций для арт-проектов, а потом, глядишь, и для рекламы зубной пасты («Вы чувствуете, как с каждым движением щетки возвращается не только белизна, но и ваша детская вера в чудо…»).
В тот вечер я пришла к Марине. Сидела, скрутившись калачиком в ее кресле.
«Я больше не хочу, — сказала я. — Это как иметь суперсилу, от которой всем плохо. Я не хочу управлять. Я хочу… делиться. А не внедрять».
«Знаешь, в чем главный секрет любого заклинателя? — спросила Марина, попивая чай. — В знании того, когда не колдовать. Сила — это не в умении нажать все кнопки. Сила — в умении выбрать, какую нажать единственную. Или не нажимать вовсе. Ты открыла инструмент. Теперь научись им не злоупотреблять. Используй не для того, чтобы вести их туда, куда ты хочешь. А для того, чтобы помочь им найти дорогу к самим себе. Это и есть высшая магия».
Сейчас я пишу по-другому. Я не отказалась от знаний. Нет. Я просто перестала делать из них дубину. Я использую мелодичность, повторы, якоря — но не как самоцель, а как способ расчистить путь к чувству. Чтобы шум собственных мыслей слушателя на время стих, и он услышал тихий голос чего-то настоящего внутри себя. Иногда я все еще ловлю себя на том, что конструирую строчку не по велению сердца, а по правилам эффективного воздействия. Тогда я останавливаюсь и ломаю ее.
На днях я читала новое стихотворение. О простом. О утреннем свете на кухне. Без гипнотических уловок. Почти. Только в самом конце, глядя в глаза самой заскучавшей, на вид девушке в очках, я тихо, почти по-дружески произнесла:
«…и ты понимаешь, что этот луч, этот простой, пыльный луч… он искал тебя все утро. Чтобы напомнить. Что ты уже проснулась».
Я увидела, как ее глаза из скучающих стали внимательными, а потом удивленными, и она едва заметно улыбнулась. Не мне. А тому лучу в своей голове, который она, по моей команде, только что «нашла».
Я сошла со сцены. Кофе в баре был, как всегда, отвратительным. Но я пила его с наслаждением. Потому что это был мой выбор. И мой кофе. А не тот, что мне кто-то внушил.
И я знаю заклинания, от которых ваши синапсы запляшут. Но сегодня я, пожалуй, воздержусь. Давайте лучше просто поговорим. Честно. Ну, или почти честно. Старые привычки, знаете ли, умирают с трудом. Особенно если они… такие действенные.