Тайга в феврале похожа на застывшее море. Бесконечные волны сугробов, укрытые жесткой коркой наста, уходят за горизонт, сливаясь с белесым, выцветшим от холода небом. Ели стоят, опустив тяжелые лапы под гнетом снега, словно монахи в глубокой молитве. Здесь, в сердце векового леса, тишина имеет вес. Она давит на уши, звенит высокой нотой, и только редкий треск лопнувшего от мороза ствола нарушает это величественное оцепенение.
Матвей Ильич жил в этом безмолвии уже тридцать лет. Его кордон — крепкий пятистенок из потемневшей лиственницы — стоял на границе заповедной зоны и «диких» земель. Местные жители из дальнего поселка называли его Лешим или Бирюком. Говорили, что старик знает слово, которым можно медведя остановить, и что взгляд у него тяжелый, как гранитная плита.
На самом деле никакой мистики в Матвее не было. Был он высоким, жилистым мужчиной семидесяти лет, с густой бородой, в которой седина переплелась с рыжиной, словно пепел с углями. Глаза его, цвета таежного мха, смотрели на мир спокойно и чуть устало.
В прошлом Матвей был геологом. Человеком науки, искателем, влюбленным в недра земли. Но та жизнь, полная карт, маршрутов и веселых песен у костра, оборвалась в одночасье. Тридцать лет назад его экспедиция сгинула в районе Черных скал. Вернулся только он и еще один радист. Начальник экспедиции, Андрей Викторович, пропал вместе с документами. Тогда, в кабинетах больших начальников, Матвею в лицо бросили страшное обвинение: халатность, трусость и, что хуже всего, кража секретных карт с координатами редчайшего месторождения редкоземельных металлов.
Доказать он ничего не мог. Его честное имя было втоптано в грязь. Коллеги отводили глаза, друзья исчезали. Не в силах выносить шепот за спиной и клеймо вора, Матвей уехал. Сначала просто в глушь, а потом устроился егерем на самый дальний кордон, куда и почта-то доходила раз в месяц.
Он не ненавидел людей. Он просто в них разочаровался. Обида, застарелая и острая, как осколок кремня, жила в его сердце, но он научился прятать её глубоко внутри, как тайга прячет свои тайны под снегом.
Утро Матвея начиналось затемно. Печь гудела, поедая сухие березовые поленья. Кот Дымок, единственный постоянный собеседник, лениво потягивался на лавке.
— Ну что, брат, — говорил Матвей, надевая валенки. — Пойдем проверим границы. Мороз нынче лютый, зверю туго приходится.
Он вставал на широкие охотничьи лыжи, подбитые камусом, и скользил в синеватые сумерки леса.
В тот день мороз отпустил, но небо нахмурилось, обещая долгий снегопад. Матвей шел вдоль русла замерзшей реки. Это была его обычная тропа для проверки дальних силков, которые он ставил не на зверя, а на браконьеров — специальные метки и фотоловушки.
Вдруг привычный шум ветра в вершинах сосен изменился. До слуха донеслись звуки, от которых у опытного таежника напряглась спина. Это был не торжествующий вой стаи, загоняющей добычу. Это был хаос звуков: рычание, визг, треск кустов и тяжелое, хриплое дыхание.
Матвей поднялся на пригорок и посмотрел на реку.
По белому льду, петляя из последних сил, бежала олениха. Она была крупная, благородная, но сейчас её движения были скованы ужасом и болью. Рядом с ней, едва поспевая, скакал олененок-подросток.
За ними, растянувшись серой цепью, шла волчья стая.
— Много... Слишком много, — прошептал Матвей.
Зима была голодной. Снега выпало столько, что копытным было трудно добывать ягель, а хищники сбивались в огромные стаи, нарушая законы территории. Здесь было не пять и не шесть волков, а больше десятка.
Олениха поскользнулась на участке чистого льда, упала, но тут же вскочила. На снегу осталось темное пятно. Она была ранена. Волки, почуяв кровь, прибавили ходу. Они не спешили нападать, они изматывали, загоняли в тупик, к полынье у поворота реки.
Матвей знал закон тайги: не вмешивайся. Хищник должен есть, жертва должна бежать. Это круговорот жизни.
Но то, что он видел сейчас, было не охотой. Это была бойня. Олениха, понимая, что не уйдет, начала замедляться, подталкивая детеныша носом к берегу, пытаясь закрыть его своим телом. В этом жесте было столько человеческой, материнской жертвенности, что сердце старого геолога дрогнуло.
— Ну нет, — выдохнул он. — Не в мою смену.
Он скинул с плеча старое ружье. Стрелять в волков он не собирался — патронов мало, да и звери не виноваты в своем голоде. Но напугать их было можно.
Матвей вытащил из рюкзака фальшфейер — сигнальный огонь, который носил на случай встречи с шатуном.
Резкий хлопок, и над рекой расцвела ослепительно-красная звезда. Следом грохнул выстрел в воздух. Эхо многократно отразилось от скалистых берегов, создавая иллюзию, что стреляют целым взводом.
Волки, ослепленные красным светом и оглушенные грохотом, шарахнулись в стороны. Вожак замер, скаля зубы, но, увидев человека, бегущего со склона с горящим факелом (Матвей успел поджечь сухую смолистую ветку), принял решение отступить. Стая серыми тенями растворилась в прибрежном ивняке.
Матвей спустился на лед. Олениха лежала, тяжело дыша. Бок её был разодран, но, к счастью, жизненно важные органы не задеты. Олененок стоял рядом, дрожа всем телом, и тыкался влажным носом в шею матери.
— Тише, милая, тише, — ласково говорил Матвей, подходя медленно, не глядя зверю в глаза, чтобы не пугать. — Я не обижу.
Животное попыталось встать, но силы оставили её. Оставить их здесь — значит обречь на смерть. Волки вернутся, как только догорит огонь.
Матвей развязал веревку на своих нартах, которые тащил за собой. С кряхтением, используя все свои навыки и остатки сил, он перевалил тяжелую тушу оленихи на сани. Олененок, видя, что мать никуда не уходит, покорно побрел следом.
Сарай, примыкавший к дому Матвея, был теплым. Здесь пахло сеном, сушеными травами и березовыми вениками. Раньше Матвей держал тут козу, но последние годы сарай пустовал.
Следующие недели превратились для отшельника в бесконечную вахту милосердия.
Рана оленихи требовала ухода. Матвей промывал её настоями зверобоя и подорожника, смазывал гусиным жиром. Он назвал олениху Ладой, а олененка — Яшкой.
Сначала Лада боялась. Она вздрагивала от каждого скрипа двери, косила большим влажным глазом, готовая ударить копытом. Но животные чувствуют истинные намерения лучше людей. Матвей двигался плавно, говорил с ними тихим, рокочущим басом, рассказывая про лес, про погоду, про свою жизнь.
— Вот, Ладушка, поешь, — приговаривал он, подкладывая в кормушку лучшего сена и нарезанную морковь, которую хранил в подполе для себя. — Тебе силы нужны. А ты, Яшка, не балуй, дай мамке поесть.
Яшка освоился быстрее. Через неделю он уже брал хлебные корки прямо из рук Матвея, смешно шевеля мягкими губами.
Матвей заметил в Ладе удивительную черту. Когда он менял ей повязку, она терпела боль, ни разу не дернувшись, только мелко дрожала шкурой. Она понимала: этот странный двуногий делает ей больно, чтобы потом стало легче. В её глазах Матвей видел разум и благодарность, которых порой не встречал у людей.
Вечерами, сидя в доме и слушая, как воет вьюга за окном, Матвей ловил себя на мысли, что обида, жившая в нем тридцать лет, стала меньше. Забота о ком-то другом вытесняла собственные горести.
Беда пришла в начале марта. Снег начал оседать, днем с крыш капала звонкая капель, но ночи стояли морозные.
Утром Матвей услышал рев снегоходов. Звук, чуждый гармонии леса, приближался со стороны просеки.
К кордону подъехали двое. Матвей знал их — браконьеры из райцентра. Люди жесткие, жадные до наживы, считающие тайгу своим личным складом.
Они заглушили моторы. Старший, коренастый мужик по кличке Сыч, сплюнул в снег и по-хозяйски подошел к крыльцу.
— Здорово, дед, — буркнул он.
Матвей вышел на крыльцо. В руках у него ничего не было, но стоял он так, что пройти мимо него казалось невозможным.
— И вам не хворать. Чего забыли здесь?
— Да вот, следы видели, — Сыч прищурился, кивнув на сарай. — Кровь на снегу старая, да полоз от саней. Мы подранка искали, олениху. Ушла от нас неделю назад. А следы к тебе ведут.
Матвей скрестил руки на груди.
— Нет у меня ваших подранков.
— Не ври, Ильич, — вмешался второй, помоложе. — Слышно же, как дышит там кто-то. Отдай по-хорошему. Мясо нам, шкуру — тебе. Все равно сдохнет животина, а так хоть польза будет.
Внутри Матвея поднялась холодная, яростная волна. Он вспомнил тех людей в кабинетах тридцать лет назад. Те же алчные глаза, та же уверенность в своей правоте, то же пренебрежение к жизни.
— Это не мясо, — тихо, но отчетливо произнес Матвей. — Это гости мои.
— Ты, дед, совсем умом тронулся в своей глуши? — усмехнулся Сыч, делая шаг к лестнице. — Какие гости? Это скотина дикая. Отойди.
Матвей шагнул вперед. В его руке неожиданно для гостей оказалось двуствольное ружье, которое до этого стояло прислоненным к косяку двери внутри сеней. Он не направлял его на людей — это было бы преступлением. Он просто держал его в сгибе локтя, но вид его был красноречивее слов.
— Здесь моя земля. И мой закон, — голос Матвея звучал как камнепад в горах. — Здесь только я и моя совесть. Уходите.
Браконьеры замерли. Они видели перед собой не дряхлого старика, а хозяина тайги. В его взгляде была такая сила духа, такая несгибаемая правота, что связываться с ним стало страшно.
— Ладно, ладно, Бирюк, — Сыч попятился. — Подавись ты своим зоопарком. Но смотри, лес большой, всякое бывает...
Они уехали, оставив за собой запах бензина и злобы. Матвей знал: они могут вернуться. Или напакостить исподтишка. Оставаться здесь оленям было опасно.
Весна в том году была дружной. К середине апреля реки вскрылись, лес наполнился шумом воды и птичьим гомоном. Рана Лады затянулась, остался лишь светлый рубец на боку. Она уверенно стояла на ногах и все чаще смотрела в сторону леса.
Матвей понимал: пора. Но выпустить их рядом с домом было нельзя — браконьеры наверняка приглядывают за кордоном. Нужно было увести их туда, где нога человека не ступала уже много лет.
В Каменный распадок.
Это было глухое, мрачное урочище в двадцати километрах от кордона. Скалы там смыкались плотным кольцом, создавая естественную крепость. Туда вела лишь одна узкая тропа, известная старожилам.
Они вышли на рассвете. Матвей шел впереди с посохом, за плечами рюкзак с провизией. Лада и Яшка шли следом, как привязанные. Удивительная картина: человек и два диких зверя, идущие сквозь пробуждающуюся тайгу как одна стая.
Путь был трудным. Приходилось преодолевать разлившуюся весеннюю грязь, перебираться через буреломы. Но Матвей, несмотря на возраст, шел легко. Он чувствовал, что совершает самое важное дело за последние годы.
К полудню они вышли на широкую поляну внутри распадка. Здесь, закрытая от ветров скалами, весна наступила раньше. На проталинах уже цвели подснежники-сон-трава, фиолетовые и пушистые.
В центре поляны возвышался огромный старый кедр. Его корни, мощные, как змеи, выпирали из земли, образуя причудливые арки. Дерево было выворочено ураганом много лет назад, но продолжало жить, цепляясь за грунт половиной корней.
Лада, оказавшись на месте, вдруг забеспокоилась. Она начала принюхиваться к земле у корней кедра.
— Что там, девочка? — спросил Матвей, присаживаясь на бревно передохнуть. — Соль почуяла?
Олени часто ищут природные солончаки. Лада начала бить копытом землю, разрывая прошлогоднюю листву и влажный мох. Яшка наблюдал за ней с любопытством.
Олениха копала настойчиво, словно знала, что там что-то есть. Вдруг раздался странный звук. Не глухой удар о корень, а звонкий, металлический скрежет.
Матвей насторожился. В этих местах металла быть не могло.
Он подошел к Ладе, мягко отодвинул её в сторону.
— Ну-ка, дай погляжу.
Он разгреб руками землю. Под слоем дерна и глины блеснул тусклый бок цилиндрического предмета.
Сердце Матвея пропустило удар. Он узнал этот предмет.
Это был геодезический тубус — герметичный пенал из титанового сплава, какие использовали геологи в той, старой жизни.
Дрожащими руками Матвей выкопал находку. Тубус был покрыт пятнами коррозии, но герметичность не нарушена. На крышке едва читалась гравировка: «Экспедиция № 48. СевГео».
Его экспедиция.
Матвей сел прямо на землю, не чувствуя холода. Тридцать лет. Тридцать лет он задавал себе вопрос: что случилось с Андреем Викторовичем? Куда делись карты?
С трудом открутив прикипевшую крышку, он вытряхнул содержимое на колени.
Внутри, свернутые в тугие рулоны, лежали карты. Калька, миллиметровка, полевые журналы. Бумага пожелтела, но чернила и карандаш сохранились идеально.
А еще там была толстая тетрадь в дерматиновом переплете. Дневник начальника экспедиции.
Матвей открыл последнюю запись. Дата стояла за два дня до того, как они потеряли связь.
Почерк был торопливым, сбивчивым:
«...Я знаю, что за мной следят. Карпов ведет себя странно. Я видел, как он копировал координаты в свой блокнот. Он требует отдать материалы, говорит, что нашел покупателя на "черном рынке". Я не могу рисковать результатами двух лет работы. Если я исчезну, значит, Карпов меня убрал. Я прячу тубус в Каменном распадке, под приметным вывороченным кедром. Матвей, если ты найдешь это — знай, я верил только тебе. Прости, что втянул в это. Месторождение существует. Карты здесь. Передай их дочери, если сможешь...»
Матвей читал, и слезы, скупые мужские слезы, текли по его щекам, теряясь в бороде.
Карпов. Тот самый радист, который вернулся вместе с ним. Тот, кто на суде громче всех кричал, обвиняя Матвея. Тот, кто потом быстро уволился и уехал в столицу, говорят, разбогател.
Все встало на свои места. Начальник не погиб случайно. Он спрятал данные, спасая их от предателя, и, видимо, погиб, пытаясь уйти. А Матвей тридцать лет нес на себе клеймо вора, пока истина лежала здесь, под корнями кедра, охраняемая лесом.
Лада подошла к нему и положила тяжелую голову на плечо. Она не нашла соли, но нашла нечто большее. Она вернула человеку его жизнь.
— Спасибо... — прошептал Матвей, гладя её по жесткой шерсти. — Спасибо тебе.
Олени ушли в чащу. Лада обернулась на прощание, посмотрела на Матвея долгим, умным взглядом и скрылась в зелени ельника. Яшка скакнул за ней.
Матвей возвращался на кордон другим человеком. Рюкзак за плечами был тяжелым от тубуса, но душа была легкой, как пух.
Путь в город занял неделю. Матвей, впервые за долгие годы, побрился, надел свой старый, но чистый выходной костюм и поехал в областной центр.
Появление «отшельника» в прокуратуре и управлении геологии вызвало переполох. Но когда он выложил на стол дневник и карты, скепсис сменился шоком.
Экспертиза подтвердила подлинность почерка и давность записей. Карты были бесценны — они указывали на богатейшие залежи, которые искали десятилетиями.
Имя Матвея Ильича было очищено. Следствие по делу о гибели начальника экспедиции возобновили. Карпова, конечно, искать было поздно — время ушло, но историческая справедливость восторжествовала. Матвею предлагали компенсацию, квартиру в городе, почет.
Он отказался от всего.
— Мне бы только, чтобы заповедник расширили, — сказал он чиновникам. — Там, у Каменного распадка. Чтобы никто с ружьем туда не ходил.
Прошло полгода. Осень раскрасила тайгу золотом и багрянцем.
На кордоне Матвея было непривычно людно. К дому припарковались два вездехода с надписями «Геологоразведка» и «Академия наук».
На веранде за столом сидела женщина лет пятидесяти. У нее были внимательные серые глаза — точь-в-точь как у Андрея Викторовича. Это была Елена Андреевна, дочь погибшего начальника экспедиции. Теперь она сама была профессором, геологом. Всю жизнь она искала следы отца, не веря в официальную версию о «несчастном случае».
Они пили чай с брусничным листом.
— Вы даже не представляете, что вы для меня сделали, Матвей Ильич, — говорила Елена, сжимая в руках копию дневника отца. — Вы вернули мне отца. Я знала, что он был героем, а не жертвой обстоятельств.
— Это не я, — улыбнулся Матвей в усы. — Это Лада.
Он достал планшет, на который приходили снимки с фотоловушек, расставленных теперь по всему лесу научной группой.
— Смотрите.
На экране было черно-белое, но четкое изображение. Тот самый кедр в Каменном распадке. Рядом стоит здоровая, сильная олениха. А рядом с ней — молодой красавец-олень с маленьким светлым пятнышком на боку. Яшка вырос. Они пришли к кедру, словно проверяя, на месте ли их тайна.
— Они в безопасности, — сказал Матвей. — Теперь, когда здесь работает ваша официальная экспедиция, браконьеры боятся и нос сунуть. Патрули, охрана...
Елена посмотрела на тайгу, окружавшую дом.
— Матвей Ильич, я хочу предложить вам должность. Официальный консультант нашей базы. И хранитель этого участка. Нам нужен человек, который знает здесь каждый камень. Вы согласны?
Матвей посмотрел на лес. Он больше не казался ему местом изгнания. Это был его дом. И теперь он был не один. У него была Елена, ставшая ему как дочь, была память о друге, которую он сберег, и была его лесная семья, бродящая где-то там, среди кедров.
— Согласен, — ответил он. — Только чур, фотоловушки я сам проверять буду.
Ветер качнул ветви сосен, и Матвею показалось, что лес одобрительно зашумел в ответ. Добро, которое он, рискуя собой, отдал беззащитному существу, вернулось к нему, замкнув круг и исцелив старую рану. Жизнь продолжалась, чистая и ясная, как вода в лесном ручье.