За окном, в сизой декабрьской мгле, кружил редкий снег. Вика стояла у кухонного окна, прижимаясь лбом к холодному стеклу. В кармане халата «жгла» бедро банковская карта, на которой лежали сто восемьдесят тысяч рублей.
Эти деньги были не просто купюрами. Это были её некупленные зимние сапоги, отказ от стоматолога, лишние смены в операционной, когда ноги гудели так, что хотелось выть, и бесконечные «нет» самой себе. Это был пропуск в жизнь для её мамы, Анны Михайловны.
После инсульта, случившегося в октябре, мама превратилась из статной, весёлой учительницы литературы в растерянного ребёнка с перекошенным ртом. Вика, как медик, знала: существует понятие «терапевтическое окно». Если в первые три-шесть месяцев не провести интенсивную нейрореабилитацию, мозг закрепит патологические связи. Паралич останется навсегда.
— Вика, ты меня слышишь? — голос свекрови, Зинаиды Семёновны, звучал как скрип пенопласта по стеклу. — Я говорю, оливье надо резать мельче. Глебушка любит, чтобы кубики были крошечные.
Вика обернулась. Свекровь сидела за столом, поджав губы, и демонстративно перекладывала салфетки. Глеб, муж Вики, сидел рядом, нервно теребя край скатерти. Его глаза бегали, он то и дело поглядывал на телефон.
— Зинаида Семёновна, Глебу тридцать пять лет, у него есть зубы, прожует, — устало ответила Вика, возвращаясь к нарезке колбасы.
До боя курантов оставалось четыре часа.
— Ты стала черствой, Виктория, — вздохнула свекровь, прикладывая руку к сердцу. — Работа тебя испортила. А в семье главное — мягкость. Вот Глебу сейчас поддержка нужна, а ты...
Вика замерла. Она чувствовала: что-то происходит. Глеб весь вечер был сам не свой. Обычно после рейсов он приходил уставший, но спокойный, а сегодня его трясло, как в лихорадке.
— Что случилось? — прямо спросила она, глядя на мужа.
Глеб сглотнул, его кадык дернулся.
— Вик, тут такое дело... — он отвел глаза. — Понимаешь, перед праздниками смена неудачная была. Мы с мужиками в парке сели... ну, перекинулись в картишки. Я думал, отыграюсь. Там премия маячила...
— Сколько? — голос Вики упал до шепота.
— Сто двадцать, — выпалил Глеб и тут же добавил: — Но это срочно! Вика, там серьезные люди, коллеги, но ты же знаешь водил... Засмеют, житья не дадут, да и долг чести. Надо отдать до третьего числа.
В кухне повисла тишина. Слышно было только, как тикают часы в коридоре.
— У нас нет таких денег, — отрезала Вика. — На общем счете пятнадцать тысяч до аванса.
Глеб покраснел, а Зинаида Семёновна вдруг оживилась, словно хищная птица, завидевшая добычу.
— Как это нет? — вкрадчиво спросила она. — Глеб видел уведомление у тебя на телефоне, когда ты в душ ходила. СМС из банка. Там почти двести тысяч. «Накопительный счет закрыт».
Вика почувствовала, как холод пробегает по спине. Она забыла перевернуть телефон экраном вниз.
— Это мамины деньги, — медленно, чеканя каждое слово, произнесла Вика. — Это на реабилитационный центр «Сосновый бор». Место забронировано с десятого января. Предоплату я должна внести послезавтра, второго-третьего числа, иначе бронь слетит.
— Ой, да брось ты! — махнула рукой Зинаида Семёновна, наливая себе компот. — Какой центр? Анне Михайловне уже за семьдесят. Ну полежит дома, ты же медсестра, сама уколы поделаешь, массаж там... А Глебу жить надо, ему в коллективе работать. Это репутация мужчины!
— Репутация? — Вика не верила своим ушам. — Он проиграл деньги в карты! А маме нужно учиться ходить заново. Вы понимаете, что такое нейропластичность? Мозг — это не мышца, которую можно накачать когда угодно. Если сейчас не восстановить нейронные связи, она останется лежачей. Навсегда.
— Ну и что? — буркнул Глеб, не поднимая глаз. — Она старая уже. Пожила своё. А мне кредит брать? Проценты бешеные. Вик, мы же семья. У нас всё должно быть общее. Я же отдам... потом. С премий.
Вика смотрела на мужа и видела его впервые. Не того веселого парня, за которого выходила замуж семь лет назад, а рыхлого, инфантильного человека, который готов пожертвовать здоровьем тёщи ради собственного комфорта и покрытия своей глупости.
— После праздников вернем, — поддакнула свекровь, намазывая бутерброд икрой, которую купила Вика. — Мама подождет. Новый год же, Вика! Нельзя входить в год с долгами, примета плохая. Отдай мужу деньги, не будь эгоисткой.
— Эгоисткой? — Вика усмехнулась, но губы дрожали. — Я год не покупала себе одежду. Я беру дежурства в праздники по двойному тарифу. Я мою полы в подъезде по выходным, чтобы Глеб не знал. А он... проиграл.
— Не попрекай! — взвизгнула Зинаида Семёновна. — Жена должна покрывать грехи мужа, а не тыкать носом! Дай деньги сейчас же, без скандалов!
Глеб встал, нависая над столом.
— Вика, реально, не начинай. Переведи мне на карту. Я третьего числа скину парням, и всё будет нормально. А с матерью твоей... ну найдем что-нибудь подешевле. Или в поликлинику районную походит.
В этот момент перед глазами Вики всплыла картина: мама, сидящая в инвалидном кресле, пытается непослушной левой рукой удержать ложку, суп проливается на халат, а она плачет от стыда и беспомощности. И взгляд мамы — виноватый, испуганный. «Викуся, я тебе в тягость...».
Слезы подступили к горлу, горячие, едкие. Жалко было маму до физической боли в груди. Жалко было себя, свои стертые ноги, свои бессонные ночи. И вдруг эта жалость перегорела, превратившись в холодную, звенящую ярость.
Вика выпрямилась. Она работала в операционной, она видела, как хрупка человеческая жизнь. Она знала цену времени.
— Нет, — сказала она громко и твёрдо.
— Что «нет»? — не поняла свекровь.
— Нет. Я не дам ни копейки. Это мои деньги. На маму. Точка.
— Ты не посмеешь! — взвизгнула Зинаида Семёновна, вскакивая со стула. — Сын, ты слышишь? Она мать родную... то есть мужа родного на произвол судьбы бросает ради... ради...
— Ради матери, которая меня вырастила, — перебила Вика, и её голос окреп, зазвенел сталью скальпеля. — Глеб, твоё «срочно» — это твой комфорт и твоя глупость. А моё «срочно» — это мамина жизнь. Простая арифметика.
— Да кому нужна её жизнь в овощном состоянии! — рявкнул Глеб, теряя контроль. — А мне на работу выходить!
Вика молча подошла к столу, взяла миску с оливье, который так тщательно резала, и, не отводя взгляда от мужа, медленно перевернула её ему прямо на голову. Майонез тяжело сполз по вискам, горошек и колбаса посыпались на плечи и в воротник. Глеб замер с вилкой в воздухе, моргнул раз, второй — будто пытался убедиться, что это не шутка, — и только потом хрипло выдавил:
— Ты… ты что сделала?..
Свекровь, стоявшая рядом, резко отшатнулась, словно брызги могли долететь и до неё; лицо побледнело, губы дрогнули, руки судорожно сжали платье. Она испуганно прошептала:
— Вика…
— Праздник окончен, — сказала Вика ледяным тоном. — Глеб, решай свои проблемы сам. Возьми кредит, продай свою игровую приставку, займи у мамы. Мне всё равно. Но если ты ещё раз заикнёшься про мамины деньги — я подаю на развод и раздел имущества. И поверь, квартиру, купленную в браке, но на деньги с продажи бабушкиного дома, я распилю так, что тебе достанется только коврик у двери.
В комнате стало так тихо, что было слышно, как за окном взрываются первые, пробные петарды.
— Ты меня выгоняешь? — растерянно спросил Глеб. Вся его спесь слетела, остался только испуганный мальчик.
— Я иду к маме. Встречать Новый год с ней. А вы... делайте что хотите.
Вика вышла в коридор, накинула пуховик, сунула ноги в старые ботинки. Руки не дрожали. Наоборот, она чувствовала удивительную легкость, будто с плеч сняли тяжелый, пропитанный потом и ложью рюкзак.
— Вика, одумайся! — кричала из кухни свекровь. — Кому ты нужна будешь, разведёнка с прицепом в виде больной старухи? Вернись!
Вика хлопнула дверью.
На улице мороз щипал щёки. Она вдохнула полной грудью холодный воздух. В кармане лежал телефон и карта. Она достала мобильный, открыла приложение банка и нажала «Перевести». Оплата за курс реабилитации ушла по реквизитам клиники.
«Платеж исполнен».
Вика улыбнулась сквозь слёзы, которые теперь свободно текли по щекам. Это были слёзы облегчения.
Через два месяца, в начале марта, Вика приехала в «Сосновый бор» забирать маму. Анна Михайловна сидела в холле на диванчике и, опираясь на трость, разговаривала с соседкой. Увидев дочь, она медленно, но сама встала.
— Викуля! — мама сделала шаг, потом второй. Её левая нога еще немного волочилась, но она шла. Сама.
Вика бросила сумку и кинулась к ней. Они обнялись, и Анна Михайловна прошептала на ухо, четко выговаривая слова:
— Спасибо, дочка. Я знаю, чего тебе это стоило.
— Ничего, мам. Это стоило всего лишь старой, ненужной жизни, — ответила Вика.
Глеб так и не отдал долг коллегам. Сначала он «вот-вот закрою», потом — «ну это временно», потом уже не говорил ничего: влез в микрозаймы, перекрывал один другим, и каждый новый процент щёлкал, как капкан.
Через месяц после развода он переехал к матери. Зинаида Семёновна распахнула дверь так, будто принимала не сына, а трофей.
— Ну что, доигрался? — бросила она и тут же взялась «наводить порядок»: в его голове, в его жизни, в его унижении.
Она писала гневные сообщения всем общим знакомым: «Вика сына обобрала», «квартиру отжала», «мать свою прикрыла». От злости у неё дрожал голос даже в быту, а по ночам она не могла уснуть, гоняла Глеба на кухню «поговорить», снова и снова пережёвывая одну и ту же ненависть, как резину.
Утром всё произошло резко, без подготовки — будто кто-то выдернул штекер из её привычной властной жизни.
Зинаида Семёновна вышла на кухню, открыла рот, чтобы сказать очередное «я же говорила», и вдруг половина лица у неё поехала вниз. Чашка в руке дрогнула, чай пролился. Она попыталась сделать шаг — и нога не послушалась. Изо рта вырвалось только бессмысленное «мм…», страшнее любого крика.
— Ма?.. — выдохнул Глеб, и у него похолодели пальцы.
Он успел подхватить её под плечи, усадить на пол и вызвать скорую. В приёмном покое врач посмотрел на симптомы, на время начала, на её перекошенную улыбку и коротко, без сантиментов, сказал:
— Инсульт. Срочно в отделение. Каждый час сейчас решает, что вернётся, а что — нет.
Слова «инсульт» и «срочно» ударили Глеба так, будто это ему поставили диагноз. Зинаида Семёновна лежала на каталке и смотрела на сына огромными, беспомощными глазами — в этих глазах не было ни команд, ни претензий, ни привычной победы. Только страх. Настоящий. Человеческий.
Глеб остался в коридоре один, с трясущимися коленями и телефоном в руке. И вдруг понял: он переехал к матери, чтобы спрятаться от последствий, а последствия просто дождались, когда он окажется рядом — чтобы накрыть уже двоих.
А Вика в это время держала маме под локоть, пока та осторожно, упрямо, по-настоящему сама подносила чашку к губам. И Вика думала не «я отомстила», нет. Она думала: «Я успела». Потому что её «мамины деньги» стали не поводом для семейной драки, а реальным шансом на восстановление.
И в этой тишине, где слышно только, как мама глотает чай, Вика вдруг ясно поняла, что такое бумеранг: он не всегда прилетает громко и красиво. Иногда он просто возвращает человеку его же слова — «мама подождёт», «ничего страшного», «потом» — и ставит рядом с ними одно короткое медицинское: «инсульт».
Справедливость — это не когда наказывают виновных. Справедливость — это когда у тебя хватает сил выбрать то, что действительно важно, и не предать тех, кто беззащитен.