Кухня ресторана «L’Orangerie» напоминала операционную, где вместо скальпелей блестели японские ножи, а вместо крови кипели соусы стоимостью в среднемесячную зарплату москвича. Здесь не пахло едой. Здесь пахло амбициями, стерильной сталью и ледяным страхом ошибки.
Максимилиан Громов, шеф-повар, чье имя произносили с придыханием кулинарные критики от Садового кольца до Парижа, стоял над кастрюлей с консоме из цесарки. До новогоднего банкета для городской элиты оставалось ровно три дня. Это должен был быть его триумф. Его третья «Звезда» в личном рейтинге тщеславия.
— Соль, — коротко бросил он, протягивая руку, не глядя на су-шефа.
В его ладонь легла щепотка «Fleur de Sel». Макс бросил кристаллы в золотистый бульон, помешал серебряной ложкой, зачерпнул и поднес ко рту. Он закрыл глаза, ожидая привычного взрыва вкуса: тонкой ноты жареного лука, глубокого мясного аккорда, легкой сладости моркови…
Но он почувствовал только теплую воду.
Макс нахмурился. Он открыл глаза и посмотрел на ложку так, словно она его предала.
— Ещё соли, — рявкнул он.
— Шеф, но мы уже… — начал было су-шеф Антон, парень с вечно испуганными глазами.
— Я сказал — соли! — голос Макса сорвался на фальцет, эхом отразившись от кафельных стен.
Он сыпал соль снова и снова. Пробовал. Теплая вода. Может быть, чуть более вязкая, но абсолютно пресная. Паника, холодная и липкая, как остывший жир, начала подниматься от желудка к горлу.
Макс схватил лимон, разрезал его пополам и, игнорируя недоуменные взгляды команды из двенадцати поваров, вгрызся в мякоть. Ничего. Только ощущение, как кислота разъедает эмаль, и легкое покалывание на слизистой. Никакого вкуса.
— Вон! — прошептал он.
Тишина на кухне стала звенящей. Только гудели мощные вытяжки.
— Все вон! Пять минут перерыва! — заорал он так, что задрожали бокалы на сушилке.
Когда тяжелые двери захлопнулись за последним поваренком, Максимилиан Громов, великий шеф, сполз по стене на пол. Он был Бетховеном, который оглох. Художником, который ослеп. Он был поваром, который перестал чувствовать вкус жизни.
Стресс. Врач сказал бы, что это психосоматика. Три месяца без выходных, сон по четыре часа, истерики инвесторов, ожидание критиков. Организм просто дернул стоп-кран.
Макс сидел в своем стеклянном кабинете, глядя на макет новогоднего меню. «Тартар из оленя с муссом из можжевельника». «Утиная грудка с карамелизированной грушей». Слова, которые раньше вызывали у него слюноотделение, теперь казались набором букв из телефонного справочника.
Если он провалит банкет, «L’Orangerie» потеряет статус. Инвесторы его уничтожат. Его карьера закончится позором.
Часы показывали 01:30 ночи. Кухня должна была быть пуста. Макс вышел из кабинета, чтобы выпить воды (хотя какая разница, вода или вино — теперь все одно), и замер.
В дальнем углу огромной кухни, там, где обычно мыли овощи, горел тусклый свет. И оттуда шел запах.
Макс втянул носом воздух. Его рецепторы на языке умерли, но обоняние, казалось, обострилось, компенсируя потерю. Пахло не трюфелями. Не фуа-гра. Не сложными эмульсиями.
Пахло жареным луком. Тем самым, золотистым, на сливочном масле, который шкворчит на старой чугунной сковородке. Пахло детством. Пахло домом, которого у Макса не было уже двадцать лет, с тех пор как он уехал учиться в Лион.
Как завороженный, он пошел на запах.
У раковины, спиной к нему, стояла женщина в синей униформе уборщицы. Он видел её каждый день, но никогда по-настоящему не замечал. Для него она была функцией: «чистый пол», «вымытая посуда». Кажется, её звали Надя? Или Вера?
На маленькой электрической плитке, которую персонал прятал для своих нужд, стояла помятая сковорода. Женщина что-то тихо напевала, помешивая содержимое деревянной лопаткой.
— Что вы делаете? — спросил Макс.
Женщина вздрогнула так сильно, что едва не уронила лопатку. Она резко обернулась, прижимая руку к груди. Ей было лет сорок пять, но усталость в глазах накидывала еще десяток. Из-под косынки выбилась прядь русых волос.
— Ох, Господи! Максим Андреевич… простите, ради Бога! Я сейчас всё уберу, я просто… Смена длинная, автобус последний ушел, я решила перекусить… Не увольняйте, пожалуйста!
Она суетливо начала хватать сковородку горячими руками, обжигаясь.
— Поставь, — тихо сказал Макс.
— Я правда всё вымою, запаха не будет…
— Поставь на место! — приказал он жестче, но тут же смягчился. — Пожалуйста.
Женщина послушно вернула сковороду на плитку. Там была жареная картошка. Просто картошка с луком. Неровно нарезанная, кое-где подгоревшая, кое-где слишком мягкая. В мире высокой кухни это было преступлением. Но аромат… Этот аромат пробивал броню его отчаяния.
— Как тебя зовут? — спросил он, подходя ближе.
— Люба. Любовь Ивановна, — пролепетала она, опуская глаза.
— Люба, — Макс взял вилку, лежавшую рядом. — Можно?
Она кивнула, глядя на него как на сумасшедшего. Шеф-повар «L’Orangerie», который выбрасывал блюда в мусор, если веточка тимьяна лежала под неправильным углом, стоял над её картошкой.
Макс подцепил ломтик. Он был горячим. Он положил его в рот.
Вкуса не было. Соленое, сладкое, горькое — всё слилось в серую пустоту. Но была текстура. Хрустящая корочка, мягкая сердцевина. И было тепло. Не физическое тепло продукта, а какое-то другое, душевное, идущее от самого процесса приготовления.
— Вы добавили… укроп? — спросил он наугад, вспоминая запах.
— Сушеный, — виновато призналась Люба. — Свежего не было. И еще чесночка зубчик, раздавила ножом, как бабушка учила. И масло… простите, я взяла кусочек сливочного из холодильника. Я заплачу.
— Бабушка учила… — повторил Макс.
Он посмотрел на Любу. В её глазах не было страха перед критиками, не было амбиций. В них был простой человеческий голод и желание согреться.
— У меня проблема, Люба, — неожиданно для самого себя сказал Макс. Он оперся бедром о столик из нержавейки. — Я не чувствую вкуса. Вообще.
Люба моргнула.
— Заболели? Простыли?
— Нет. Голова сломалась. Стресс. А через три дня у меня банкет на сто персон. Мэр, звезды, пресса. Если я подам им то, что готовлю сейчас, меня распнут. Я пересаливаю, недожариваю, я не понимаю баланса. Я как слепой за рулем гоночного болида.
Люба осторожно взяла полотенце и вытерла руки. Она посмотрела на него уже не как на грозного начальника, а как на нашкодившего, несчастного мальчишку.
— А вы… вы попробуйте не умом готовить, — тихо сказала она. — Вы же там, — она кивнула на основной зал, — всё пинцетами раскладываете. Как в аптеке. А еда — она живая. Ей руки нужны. И сердце.
Макс усмехнулся. Горько, зло.
— Сердцем сыт не будешь, Люба. Им нужны деликатесы.
— Деликатесы тоже можно с душой. Знаете, у меня бабушка говорила: если готовишь для кого-то, представляй, что ты его обнимаешь. Вот вы кого обнимать хотите своим тартаром из оленя?
Вопрос повис в воздухе. Макс никого не хотел обнимать. Он хотел восхищать, подавлять, доминировать своим мастерством.
— Помоги мне, — вырвалось у него.
— Я? — Люба рассмеялась, прикрыв рот ладонью. — Максим Андреевич, я уборщица. Я техникум связи закончила. Я готовить умею только борщ да пирожки.
— Ты чувствуешь вкус, — Макс подошел к ней вплотную, глядя прямо в глаза. — Ты будешь моим языком, Люба. Я буду готовить, а ты будешь пробовать. Ты будешь говорить мне: «соли», «кисло», «пусто». Ты будешь моим навигатором.
— Меня уволят…
— Я тебя уволю, если ты не согласишься, — блефовал он. А потом добавил уже искренне: — Пожалуйста. Я заплачу. Двойную… тройную ставку. Мне просто нужно пережить этот банкет.
Люба смотрела на остывающую картошку. Потом на блестящие ножи на магнитной ленте. Потом на уставшее, бледное лицо шеф-повара.
— Хорошо, — вздохнула она. — Только давайте мы эту картошку доедим? А то остынет совсем, невкусная будет.
Макс кивнул. Они стояли в полумраке кухни, самой дорогой кухни в городе, и ели жареную картошку с одной сковороды. И впервые за много лет Макс почувствовал, что еда — это не оценки в гиде Мишлен. Это просто способ сказать кому-то: «Я хочу, чтобы тебе было тепло».
Впереди было три дня ада. Но теперь он был в этом аду не один.
Утро на кухне «L’Orangerie» началось не с привычного грохота кастрюль, а с немого вопроса, повисшего в воздухе густым туманом.
Когда в восемь утра Максимилиан Громов вошел в святая святых ресторана, за ним, робко теребя край чистого, но явно великоватого ей поварского кителя, следовала Люба. Антон, су-шеф, выронил венчик. Остальные застыли, словно фигуры в музее мадам Тюссо.
— Внимание, — голос Макса звучал хрипло, но твердо. — До банкета два дня. Мы полностью меняем концепцию меню.
По рядам пробежал шепоток ужаса. Менять меню за двое суток до главного события года — это самоубийство.
— Любовь Ивановна, — Макс сделал жест рукой, приглашая её вперед, — мой личный ассистент по… органолептике. Её слово — закон. Если она говорит, что это невкусно, мы это переделываем. Вопросы?
Вопросов была тысяча, но ледяной взгляд шефа заморозил их в глотках подчиненных.
— Работаем!
Первым в списке была закуска: карпаччо из морского гребешка с лаймовой пеной. Макс готовил механически, доверяя мышечной памяти. Его руки порхали, нарезая моллюска прозрачными лепестками. Он взбил эмульсию, украсил тарелку микрозеленью. Визуально это было совершенство.
Он протянул вилку Любе. Та осторожно попробовала, зажмурившись, словно ожидала удара.
— Ну? — нетерпеливо спросил Макс.
Люба прожевала, проглотила и честно посмотрела на него.
— Холодно, Максим Андреевич.
— Конечно, холодно, это же карпаччо! — вспылил он.
— Да нет, не во рту холодно… На душе. Склизко как-то. Вроде и нежно, а радости нет. Как будто медузу лизнула.
Кто-то из стажеров хихикнул в кулак. Макс метнул в него уничтожающий взгляд и снова повернулся к Любе.
— Медузу, значит? А что бы сделала твоя бабушка?
— Бабушка? — Люба задумчиво посмотрела на гребешки. — Бабушка бы их на сливочном масле припустила, до золотинки. И лучка туда. Но вам же нельзя жареное, у вас высокая кухня… А может, мы их… согреем? Не огнем, а вкусом?
Макс задумался. Согреть вкусом.
— Имбирь? — предположил он.
— И медку капельку, — подхватила Люба. — И, может быть, облепихи? У нас на даче облепиха росла, кислая, жуть, но с медом — чистое солнце.
Макс начал работать. Он убрал лаймовую пену, заменив её на теплый соус из облепихи и имбиря. Текстура гребешка осталась сырой, нежной, но соус обволакивал его, создавая уютный кокон.
Он снова дал попробовать Любе. Её лицо просветлело.
— Вот! Теперь как будто в морозный день чай пьешь. Тепло.
Так они и работали. Это был странный танец. Макс — виртуоз техники, знающий температуру денатурации белка до градуса, и Люба — интуит, измеряющая еду категориями «грустно», «весело», «как дома», «пусто».
К обеду кухня напоминала поле битвы. Антон и остальные повара сначала смотрели на Любу с высокомерием, но когда она безошибочно определила, что в соусе бешамель мука пригорела («горчит, как обида»), зауважали.
Самая большая проблема возникла с горячим. Основное блюдо. Гвоздь программы.
Макс планировал подать филе косули с молекулярной икрой из брусники.
— Сухо, — вынесла вердикт Люба.
— Это медиум рэ! — возмутился Макс. — Идеальная прожарка!
— Жуется тяжело. И скучно. Мясо и мясо. Максим Андреевич, люди на Новый год чуда хотят. А у вас тут… анатомия.
Макс в бешенстве швырнул полотенце на стол. Нервы, натянутые как струны, начали лопаться.
— Так сделай сама! — закричал он. — Раз ты такая умная! Давай, Люба, удиви меня! У нас тут мэр будет, а не бригада грузчиков!
Люба сжалась, втянула голову в плечи. На кухне повисла тишина. Макс тут же пожалел о вспышке. Он потер лицо руками, чувствуя, как пульсирует висок.
— Прости, — глухо сказал он. — Я просто… я не чувствую ничего. Я пуст, Люба. Как эта кастрюля.
Она молча подошла к нему. Взяла за руку. Её ладонь была шершавой, теплой и пахла ванилью.
— Пойдемте, — сказала она. — Выдохните. У вас есть утка? Обычная, жирная утка?
— Есть.
— И яблоки. Антоновка. Кислые.
— Найдем.
В течение следующих двух часов Макс был подмастерьем. Люба командовала. Она не использовала су-вид, не просила жидкий азот. Она натерла утку смесью перцев и трав, набила её яблоками и черносливом.
— Секрет, — говорила она, пока Макс послушно чистил картошку (впервые за десять лет!), — в том, чтобы дать ей отдохнуть. Мясо, оно ласку любит. Не надо его мучить температурами. Дайте ему время.
Пока утка томилась в духовке, распространяя по кухне аромат, от которого у всей команды (кроме Макса) текли слюнки, они сидели в углу на ящиках с овощами.
— Почему вы стали поваром? — спросила Люба.
Макс посмотрел на свои руки. На шрам от ожога на запястье.
— Я хотел доказать отцу, что кулинария — это искусство. Он был военным, считал, что мужик должен либо стрелять, либо строить. А я любил запахи. Мама пекла пироги по воскресеньям… Когда она умерла, отец запретил на кухне «разводить слякоть». Мы ели пельмени из пачки. Я пообещал себе, что когда вырасту, моя еда будет такой вкусной, что даже он заплачет.
— И он заплакал?
— Он умер, когда я получил первую звезду Мишлен. Так и не попробовал.
Люба вздохнула.
— Вот вы и гонитесь за этими звездами, Максим. Пытаетесь накормить того, кого уже нет. А кормить надо живых. Живым нужно не восхищение, им нужно утешение.
Таймер духовки пискнул.
Макс достал противень. Утка была золотисто-коричневой, лаковой. Жир тихо шкворчал. Макс отрезал кусочек, макнул в выделившийся сок и положил в рот.
Пустота.
Он посмотрел на Любу. В его глазах стояли слезы бессилия.
— Я не чувствую, — прошептал он. — Я вижу, что это красиво. Я слышу, как хрустит кожа. Но для меня это картон.
Люба взяла другой кусочек. Она не стала его есть. Она поднесла его к губам Макса.
— Закройте глаза, — скомандовала она мягко.
Он послушался.
— Представьте зиму. Вам семь лет. Вы пришли с горки, щеки горят, варежки в ледяных катышках. Дома тепло. Мама на кухне. Пахнет елкой и мандаринами. И вот вам дают этот кусок. Чувствуете?
Макс стоял с закрытыми глазами. Голос Любы, тихий и убаюкивающий, рисовал образы. И вдруг, сквозь серую пелену отсутствия вкуса, пробился тонкий луч. Едва уловимый призрак ощущения. Не вкус в прямом смысле, а ассоциация. Кислинка яблока, сладость чернослива, густота утиного жира. Мозг, обманутый эмоцией, начал достраивать картину.
— Кажется… — выдохнул он. — Кажется, я понял.
Он открыл глаза. Они стояли очень близко. Он видел морщинки вокруг её глаз, видел, как бьется жилка на её шее. В этот момент шеф-повар Максимилиан Громов почувствовал что-то сильнее голода. Благодарность? Привязанность?
Дверь кухни распахнулась. Вошел управляющий, нервный человек в дорогом костюме.
— Макс! Меню нужно утвердить сейчас же! У нас типография горит! Что печатать? «Тартар из оленя»?
Макс посмотрел на Любу. Она улыбнулась ему — просто, ободряюще.
— Нет, — сказал Макс. — Печатайте: «Ужин в доме, где вас любят».
— Что? — управляющий вытаращил глаза. — Названия блюд давай!
— Записывай, — Макс взял листок бумаги. — «Солнце в морозный день» — гребешки с облепихой. «Бабушкин секрет» — утка с яблоками. «Снежки» — десерт из меренги с клюквой.
— Ты рехнулся, — прошептал управляющий. — Это же провал. Это «L’Orangerie», а не столовая №5!
— Печатай! — рявкнул Макс голосом, не терпящим возражений. — Или я ухожу.
Управляющий убежал, бормоча проклятия.
Макс повернулся к своей команде. Повара смотрели на него с восторгом. Впервые за годы они видели не тирана, а лидера, который верит в то, что делает.
— Ну что встали? — улыбнулся Макс, и эта улыбка была настоящей. — У нас работы по горло. Люба, мне нужно, чтобы ты попробовала соус для десерта. Мне кажется, там не хватает…
— Любви? — подсказала она.
— Корицы, — рассмеялся Макс. — Но и любви тоже.
Вечер накануне банкета они провели вдвоем. Команда разошлась в полночь, а они остались доводить до ума «Снежки». Кухня была погружена в полумрак, горела только подсветка над рабочей поверхностью.
Они говорили обо всем. О её внуках, которые живут в другом городе. О его стажировке в Провансе. О том, как одиноко бывает в квартире, где идеально чистая кухня, на которой никто не готовит.
— Знаешь, — сказал Макс, перетирая клюкву с сахаром, — я думал, что потеря вкуса — это проклятие. А теперь думаю, может, это был шанс? Шанс перестать пробовать еду и начать пробовать жизнь.
Люба посмотрела на него долгим, внимательным взглядом.
— Вкус вернется, Максим. Когда сердце оттает, тогда и вкус вернется.
Она коснулась его руки, испачканной в ягодном соке. Макс накрыл её ладонь своей. Между ними пробежала искра — не электрическая, не страстная, а теплая, как от печки-буржуйки в зимнем лесу.
Завтра был банкет. Судный день. Но Максу впервые было не страшно. Потому что рядом была Люба, и пахло на кухне не стерильностью, а счастьем.
Зал ресторана «L’Orangerie» сиял. Хрусталь люстр отражался в бриллиантах дам, а накрахмаленные скатерти были белее снега, который медленно падал за панорамными окнами на Тверскую. Собрался весь цвет города: мэр с супругой, владельцы банков, телезвезды и, конечно, Эдуард Власов — гастрономический критик, чья колонка в «Times» могла превратить ресторан в легенду или в руины.
Макс стоял на раздаче. Его руки, обычно твердые, как гранит, предательски дрожали. Он поправил воротник кителя. Рядом с ним, в новом, с иголочки, поварском костюме, стояла Люба. Она выглядела странно в этом профессиональном антураже, но в ее глазах светилось спокойствие, которого так не хватало Максу.
— Они читают меню, — прошептал Антон, выглядывая в щель двери. — Власов поднял бровь. Кажется, он в шоке.
В зале действительно повисла пауза. Гости ожидали увидеть «фуа-гра с трюфельной пылью» или «лангустинов в шампанском». Вместо этого на тисненой бумаге значилось: «Утка с печеными яблоками», «Гребешки с облепихой», «Домашний медовик». Простота названий казалась им либо неслыханной дерзостью, либо изощренной шуткой.
— Пора, — скомандовал Макс. — Первая подача.
Официанты, словно черные лебеди, выплыли в зал. Макс задержал дыхание. Он не мог попробовать то, что отправлял в зал. Он полагался только на Любу.
— Соли достаточно? — в сотый раз спросил он ее.
— Идеально, Максим. Не дрейфь. Это вкусно, потому что честно.
Минуты тянулись, как густая карамель. Из зала не доносилось ни звука. Стук вилок, звон бокалов — и тишина. Макс чувствовал, как холодный пот течет по спине. Это провал. Они ждали шоу, а получили бабушкин обед.
Вдруг дверь кухни распахнулась. Влетел метрдотель, лицо его было красным.
— Шеф! — выдохнул он.
— Что? Возвращают блюда? — Макс вцепился в край стола.
— Они... они плачут, шеф.
Макс моргнул.
— Кто плачет?
— Жена мэра. И тот банкир, с седой бородой. Они едят гребешки с облепихой и вспоминают, как в детстве зимой ели замороженные ягоды. Власов молчит, но он вымакал соус хлебом! Хлебом, Максим Андреевич! В ресторане высокой кухни!
Напряжение на кухне лопнуло, как передутый шарик. Повара заулыбались, переглядываясь.
— Вторая подача! Утка! Живее! — крикнул Макс, и в его голосе зазвенела прежняя энергия, но теперь в ней не было страха.
Следующие два часа пролетели как в тумане. Макс и Люба работали плечом к плечу. Он нарезал, она пробовала. Он сервировал, она добавляла последний штрих — веточку розмарина или капельку брусничного джема. Они понимали друг друга без слов, как музыканты, играющие джаз.
Когда подали десерт — те самые «Снежки» из меренги с клюквой, — в зале раздались аплодисменты. Не вежливые, протокольные хлопки, а настоящая овация.
— Шефа! — скандировали в зале. — Шефа в зал!
Макс посмотрел на Любу.
— Пойдем.
— Я? — она отшатнулась. — Нет, Максим, это твой триумф. Я тут ни при чем, я просто... помогала.
Он взял ее за руку, крепко, переплетая пальцы.
— Без тебя там были бы только пустые тарелки и мои амбиции. Мы идем вместе.
Он вывел ее в сияющий зал. Яркий свет ударил в глаза. Гости встали. Эдуард Власов, грозный критик, подошел к ним первым. Он выглядел растроганным, его всегдашняя маска цинизма сползла.
— Громов, — сказал он, пожимая Максу руку. — Я шел сюда, чтобы написать о том, как «L’Orangerie» забронзовел в своем величии. А вы... вы вернули меня на сорок лет назад, за стол к моей маме в Вологде. Я не знаю, как вы это сделали. Это не гастрономия. Это магия. А это? — он перевел взгляд на Любу.
— Это Любовь Ивановна, — представил ее Макс. — Моя... муза. И соавтор этого ужина.
Люба залилась краской, став похожей на девчонку. Зал снова взорвался аплодисментами.
Когда последний гость ушел, а уставшие официанты допивали остатки шампанского, Макс и Люба вышли на служебный балкон.
На улице уже наступил Новый год. Где-то вдалеке гремели салюты, расцвечивая небо над Москвой разноцветными вспышками. Снег падал крупными хлопьями, укрывая грязный асфальт чистым белым одеялом.
Макс облокотился на перила. Адреналин отпустил, оставив приятную усталость.
— Мы сделали это, — тихо сказал он.
— Вы сделали, — поправила Люба. Она зябко поежилась, и Макс, не раздумывая, снял свой китель и накинул ей на плечи.
— Знаешь, — начал он, глядя на падающий снег, — мне предложили контракт в Нью-Йорке. Еще вчера я бы убил за это предложение.
Люба замерла. Внутри у нее что-то оборвалось.
— Поздравляю. Это большая честь.
— Я отказался.
Она резко повернулась к нему.
— Почему? Вы же мечтали!
— Я мечтал о признании. А получил сегодня нечто большее. Я видел глаза этих людей. Им было тепло. И мне было тепло. Впервые за много лет я не чувствовал себя одиноким волком в клетке из золота.
Макс подошел к ней ближе. Он взял ее лицо в ладони. Ее кожа была прохладной от морозного воздуха.
— Люба, — прошептал он. — Я все еще не чувствую вкуса еды. Я не знаю, соленая ли была утка или сладкая. Но я точно знаю, чего я хочу попробовать сейчас.
Он наклонился и поцеловал ее.
Сначала это было робкое касание губ. Но потом...
Вспышка.
Словно кто-то включил свет в темной комнате.
Макс почувствовал вкус. Это был вкус ее губ — мягкий, теплый. Вкус мятной конфеты, которую она съела недавно. Вкус снежинки, упавшей между их лицами.
Он отстранился, ошеломленно глядя на нее.
— Мята... — прошептал он. — Ты ела мятную конфету?
Люба улыбнулась, и в ее глазах заплясали искорки салюта.
— Ела. «Взлетную».
Макс рассмеялся. Громко, счастливо, запрокинув голову к небу. К нему вернулся вкус. Не потому, что прошел стресс, и не потому, что закончился банкет. А потому, что в его жизни появился смысл. Вкус жизни вернулся вместе с любовью.
— Ты спасла меня, — сказал он, снова обнимая ее. — Не только мою карьеру. Ты меня всего спасла.
— Глупый вы, Максим Андреевич, — ласково проворчала она, утыкаясь носом в его плечо. — Просто вам нужно было вспомнить, что сердце — это самый главный орган пищеварения.
— Уходишь от меня? — спросил он, глядя ей в глаза. — Завтра? Снова полы мыть?
— Ну, кто-то же должен...
— Нет. Больше никаких полов. Будешь моим су-шефом. Будешь моим дегустатором. Будешь... просто будь рядом.
— А как же звезды Мишлен? — лукаво спросила она.
Макс посмотрел на небо, где сквозь тучи пробивались настоящие, далекие звезды.
— Пусть остаются там, на небе. А мое счастье — здесь.
Он достал из кармана мандарин, который стащил с банкетного стола. Быстро почистил, брызнув ароматным соком. Разломил пополам и протянул дольку Любе, а вторую отправил себе в рот.
Кисло-сладкий, сочный взрыв цитруса на языке показался ему самым божественным деликатесом в мире. Вкуснее трюфелей, дороже черной икры. Это был вкус Нового года. Вкус начала. Вкус счастья.
Они стояли на балконе, вдыхая морозный воздух, и ели мандарин. Внизу гудел праздничный город, а здесь, на маленьком островке тепла, двое людей наконец-то нашли свой идеальный рецепт. Рецепт, в котором не было сложных ингредиентов, но был самый важный компонент, без которого любое блюдо пресно.
Любовь.
