Светлана не удивилась, когда после звонка в дверь, глянув в «глазок», увидела жену художника Ярославцева.
Правда, в Светланиных фантазиях Дмитрий Андреевич был свободен. Она подобрала ему подходящую параллель из прочитанных биографий, которых множество было в их тихой библиотеке. Это оказалась история Пикассо и его единственной законной жены Ольги Хохловой, с которой неистовый Пабло, разъехавшись, не встречался до конца её жизни.
И сейчас, в первый момент, Светлана, открыв дверь, чуть не назвала Николаеву Ольгой, но, вовремя выплыв из мира своей души на поверхность реальности, просто пригласила её войти.
Николаева мельком оглядела квартиру и осталась удовлетворена: нет ни дорогого ремонта, ни модной мебели. Книжные стеллажи принадлежат явно еще эпохе совдепа, а пол устилает самый дешёвый ламинат. Деньгами в квартире Светланы не пахнет, значит, неожиданный план Катерины удастся.
– Я пришла к вам с предложением. – Николаева не желала снисходить до дипломатии и предпочитала, как говорится, рубить с плеча. – Я дам вам пятьсот долларов, а вы обязательно выполните мою просьбу – никогда, понимаете, никогда больше не встречайтесь с моим мужем!
– Вы так дёшево его цените? – в тихой Светлане, наверное, таилась непонятная сила, которая неожиданно для Николаевой обнаружила себя снова. Сила эта вызывала замешательство именно своим несоответствием тому тонкому и отрешённому женскому облику, который казался не просто слабым – он почти не вписывался в современное время – время жестоких игр. Так подумала Николаева. Но она не умела отступать. И, прокашлявшись, потому что в горле у неё возник нервный комок, продолжила.
– Я дам вам тысячу, полторы, даже две – и вы должны оставить моего мужа в покое!
– Я подумаю, – сказала Светлана и отвернулась к окну.
Ответ был просто шахматным ходом – иначе невозможно было бы от навязчивой женщины отделаться – она поселилась бы здесь навечно! – так представилось Светлане, и она ощутила, как сама под железным натиском начинает сжиматься, уменьшаясь в размерах, и вот-вот сократится до размера воробья. Именно воробей сидел на ветке перед окном, чирикая – и взгляд Светланы ему улыбнулся. Чёрно-рыжая кошка, изогнув спину, удовлетворенно мяукнула и скользнула по ламинату к дверям. И когда сначала звякнул автоматический замок, потом легко просвистел лифт, а затем за окном прошипели шины уносящейся машины и по небу пронеслась какая-то молниеносная тень – точно чёрно-рыжая кошка, заскочив на тёмное облако, пролетела мимо окна, Светлана упала на тахту, застеленную клетчатым пледом, который она купила там же, где покупал все вещи Ярославцев – в недалекой от Куркино «Икеи», упала – и заплакала.
Она плакала обо всём сразу – но особенно о голубоглазом мальчике, от власти которого пытался освободиться город её души. Ярославцев бродил по улицам и переулкам – и она, в отличие от других людей, менее чувствительных, всегда ощущала, как Дмитрий, проходя её насквозь, на минуту задерживается в тенистом переулке детства и, встречая там её голубоглазого принца, выходит из мира её души с грустью несбывшегося.
Светлана любила Александра Грина, она даже однажды съездила в Феодосию, чтобы побывать в доме, где он жил, но нашла просто провинциальный приморский музейчик, в котором уже не витал его гордый и нежный дух. Она спросила экскурсовода – черноглазую женщину, где жил Грин в последние годы, и та посоветовала посетить Старый Крым.
Светлана ехала на дребезжащем автобусе мимо обожжённых солнцем небольших селений, вдыхая запах горячей потрескавшейся земли и сухих, едва заметно колеблющихся трав, пока не оказалась в полугородке-полупосёлке, застроенном однообразными серыми домами – или ей так показалось, что дома все серые? Она побродила между домами, пугаясь крикливых собак и подозрительных хозяев, высматривающих чужаков из полузакрытых окон, с напряжением дождалась автобуса – и вернулась обратно в Феодосию, в скромный пансионат, на десять дней пребывания в котором скопила денег, заменяя другую библиотекаршу, занимавшуюся у себя на даче рассадой.
И сейчас она плакала, уткнувшись в плед, шерстинки которого щекотали её слишком чувствительную кожу, плакала о том, что не сбылось, а ведь она так верила своему любимому писателю, верила, что наступает в жизни такой миг, когда несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов.
Она плакала о том, что одна, что она никогда не знала мужских объятий, что у неё нет детей, и мягкий завиток детских волос не ласкает сейчас её мокрую щеку, и ещё о том, что новые туфли, которые она купила и которые ей так понравились, жмут, а продавец отказался их поменять на другую пару, презрительно рассмотрев подошву, немного стёршуюся от двух дней носки, и окинув сальным взором плебея, презирающего жизнь духа и служащего только грубой материи, Светланин скромный синий плащ.
А других туфель у Светланы не было.
Все её отчаянье, накопившееся за долгие годы одиночества, все раны и трещинки улиц и переулков её души, уставших от ожидания, всё горькое разочарование в том, что мечта может сбыться по законам, обещанным книгой, и наконец, острое оскорбление, которое она вынуждена была сегодня терпеть от малознакомой женщины, – всё это вырвалось, вылилось из души слезами, которые, усиливаясь, уже стали рыданиями. И этот нескончаемый ливень обрушился на старые переулки, на урбанистически современные площади, на тенистые парки и на старые разноцветные качели, на которых раскачивал её голубоглазый мальчик, который сейчас не успел убежать в дом – и стоял под этим огромным светло-голубым ливнем, нет, светло-зеленым ливнем. Нет, нет! Под этим огромным солнечным ливнем, подняв к нему счастливое смеющееся лицо…
* * *
…Когда пришло лето, столь нелюбимое Пушкиным, томик которого всегда стоял у Анны Борисовны, бывшей Натальиной свекрови, возле кровати, а значит, можно было, наконец, съездить в Дом отдыха, что после Марфиной выходки, стало вполне выполнимым. Именно тогда Светлана, надев те самые туфли, которые ей жали, решила выйти за хлебом. Она всегда была как-то не уверена в погоде: весной с трудом переходила на демисезонную одежду, а когда наступало лето и даже дети уже бегали в шортах и майках, пугливо выбиралась на улицу в старых джинсах и свитерке.
Она выглянула в окно. Прохожие были редки в их районе, из-за дальнего расстояния и отсутствия близких магазинов вынужденно выбравшие машины как единственный способ передвижения. Светлана дождалась, пока из соседнего дома вышла женщина с детской коляской, одетая легко – в оранжевый топ и юбку-мини, – и не стала надевать синий плащ.
Так она и выскочила из дома – в бежевых брючках и бежевой хэбэшной кофточке. Правда, кофточка была с длинными рукавами: свои руки казались Светлане некрасивыми, а подмышки старыми.
Туфли сильно жали: когда тепло, ступни ног распухают. И она, вспомнив, что у неё нет других, вздохнула.
В руках у неё была простая холщовая сумка, которая ей очень нравилась: она так и не сумела пока отказаться от некоторых деталей подросткового стиля.
– Девушка! – окликнул её мужчина, выглядывающий из красивой дорогой машины. – Я правильно еду в «Мегу»?
– Правильно, – не глядя на него, буркнула она, стесняясь своей бедной одежды и бледного незагорелого лица. – Сейчас направо.
– Светлана, ты?
Мужчина смотрел на неё, не отрываясь, его полноватое голубоглазое лицо вдруг засветилось так, будто под кожей его зажглась свеча.
– Это ты?
У неё подкосились ноги, она схватилась за свою холщовую сумку и вместе с ней забалансировала перед его машиной, как мим, с трудом удерживая равновесие.
– Ты здесь живёшь?
– На седьмом этаже, – она думала, что говорит громко, но слова были едва слышны, точно невидимый режиссёр, решивший всё-таки воплотить долгий замысел её воображения, забыл включить для неё микрофон.
– Так пойдем к тебе! – мужчина решительно выбрался из машины, щелкнул автоматическим замком – и…
…Сначала мебель, потом стены стали медленно терять свои чёткие очертания: удлиняясь, причудливо меняя форму, они растекались, как расплавленное стекло, стена, отделяющая квартиру от улицы, поплыла, став текучей, вправо и влево, открывая вид на высокое дерево, и дерево медленно затанцевало, став зелёным вальсирующим водопадом, который заполнил квартиру, смешиваясь с золотисто-оранжевым потоком плывущего следом расплавленного, но почему-то не обжигающего солнца…
И вдруг всё остановилось: ребёнок во дворе перестал плакать, небо вернулось на своё место, став спокойным и ровным, зелень пролилась обратно на дерево и, сначала застыв, через миг опять зашелестела нежно и тихо; весь мир как будто расплавился и снова застыл, но был уже совершенно иным…
Tags: Проза Project: Moloko Author: Бушуева Мария
Роман нашего автора Марии Бушуевой «Дачный сюжет», историю из которого вы прочитали, есть на Яндекс-книгах и в «Литресе»
Книга автора здесь