Если бы Катя могла заглянуть в будущее и увидеть тот новогодний вечер, который навсегда переломит её жизнь, как сухую ветку, она, наверное, всё равно бы пошла. Молодость смешивает воедино любовь, упрямство и безрассудство, создавая гремучую смесь, последствия которой приходится расхлёбывать годами.
Осень того года выдалась на редкость холодной и серой, точно предвещая что-то недоброе. Катя, русоволосая, с цепким взглядом серых глаз, уроженка тихого посёлка Лесная Гавань, уехала в город учиться на фельдшера.
Мир её, до этого ограниченный школой, библиотекой да бесконечными лесными тропинками, вдруг резко распахнулся — шумный, тревожный, полный новых знаний и знакомств.
Но где-то в самом центре этого нового мира, как неподвижная ось, вокруг которой всё вращалось, стоял образ Лёвы.
Лев остался в посёлке, он окончил техникум и теперь работал на старой лесопилке, мечтая её модернизировать, что всем вокруг казалось чудачеством. Они писали друг другу длинные письма, где он описывал, как чинил матери плитку, а она, как впервые делала укол живому человеку. Любовь их казалась такой же прочной и незыблемой, как лиственницы на краю посёлка.
Тридцать первого декабря Катя, сжимая в руке билет на последний рейсовый автобус, который шёл мимо Лесной Гавани, летела на автовокзал. Она нарядилась в новый, купленный на стипендию тёмно-синий свитер, тщательно заплела косу, Лёва любил её волосы. В сумке болталась бутылка советского шампанского и несколько мандаринов. Она представляла, как выйдет на знакомом повороте, где он её всегда встречал, как он обнимет её, припорошенную снегом, и они пойдут к нему домой, где уже наверняка накрыт стол, а его мать, добрая, усталая Марфа Семёновна, суетится у плиты.
Автобус был старым, разваливающимся на ходу, в салоне пахло бензином и мокрым валенком. Народу набилось много, все торопились к праздничным столам, гоготали, передавали друг другу фляжки.
Катя устроилась у окна, прижала лоб к холодному стеклу и смотрела, как городские огни сменяются тёмным полотном заснеженных полей. Стемнело рано, снег пошёл крупный, ленивый. Потом вдруг заметал злее, завихрился перед фарами. Дорогу почти скрыло. Автобус, постанывая, полз, как слепой жук.
И тогда случилось то, что в её памяти отпечаталось как резкий, оглушающий хлопок, хотя на самом деле звук был приглушённым, утробным. Автобус дёрнулся, кренясь на один бок, и встал посреди белой, безлюдной равнины. Водитель, мужик с обветренным лицом, вышел, походил вокруг, пнул колесо и, матерно выругавшись так, что у Кати в ушах зазвенело, объявил:
— Всё, родные, прокол. Запасного нет. До ближайшей деревни, Соколовки, километра три, не меньше. Пойду, попробую найти мужиков, может, у кого домкрат найдётся, да балонный ключ. Сидите и ждите.
В салоне воцарилась гробовая тишина, а потом её взорвал ропот. Кто-то начал кричать, что не хочет встречать Новый год в поле, кто-то безнадёжно застонал. У Кати в груди всё сжалось в ледяной комок.
Сотовых телефонов тогда и в помине не было, только у каких-нибудь богатеев в городе — громоздкие «кирпичи», но это было из другой жизни. Она смотрела на часы подаренные Лёвой. Стрелки неумолимо ползли к десяти. Он ждёт. Он, наверное, уже вышел на поворот, топчется на морозе, вглядывается в темноту.
Мысль созрела мгновенно. Ждать — значит встретить Новый год здесь, в вонючем, холодном салоне, с незнакомыми, озлобленными людьми. А ведь до посёлка оставалось всего ничего, километров восемь, может, десять. Она знала эту дорогу, как свои пять пальцев, каждую её кочку, каждый изгиб. Если идти быстро, можно успеть. Автобус, если его починят, всё равно её догонит. Она представила лицо Лёвы, его растерянную, счастливую улыбку, когда она выйдет к нему из метели пешком, как героиня какого-нибудь романа. Любовь давала ей не просто крылья, она давала ей слепую, животную уверенность в своих силах.
Не сказав никому ни слова, натянув капюшон и замотав шарф, Катя выскользнула из автобуса. Ледяной ветер ударил её по лицу, зашвырнул в глаза колючие иголки снега. Метель превратилась в неистовую, белую тьму. Она шагнула в неё.
Первые полчаса она шла бодро, почти бежала, подгоняемая адреналином. Но дорогу быстро замело, ориентиры исчезли. Снег бил в глаза, слепил. Ветер выл, точно желая сорвать с неё кожу. Ноги в сапогах промокли, стали тяжёлыми, как чугунные болванки. Страх начал подкрадываться тихо, а потом вцепился в горло ледяными когтями. Она сбилась с пути!
Это стало ясно, когда вместо знакомого придорожного столба она почти нос к носу столкнулась с корявой сосной, стоявшей в чистом поле. Кругом была лишь белая, крутящаяся бесконечность.
Катя остановилась, пытаясь перевести дух. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет. Она поняла, что вернуться к автобусу не сможет, не помнила, откуда пришла. Оставалось только одно — идти вперёд, надеясь выйти хоть куда-нибудь. Она шла, уже не думая о Лёве, не думая о празднике. Она думала только о тепле, о том, чтобы не упасть. Падать было нельзя. Это знает каждый, кто вырос в северных районах.
В какой-то момент она начала молиться, бормотать отрывки молитв, которые когда-то слышала от бабушки. Потом стала петь — что попало, студенческие песни, песенку из мультфильма. Голос срывался на ветру. Слёзы замерзали на ресницах. Она шла, почти падая, поднималась, снова шла. Когда силы были почти на исходе Катя остановилась, подняла обмороженное лицо к чёрному небу и закричала. Закричала от бессилия, от страха, от обиды. Кричала Лёве, которого не было рядом. Ветер мгновенно сорвал и унёс её крик в ночь.
Она нашла дорогу почти случайно, споткнувшись о занесённую обочину. Дальше было немного легче, просто потому, что не оставалось выбора. Когда впереди, сквозь снежную пелену, показались первые огоньки Лесной Гавани, у неё не было сил даже на радость. Она брела, как автомат, по пустынной, занесённой улице к дому Лёвы. В окне горел свет. Она, шатаясь, поднялась на крыльцо и упала, стуча кулаком в дверь.
Ей открыла Марфа Семёновна. Её круглое, доброе лицо исказилось ужасом.
— Батюшки! Катюша! Да что с тобой? Лёвка! Лёвка, беги сюда!
Лёва выскочил в прихожую. Он был бледный, шатающийся в одних штанах. Увидев её, остолбенел. Катя была страшна: лицо сине-белое, с восковым налётом, глаза дикие, одежда покрыта ледяной коркой.
— Господи… Кать… Я ждал… Я на поворот ходил… Думал, автобус задержался… — он бормотал, хватая её ледяные руки, пытаясь растереть.
Она не могла говорить. Зубы стучали так, что, казалось, раскрошатся. Её втащили в дом, затопили баню, отпаивали горячим чаем с малиной. Но холод проник глубоко внутрь, в самое нутро. Оказалось, она бродила всю ночь и уже наступало утро.
У неё начался жар. Высокая температура, бред. Она металась на кровати в маленькой комнатке Лёвы, где пахло деревом и книгами. Ей то казалось, что она всё ещё идёт по метели, то что автобус на неё наезжает. Иногда она приходила в себя и видела лицо Марфы Семёновны, озабоченное и доброе, или Лёву, сидящего в ногах кровати, с тёмными кругами под глазами.
Очнулась она окончательно только на четвёртый день. Слабость была такая, что даже руку поднять было тяжело. В комнате стоял мягкий свет зимнего дня. Лёва дремал, склонившись на стуле у кровати. А в дверях стояла Ирина. Подруга с детства, соседка, с которой они всё делили когда-то от конфет до секретов. Ирина была красивой, яркой блондинкой, с насмешливыми глазами. Сейчас в её взгляде была жалость, торжество и что-то невысказанное.
— О, живая, — сказала Ирина, подходя к кровати. Голос её звучал неестественно громко. Лёва вздрогнул и проснулся.
Катя попыталась улыбнуться, но губы потрескались.
— Чудом, — прошептала она.
Ирина села на край кровати, не глядя на Лёву.
— Кать, слушай… Пока ты валялась здесь без памяти, кое-что случилось. Мне надо тебе сказать. Ты же взрослая, поймёшь.
В комнате повисла тяжёлая, липкая тишина.
— Что такое? — с усилием спросила Катя, чувствуя, как по спине пробегает холодок, не имеющий ничего общего с болезнью.
— С Лёвой… мы… — Ирина сделала паузу, играя колечком на своём пальце. — Новый год встретили вместе. Ты же не приехала. Он расстроился, выпил. А я зашла… проведать. Одно к одному… — она бросила быстрый взгляд на Лёву, который сидел, опустив голову, и казалось, вот-вот провалится сквозь пол. — У нас с ним все случилось...
Мир для Кати не просто рухнул. Он взорвался в миллиард осколков, каждый из которых впивался в самое сердце. Боль была настолько физической, что она вскрикнула и схватилась за грудь. Она смотрела на Лёву, ища в его глазах отрицание, мольбу, что-то. Но он сидел, сгорбленный, и молчал. Его молчание было страшнее любых слов. Оно было подтверждением.
— Выйди, — хрипло сказала Катя Ирине. Та встала и, слегка улыбнувшись, вышла из комнаты.
Катя собрала все остатки сил, качаясь, поднялась с кровати. Ноги её подкашивались.
— Это… правда? — прошептала она.
Лёва поднял на неё глаза. Они были полны такой муки, такой беспомощности, что это можно было принять за раскаяние.
— Кать, я не знаю… Я с ума сошёл, ты не приехала, я думал, всё… Она пришла, мы выпили… Я не знаю, как так вышло… Не помню я...
Его слова, жалкие, пустые, долетели до неё как сквозь вату. Она видела только его губы, которые целовали другую. Его руки, которые касались Ирины. Всё, что было между ними — письма, планы, тихие вечера на речке, его обещание ждать — рассыпалось в прах. Гордость, та самая, горячая, необузданная гордость юности, вскипела в ней лавой. Боль превратилась в ярость, холодную и безжалостную.
— Не подходи, — выдохнула она, когда он попытался к ней протянуть руку. — Не касайся меня. Никогда.
Она стала одеваться, руки её дрожали, она не могла попасть в рукава. Лёва пытался остановить её, бормоча что-то о болезни, о том, что надо остаться. Она оттолкнула его так, что он отлетел к стене. В её глазах горел такой ледяной огонь, что он замер.
— Я тебя ненавижу, — сказала она чётко, не повышая голоса. И это прозвучало как приговор. — Ты и она… Вы стоите друг друга. Будьте счастливы.
Марфа Семёновна, слышавшая всё из кухни, плакала, умоляла её остаться, прийти в себя. Катя, не отвечая, вышла на улицу. Снег уже не шёл. Было ясно, морозно и тихо. Совсем другая жизнь.
Она уехала в город на попутной машине в тот же день.
Погрузилась в учебу с головой. По вечерам работала санитаркой. Работала так, будто хотела сжечь себя дотла. Она отрезала всё, что связывало её с прошлым: не отвечала на письма Марфы Семёновны, избегала любых разговоров о доме. Про Лёву и Ирину она не слышала ничего и старалась не думать. Боль со временем притупилась, превратившись в глухую, привычную тяжесть где-то под сердцем, в холодное, пустое место, которое ничем нельзя было заполнить. Когда закончила учебу и работала уже медсестрой вышла замуж за коллегу-врача, тихого, порядочного человека, родила дочь.
Брак был спокойным, удобным, но той страсти, того безумия, которое было с Лёвой, в нём не было и в помине. Она сама не позволила бы этому быть. Сердце её, однажды обмороженное, так до конца и не оттаяло.
Прошли годы. Дочь выросла, уехала учиться. Муж умер от внезапного инфаркта. Катя, уже опытная, уважаемая старшая медсестра хирургического отделения, осталась одна в тихой квартире. Ей казалось, что жизнь уже отыграла своё, и остаток её будет таким же — ровным, серым, спокойным.
Но судьба, как оказалось, просто делала паузу.
В больницу, где она работала, поступил пациент из её района — старик с острым аппендицитом. Его привезла дочь, женщина лет пятидесяти, с испуганным лицом. Узнав, откуда они, Катя, сама не понимая зачем, зашла в палату после дежурства. Разговорились. Оказалось, эта женщина, Валентина, была немного старше Кати и тоже из Лесной Гавани. Она помнила и её, и её мать.
— А ты знаешь, — сказала Валентина, глядя куда-то в угол, — твоя подружка-то, Ирка, совсем плохой человек... Сколько она жизней поломала…
Катя похолодела. Она не хотела об этом, она вычеркнула это имя навсегда.
— Не надо, — тихо сказала она.
— Нет, ты послушай, — Валентина, видимо, наболело. — Она ведь тогда, про Леву выдумала. Врала, собака. Я сама от её соседки слышала, потом они поссорились, так та всю правду выложила. Ирка просто Лёвку твоего с детства любила, ревновала дико, что он на тебя смотрит. А тут ты пропала, он, как дурак, переживал, пил. Она и подкатила. Она так его напоила, что он не помнил ничего. Не было ничего между ними. Он-то потом, когда она во всём созналась, чуть не убил её, говорят.
Катя сидела, не двигаясь, словно её парализовало. В ушах стоял гул. Всё, вся её жизнь, построенная на фундаменте той страшной лжи, пошатнулась.
— Почему… почему он мне ничего не сказал тогда? — выдавила она наконец.
— Да он и сам не сразу узнал! Она призналась только через несколько месяцев, когда поняла, что он её всё равно не полюбит, только презирает. А ты, говорят, так его и слушать не стала. Гордая очень была.
«Гордая». Да. Она была гордой. И глупой. И слепой.
Она вышла из палаты, не помня себя. Села в машину и долго сидела, глядя в одну точку, пока стемнело и на лобовое стекло не упали первые капли дождя. Внутри неё бушевало чувство чудовищной, нелепой потери. Потери двадцати с лишним лет. Потери той любви, которая могла бы быть.
Найти его оказалось не так сложно. Соцсети, общие знакомые из посёлка… Лева не уехал из Лесной Гавани. Он так и жил в том же доме, один, после смерти матери. Работал на лесопилке, стал её начальником, осуществил свои планы по модернизации. Не женился.
Катя ехала по знакомой, но сильно изменившейся дороге. Сейчас здесь был асфальт, новые столбы. Не было той страшной метели, только мелкий, печальный осенний дождь. Она не знала, что скажет. Боялась увидеть в его глазах равнодушие или, что ещё хуже, ту же старую боль.
Дом был таким же, только покрашенным в синий цвет. Около ворот стоял он. Невысокий, плотный, седой, в рабочей куртке. Увидел её машину, присмотрелся и замер. Она вышла, и они несколько секунд просто смотрели друг на друга, разделённые мокрым воздухом и годами.
— Катя? — он произнёс её имя так, как будто боялся, что она рассыплется, как мираж.
— Привет, Лёва.
Он молча открыл калитку, пропустил её. В доме было чисто, уютно, пахло хлебом и деревом. На столе лежали чертежи. На полке стояли старые книги, среди них она увидела томик Есенина, который подарила ему когда-то. Сердце сжалось.
Они сидели за кухонным столом, пили чай, и сначала говорили о незначительном — о посёлке, о её работе, о его лесопилке. Напряжение висело в воздухе, плотное, осязаемое.
— Я узнала про Ирину, — наконец, не выдержав, сказала Катя, глядя в свою чашку. — Случайно. Пациентку из Гавани привезли.
Лёва вздохнул, глубоко, со всей грудью. Этот вздох, казалось, копил в себе два десятка лет.
— Я пытался тебе сказать тогда. Ты не слушала. А потом… потом искал тебя. Приезжал в город, узнал, что ты замужем. Решил, что не имею права ломать твою жизнь ещё раз.
— Она… созналась? — спросила Катя, и голос её дрогнул.
— Через три месяца. Сначала отнекивалась, потом сдалась. Я её тогда… — он сжал кулаки, костяшки побелели. — Чуть не задушил... Все в посёлке её после этого как прокажённую сторонились. Она уехала, слышал, не сложилось у неё ничего.
Он помолчал, глядя в окно на моросящий дождь.
— Я ждал, Кать. Не как дурак, не надеясь. Просто… не мог никого другого. Всё казалось, что не та. Всех с тобой сравнивал. Глупо, да?
Она не смогла сдержать слёз. Они текли по её лицу тихо, без рыданий, смывая года обиды, боли и гордости.
— Я тоже… я тоже не смогла забыть. Думала, что ненавижу. А оказалось… просто боялась вспомнить.
Он осторожно, как чего-то хрупкого и ценного, протянул через стол руку и дотронулся до её пальцев. Тепло от его прикосновения разлилось по всему её телу, растопив тот лёд, что сковал её сердце в далёком прошлом
— Прости меня, — прошептала она. — За то, что не дала сказать. За то, что ушла.
— Ты не виновата, — сказал он, и его голос тоже дрогнул. — Виноват я. Надо было бежать за тобой, найти, как бы ты меня ни отталкивала. Но… поздно искать виноватых. Поздно.
— Не поздно, — тихо сказала Катя, сжимая его руку. — Мне кажется… только сейчас и наступило то самое время, когда всё можно начать заново. Если… если ты ещё хочешь.
Лёва поднял на неё глаза. В них, в этих уже немолодых, уставших глазах, она увидела глубинную боль от потери. И робкую, невероятную надежду.
— Всю жизнь хотел, — просто ответил он.
Они не стали сразу строить грандиозных планов. Она уехала обратно в город, но теперь их разделяли не молчание и обида, а телефонные звонки по вечерам, длинные письма по электронной почте, и частые поездки, то она к нему, то он к ней. Они заново узнавали друг друга, обнаруживали, что любовь не умерла. Она просто заснула, погребённая под сугробами лжи и непонимания, и теперь, когда снег наконец растаял, проросла с новой, неожиданной силой.
Через год Катя продала городскую квартиру и вернулась в Лесную Гавань. Не в прошлое, нет. В будущее. Они поженились тихо, в местном ЗАГСе, только самые близкие. Дочь Кати, уже взрослая и умная девушка, поддержала мать.
Иногда, в особенно ясные зимние вечера, Катя выходит на крыльцо их дома, смотрит на звёзды и на тёмную ленту дороги, уходящей вдаль. Она вспоминает ту метель, тот страх, тот Новый год, который она встретила одна в ледяной тьме. Но теперь это воспоминание не причиняет боли. Оно стало частью их общей истории, тяжёлой, горькой главой, после которой наконец-то наступил долгожданный, тихий и прочный мир. И тепло руки, которое ложится ей на плечо, — самое реальное доказательство того, что некоторые вещи, даже если их заносит снегом на долгие-долгие годы, всё равно находят дорогу домой.