В стерильной белизне «Дакоты» пахло лаком, красками и тихой истерикой.
Художница металась по гостиной, черная чёлка растрепалась, глаза метали молнии.
— Жена музыканта! — шипела она, с силой швыряя на диван пачку газет. Бумаги разлетелись, как испуганные голуби. — Банальные картины! Глупые перформансы! Они не видят ничего! Ни-че-го!
Долговязый мужчина сидел в кресле, поджав ноги, и смотрел в окно на утренние огни Централ-Парка. В стёклах очков плавали отражения фонарей. Он жевал бублик.
— Ну, знаешь ли, — пробормотал он, — критики... они и про нас с Левшой такое писали. Помнишь «музыку для полуумных»?
— Это не одно и то же! — она повернулась к нему, и он увидел в глазах знакомый колючий блеск. — Ты — гений. Я — жена гения, вот и вся моя биография. Мне надоело быть твоим арт-проектом!
Он вздохнул, снял очки, протёр линзы краем свитера.
— Успокойся. Я могу позвонить паре ребят из «Таймс». Боб все ещё в долгу передо мной. Они напечатают что угодно. Интервью, рецензию...
Новая волна ярости была подобна цунами. Неизбежной и ледяной.
— Вот, значит, как ты обо мне думаешь? — её голос стал шёпотом, острым и ядовитым. — Подачка? Милостыня от Великого Музыканта, для своей жёнушки-неудачницы? Нет уж. Спасибо.
Он поднялся, подошёл к ней, попытался обнять. Она не отстранилась, но была напряжена, как струна. Из соседней комнаты донеслось детское пение.
— Ладно, — сдался он. — Пойду погуляю с Шоном. Проветримся.
Она отвернулась, давая понять, что буря отступает, оставляя после себя холодную землю. Он позвал сына, помог одеться.
Они уже выходили, как у самой двери она окликнула. Сказала, глядя в стену:
— Позвони... Позвони этим журналистам.
Он кивнул, скрывая улыбку. Она не гений и сама это знает. Но признаться в этом — всё равно, что умереть.
— Ты многого добилась сама, — сказал он мягко и вкрадчиво. — Слышишь? Сама.
Художница медленно оглядела его с ног до головы — знаменитая прическа, растянутый свитер, потёртые джинсы. Её взгляд стал пристальным, оценивающим. В углу рта дрогнула едва заметная нить улыбки.
— Да, — согласилась она. — Многого.
Когда он уже выходил, добавила, словно спохватившись:
— Кстати, совсем из головы вылетело, звонил Левша три дня назад. Я забыла сказать.
Мимолетная тень пробежала по его лицу. Он кивнул и вышел, крепко держа Шона за руку.
***
После детской площадки они зашли в кафе за углом. Пахло кофе, корицей и детством. Шон ковырял вилкой гигантский кусок яблочного пирога, а он пил чай и смотрел в стеклянную стену, за которой спешили чужие, озабоченные жизни.
Левша значит. Позвонил-таки. И тишина - три дня молчания. Так на него похоже — сначала позвонить, потом дать время на раскачку. Игра в кошки-мышки. Всегда игра.
Он подошёл к автомату в углу, набрал номер из памяти. Той самой, что хранила аккорды песен, давно покрытых пылью, смех в душном подвале «Пещеры», первых поклонников.
Трубку подняли не сразу.
— Алло? — голос, немного уставший, до боли знакомый и чужой одновременно.
— Привет, — сказал Музыкант, чувствуя себя идиотом.
На том конце перестали дышать. Потом осторожный голос спросил:
— Ты? Думал, не перезвонишь.
— Мне только сегодня сказали.
— Ясно, — в голосе Левши послышалось понимание. Неприятное, колкое. — Ну, как ты?
— Ничего. Опять работаю. Шон подрастает.
Молчание. Пауза затянулась. Потом Левша заметил:
— Слышал твой сингл. Неплохо. Бодро звучит.
— Спасибо, — он почувствовал, как глупая улыбка расползается по лицу. — А у тебя с группой как?
— Катимся... Концерты, рутина...
Оба замолчали, держа в руках телефонные трубки, как осколки прошлого, которое никогда не склеить. Хотелось сказать «прости», хотелось крикнуть «я был дурак!», но слова застревали в горле, превращаясь в нейтральные, безопасные фразы о погоде и музыке.
И вдруг Левша засмеялся. Как раньше — тем самым старым, сдавленным смехом.
— А помнишь, как мы на Пенни-Лейн...
Музыкант хохотнул в ответ и, перебивая собеседника, стал сыпать воспоминаниями. И стена напряжения дала трещину. Неприязнь и обиды начали отступать под натиском прошлого - о гамбургских туалетах, о первой гитаре на верёвочке, о дурацких костюмах. Старая ржавчина отчуждения стала кусочками осыпаться.
— Слушай, — уже смеясь, сказал Музыкант. — Давай я перезвоню позже. Вечерком. Тогда обсудим... Ну, знаешь... Может, чего слепим? По старой памяти.
— Да, — голос Левши стал теплее. — Звони. Только обязательно. Я буду ждать.
Музыкант положил трубку. Рука дрожала. Возвращаясь к столу, заметил как сын, с застывшим на вилке кусочком пирога, смотрит на него. Шон не отрывал взгляда, когда отец сел напротив.
— Папа, у тебя глаза блестят.
— Это от яркого света, сынок. От света...
***
Пара вышла из гостиницы и направилась к стоянке такси. Тут же из толпы поклонников и фотографов отделился молодой человек. Очки с толстыми линзами, томик Сэлинджера под мышкой, неопрятные волосы — типичный битник или хиппи. Он часто дежурил у дверей «Дакоты».
Художница взглянула на него с таким леденящим презрением, что, казалось, воздух покрылся инеем.
— Опять ты? — зашипела она. — Я говорила тебе убираться. У него нет на тебя времени.
***
***
Парень сначала попятился, но, преодолев смущение, всё же сделал шаг навстречу. Лишь кинув осторожный взгляд на женщину, он, не отрываясь, смотрел на её спутника. В глазах металась какая-то странная, лихорадочная преданность.
— Мистер... Я купил вашу пластинку. Вас не затруднит...?
Музыкант тронул жену за локоть.
— Успокойся, милая.
Он взял у юноши пластинку «Double Fantasy», достал ручку. Рука сама вывела знакомый росчерк.
— Вот, держи, приятель. Береги себя.
Молодой человек прижал пластинку к груди, как святыню.
— Меня зовут Марк. — крикнул он вслед уходящей паре. Мужчина в ответ поднял руку и показал большой палец.
Глаза Марка наполнились слезами. Художница фыркнула и резко махнула рукой, подзывая такси.
***
Студия «Record Plant» в тот вечер дышала. Лидер был на подъёме. Гитары звенели, барабаны отбивали чёткий ритм, а его голос, немного хриплый, ловил каждую ноту, каждую эмоцию. Он пел о любви, о мире, о простом счастье. И верил в это.
Музыканты улыбались, зараженные его куражом. Царила та самая, давно забытая магия — когда всё получается само собой.
Только Художница сидела в углу, в кресле, отгороженная от всех стеклом будки звукооператора. Она смотрела на него, на сияющее лицо, на то как идёт работа. Дубль за дублем. Эта беззлобная ругань в его адрес со стороны музыкантов и ответные подколки, вызывавшие гром смеха. И в её глазах копилась старая, знакомая горечь. Ревность. Зависть. Осознание, что её мир — это инсталляции и концепты, а его — вот эта живая, дышащая плоть музыки, которая подчиняет всех.
Во время перерыва он подошёл.
— Ну как?
— Блестяще, — сказала она равнодушно.
Он вздохнул. Повернулся к двери операторской. Крикнул:
— Ребята, возьмите пять минут. Мне нужно позвонить.
Повернулся и сказал:
— Ты позволишь?
Она фыркнула, встала и вышла. Музыкант покачал головой, сел в тёплое кресло, взял трубку, набрал номер. На этот раз трубку сняли сразу.
— Ну что, старина? — голос Левши звучал оживлённо. — Придумал чего?
Они говорили наперебой, словно не было этих лет разлуки, шутили, вспоминали. Говорили о музыке. Только о музыке.
— Слушай, а давай... — начал Музыкант, замирая от собственной смелости. — Давай не просто песню. Давай целый альбом. Мы же можем. Мы же...
— Я знал! Даже позвонил Кришне и Браслету, — перебил его Левша. В его голосе послышалось нетерпение. — Они в восторге. Оба готовы хоть завтра в студию. Браслет, представляешь, аж прослезился!
Музыкант рассмеялся. Он чувствовал, как что-то огромное и тёплое наполняет изнутри. Как старая рана наконец затягивается.
— Неужели соберемся? — спросил он.
— Конечно! И очень скоро!
Он положил трубку. Мир перевернулся и встал на место. Всё было возможно. Всё.
***
Они возвращались из студии поздно. Ночь была ясной и холодной. Он шёл, напевая только что придуманный мотив. Она шла рядом, угрюмая и молчаливая.
У подъезда «Дакоты» стоял тот самый юноша - Марк. Не уходил. Музыкант кивнул ему, как старому знакомому, и прошёл мимо. Он не услышал шагов за спиной. Он услышал только хлопки. Короткие, сухие, как ломающиеся ветки.
Что-то горячее и тяжёлое толкнуло в спину. Раз. Второй. Третий. Он покачнулся. Парк, огни, звёзды — дёрнулись и начали медленно плыть куда-то в сторону. Женский крик разорвал ночь. Время остановилось.
Он падал медленно. Очень медленно. А в голове тихо зазвучала музыка. Она возникла ниоткуда и поднималась, заполняя собой всё. Стала громче. Переросла в знакомый мотив. Он нарастал, нарастал. Усилился на столько, что уже оглушал. Потом слился в оркестровую коду на пике звучания. И вдруг оборвался. А после секундной паузы в голове грянул аккорд. Тот самый из «A Day in the Life».
Когда асфальт обнял его со спины, на губах Музыканта застыла счастливая улыбка.
***
Ночь. В номере гостиницы спал пятилетний Шон. Няня дремала на кресле в гостинной. Загремел телефон. Резко, настойчиво. Шон проснулся, потянулся. Телефон продолжал трезвонить. Мальчик тихонько встал с кровати и направился в холл. Неясное беспокойство зашевелилось — почему няня не берёт трубку? Он осторожно выглянул в гостиную и тут же успокоился. Няня во сне натянула плед на голову. Шон уже уверенно прошёл к телефону, который никак не хотел успокоиться, и хриплым после сна голосом прошептал:
— Алло?
В трубке сначала шипели помехи. И сквозь этот шум прорывался чей-то взволнованный, надтреснутый голос. Ничего не получалось разобрать. Неожиданно помехи исчезли.
— Джон! Джон, это ты? Это Пол! — кричал голос, полный надежды и нетерпения. — Джон, ты там? Не поверишь! Джордж и Ринго уже у меня. Завтра утром вылетаем в Нью-Йорк! Джон! Слышишь? Джон...
Автор: Черепаха
Источник: https://litclubbs.ru/articles/71313-predstav.html
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Оформите Премиум-подписку и помогите развитию Бумажного Слона.
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: