Ключ в моей руке казался тяжелым, ледяным и шершавым от ржавчины. На улице выл ноябрьский ветер, швыряя в окна мокрый снег, а я стояла перед дверью на чердак. Сквозняк гулял по ногам, но дрожала я не от холода.
— Никогда, слышишь, Ленка? Никогда не открывай эту дверь, — голос бабушки Варвары звучал в голове так отчетливо, будто она стояла прямо за спиной.
Бабушки не стало год назад. В деревне её побаивались, называли «знающей», а мы с мамой бывали здесь наездами. Мама этот дом терпеть не могла, говорила — «тянет соки». А мне бежать было больше некуда.
Моя жизнь рухнула в один обычный вторник. Муж, который клялся быть рядом «в горе и радости», собрал вещи, пока я была на работе. На столе осталась записка: «Я устал от твоего уныния. Нам надо пожить отдельно. Кредит плати сама». Следом — сокращение на работе. Потом звонки банков. Я сбежала сюда, в глушь, чтобы спрятаться, выдохнуть и понять, как жить дальше, когда тебе тридцать два, а впереди — пустота.
И вот я здесь. В доме, который скрипит, как старый корабль.
Запрет на чердак я помнила. Но сегодня ночью старая крыша сдалась. Вода капала с потолка прямо на дубовый стол: кап… кап… кап… Звук бил по нервам. Подставлять ведра внизу было бесполезно — нужно искать течь сверху, иначе потолок прогниет и рухнет мне на голову.
— Прости, ба, — шепнула я в темноту коридора. — Но дом спасать надо.
Замок неохотно хрустнул, поддаваясь усилию. Дверь распахнулась, выдохнув в лицо облако пыли и сладковатый запах старой бумаги.
Я посветила фонариком телефона. Луч выхватил из темноты старые сундуки, сломанную прялку и лужу на полу — вода сочилась по балке. Я кое-как пристроила под течь ржавое ведро, которое валялось у входа.
Дзынь… дзынь… — капли звонко ударили о металл. Можно уходить.
Я развернулась к выходу, и тут луч фонаря скользнул по дальней стене.
Я замерла.
Вся стена была увешана картинами. Не фотографии — масло, холст. Женские лица. Разная одежда, разные эпохи, но глаза… У всех были одинаковые, пугающе знакомые серые глаза. Мои глаза.
Любопытство оказалось сильнее страха. Я подошла ближе.
Первый портрет. Женщина с высокой прической, кружевной воротник. Внизу, на раме, медная табличка:
«Анна. 1890 – 1922».
Второй. Строгий пиджак 40-х годов, жесткий взгляд, сжатые губы.
«Евгения. 1922 – 1954».
Третий. Девушка в ярком ситцевом платье, волосы распущены, улыбается, но в глазах — смертельная тоска.
«Марина. 1954 – 1986».
По спине пробежал холодок, волосы на затылке зашевелились. Я быстро посчитала в уме.
Анна умерла в 32 года.
Евгения… тоже в 32.
Марина, моя тетя, о которой в семье молчали, ушла в 32.
Дрожащей рукой я посветила на последний объект. Мольберт, накрытый плотной тканью. Инстинкт самосохранения орал: «Беги отсюда, дура!». Но пальцы сами потянулись к пыльной тряпке. Рывок.
С холста на меня смотрела я.
В том самом сером свитере, который я купила месяц назад на распродаже. Лицо бледное, глаза огромные, затравленные. А внизу, прямо по сырой еще краске, углем выведена дата:
«Елена. 1993 – 14.11.2025».
Телефон выпал из рук. Грохот показался взрывом.
Сегодня было 11 ноября.
До четырнадцатого оставалось ровно три дня.
Я вылетела с чердака пулей, захлопнула дверь и навесила замок. Руки тряслись так, что ключ не попадал в скважину.
Что это? Шутка? Бабушка сошла с ума перед смертью? Но откуда она знала про свитер? Я купила его уже после её похорон!
В доме стало невыносимо тихо. Тишина давила на уши, густая, плотная.
— Спокойно, Лена, — сказала я вслух, чтобы услышать свой голос. — Это совпадение. Нервный срыв. Просто жуткая картина.
Но уснуть я не смогла. Всю ночь над головой скрипели половицы. Будто кто-то ходил там, от стены к стене, и шаркая ногами.
Утром я пошла к соседке. Баба Нюра жила через два дома и, казалось, была ровесницей века. Она встретила меня у калитки, прищурилась.
— Варварин дом открыла? — спросила она вместо «здрасьте».
— Открыла. Скажите, баб Нюр, почему женщины в нашем роду… так рано уходили?
Старуха перекрестилась.
— На чердак лазила? Видела их?
— Видела.
— Ох, бедовая… — она вздохнула. — Варвара сильная была. Пыталась круг разорвать. Мать твою в город выгнала, думала, спасет. Молилась, травы жгла.
— От чего спасает?!
— От Тоски, деточка. У нас говорят: женщины вашего рода от любви умирают. Как только сердце разбивается — всё. Душа слабеет, и приходит Тень.
Я нервно хохотнула:
— Баб Нюр, какая Тень? XXI век.
— А ты даты видела? — старуха схватила меня за рукав. Хватка у неё была железная. — Тридцать два года. Возраст перелома. Если к этому сроку баба счастья не нашла, если внутри пусто — Тень приходит и заполняет. Забирает.
Меня прошиб пот. Пустота. Именно это я чувствовала последние полгода. Черную дыру внутри.
— И что делать?
— Дом не отпустит, — прошамкала соседка. — Три дня у тебя. Либо ты Тень пересилишь, либо портрет закончен будет.
День второй. 12 ноября.
В доме началась чертовщина.
Сначала упала фотография с комода — наша свадебная с Игорем. Стекло вдребезги, хотя ветра не было. Потом сам включился кран на кухне. Старый, тугой вентиль, который я двумя руками еле крутила, вдруг забил фонтаном.
Я ходила по комнатам с кочергой, чувствуя себя идиоткой.
— Выходи! — кричала я. — Я тебя не боюсь!
В ответ — тишина. А потом, прямо над ухом, вкрадчивый шепот:
«Тебе же больно… Отдай боль мне. Будет легко…»
Я метнулась к зеркалу в прихожей. На долю секунды там мелькнуло не моё лицо. Женщина с портрета, Анна. Бледная, с темными кругами под глазами, тянет ко мне руки.
Вечером я перерыла весь дом. Должна быть подсказка! Бабушка не могла бросить меня просто так.
Я нашла толстую тетрадь на дне сундука с постельным бельем. Почерк у бабушки был крупный, нажимистый.
«Леночка, если ты читаешь это, значит, беда пришла. Я знала, что ты вернешься. Любопытство и горе у нас в крови.
Проклятие наше — не магия. Это слабость. Мы слишком сильно любим тех, кто нас не стоит, и опускаем руки, когда нас предают. Тень ест отчаяние.
Портреты на чердаке — ловушки. Анна начала их писать, чтобы запечатать боль, но сделала только хуже.
Чтобы выжить, ты должна сделать то, что не смогла ни одна из нас. Ты должна разозлиться. Не жалеть себя, а выбрать жизнь. Зубами выгрызть!
P.S. Если увидишь свой портрет — уничтожь его. Но только тогда, когда в сердце не останется страха. Страх кормит огонь Тени».
День третий. 14 ноября.
Я проснулась от холода. Изо рта шел пар. Часы показывали 23:40. До конца моей жизни по расписанию Тени оставалось двадцать минут.
Дом стонал. Стены вибрировали. Мне хотелось накрыться одеялом с головой и просто ждать конца. Мысли липкие, тягучие: «Зачем бороться? Ты никому не нужна. Легче просто уснуть…»
— Нет, — сказала я. Голос сорвался. — Нет!
Я схватила с полки у печки жидкость для розжига и большую жестяную миску, в которой бабушка месила корм курам. Зажигалка в кармане.
Дверь спальни медленно открылась сама собой.
— Я иду к тебе! — крикнула я в темноту.
Я бежала по лестнице, преодолевая сопротивление воздуха. Казалось, я иду сквозь густой кисель.
— Я! Хочу! Жить! — орала я, чтобы заглушить гул в ушах. — Я молодая! Я найду работу! Я буду счастливой назло всему! А ты, плесень старая, пошла вон!
Я ворвалась на чердак.
Там было светло, но свет исходил от картин. Лица женщин исказились, они смотрели на меня с ужасом.
Мой портрет стоял посередине. Изображение менялось на глазах: кожа нарисованной Лены серела, глаза закатывались. Дата 14.11.2025 горела, как раскаленный уголь.
Я с размаху пнула мольберт. Холст рухнул на пол. Я схватила его и швырнула в жестяную миску.
— Жри! — крикнула я Тени.
Плеснула розжиг. Жидкость попала на лицо двойника.
Руки дрожали. Сзади, прямо у затылка, я чувствовала ледяной холод. Кто-то стоял за спиной.
Чирк. Осечка.
Чирк.
— Ну же!
Огонек вспыхнул. Я бросила зажигалку прямо в миску.
ВУХ!
Пламя взвилось до потолка, неестественно яркое, фиолетовое. Раздался звук — то ли визг, то ли треск ломающихся костей. Меня отбросило волной воздуха к стене.
Я ударилась плечом и сползла на пол, глядя, как горит моё «мертвое» лицо.
Огонь бушевал только в миске, не касаясь сухого дерева вокруг. Он сожрал холст за секунды и погас, оставив лишь горстку серого пепла.
Сразу стало тихо. Исчез холод. Ветер за окном улегся.
Я сидела на полу, размазывая слезы и сажу по щекам. Сердце колотилось бешено, сильно. Живо.
Прошло полгода.
Я сижу на веранде. Мы с местной бригадой перекрыли крышу, а чердак я вычистила под ноль. Сделала там светлую комнату для работы.
Те, другие портреты, я не сожгла. Я аккуратно завернула их в ткань и убрала в дальний угол сарая. Это память, пусть и страшная.
С Игорем развелись. Я не плакала. Вышла из ЗАГСа и купила себе самый дорогой кофе, какой нашла. Долги потихоньку закрываю — пишу тексты на заказ, интернет тут слабый, но мне хватает.
А вчера заходил ветеринар из соседнего поселка, Павел. Привез щенка, которого кто-то выбросил на трассе. Сказал: «Вам вдвоем веселее будет». Мы пили чай, и я поймала себя на том, что улыбаюсь. Искренне.
Бабушка была права. Магия не в портретах. Магия в том, чтобы, когда жизнь бьет под дых, найти силы встать и сказать: «Я буду счастливой».
Иногда по вечерам половицы скрипят. Но мне не страшно. Это просто дом дышит. Или бабушка проверяет, держу ли я слово.
Держу, ба. Я живу.