В юбилейной дате 100‑летия смерти Сергея Есенина естественно встает не только вопрос о том, как он погиб, но и о том, какую роль его гибель сыграла в политическом и культурном сознании России — и что изменилось бы, если бы он действительно пал жертвой политической борьбы.
100 лет после «Англетера»
28 декабря 1925 года в ленинградской гостинице «Англетер» нашли тело 30‑летнего поэта Сергея Есенина, официально — повесившегося в состоянии глубокой депрессии. В 2025‑м, спустя век, эта дата отмечается как одновременно день памяти гения деревенской России и день не до конца разгаданной трагедии, вокруг которой до сих пор спорят историки, следователи и литераторы.
Его смерть сразу обросла мифами: от романтизированного жеста проклятого поэта до версии о холодной политической расправе над неудобным голосом «русской деревни». Вековой рубеж лишь усилил интерес к материалам дела, газетам 1925 года и новым экспертизам, но не снял главного вопроса — был ли это свободный выбор измученного человека или чужая воля, замаскированная под самоубийство.
Политическая версия: поэт как мишень
Уже современники шепотом пересказывали слухи, что поэт не покончил с собой, а был устранен чекистами, а самоубийство лишь инсценировали. Указывали на изъятые и противоречивые документы, странности в следственных материалах, состояние тела и обстановку номера; часть исследователей видит в этом следы организованного насилия и последующей подгонки версии под «удобный» суицид.
Политический мотив выстраивается вокруг нескольких линий.
- Есенин в последние годы писал язвительные тексты о партийной верхушке, которые ходили в списках, раздражая власть.
- Он нарушал подписку о невыезде и оставался фигурой с широчайшей популярностью, способной конвертировать народную любовь в опасную для режима моральную харизму.
В этой логике поэт превращается в символическую жертву раннесоветской борьбы с «неуправляемой» интеллигенцией — предупреждение другим, что харизма и талант не дают иммунитета перед репрессивной машиной.
Если бы доказали убийство
Представим, что через сто лет после трагедии удаётся неопровержимо доказать: Есенина убили по политическим мотивам, а не он сам свёл счёты с жизнью. Такое признание изменило бы как картину истории СССР 1920‑х, так и сам образ поэта.
Во‑первых, Есенин окончательно вошёл бы в пантеон «расстрелянного» поколения, рядом с Маяковским, Мандельштамом и другими, но с ключевым сдвигом: его гибель относилась бы не к зрелому сталинскому террору, а к раннему, ещё ленинско‑троцкистскому этапу формирования карательной системы. Это усилило бы представление о непрерывности репрессий и показало, что жесткие методы по отношению к ярким, непредсказуемым художникам были нормой режима практически с первых лет.
Во‑вторых, фигура Есенина стала бы не только «поэтом деревни», но и одним из первых мучеников политической борьбы в советском культурном поле.
- Его стихи о Руси, о сломе крестьянского мира и о трагедии личности в эпоху ломки уклада читались бы как прямое политическое свидетельство и вызов, а не только как исповедь одинокого лирика.
- Образ бунтующего, но внутренне уязвимого поэта сместился бы в сторону сознательного оппозиционера, который заплатил жизнью за право говорить своим голосом.
Альтернативное будущее культуры
Если мыслить шире, в режиме исторической фантастики, признанное политическое убийство Есенина могло бы изменить траекторию всего советского культурного канона.
- Власть. Возможное разоблачение такого преступления в более ранний период усилило бы недоверие к системе: в послевоенные или «оттепельные» годы фигура убитого поэта стала бы мощным аргументом против официальной версии «гуманизации» власти.
- Литература. Есенин, признанный жертвой политической расправы, стал бы одним из ключевых маркеров для «почвеннической» и национально ориентированной прозы и поэзии второй половины XX века; каждое обращение к деревенской теме несло бы подразумеваемую тень его гибели.
- Память. В массовом сознании день его смерти превратился бы не только в литературную дату, но и в неформальный день памяти репрессированных художников; церемонии в Константинове и Москве приобрели бы выраженный гражданский, почти протестный смысл.
При этом образ Есенина‑самоубийцы — трагического, саморазрушающегося, склонного к внутренней катастрофе — сменился бы образом поэта‑мученика, убитого за слово, что резко изменило бы тон школьных учебников, документальных фильмов и общественных дискуссий.
Между мифом и реальностью
Сегодня, на стыке сотой годовщины его гибели и 130‑летия со дня рождения, официальная версия по‑прежнему говорит о самоубийстве, но общественное воображение всё чаще обыгрывает сюжет политического убийства. Эта двойственность делает Есенина фигурой не только литературной, но и политико‑мифологической: для одних он символ экзистенциального надлома, для других — первая крупная жертва системы, которая ещё только разворачивала масштабный террор.
Возможно, именно неразрешённость вопроса и делает эту дату такой острой: каждый читатель, перечитывая «Черного человека» или простые крестьянские строфы, неизбежно отвечает себе сам — кем был Есенин в декабре 1925‑го: уставшим самоубийцей или человеком, которому не дали права дожить до собственной старости.
К какой версии склоняешься ты? Напиши в комментариях.