Лес не любит суеты и терпит ее, как вековой дуб терпит назойливую муху, зная, что рано или поздно наступают холода, и все лишнее отпадает само собой. Захар Ильич знал это правило лучше многих.
В свои семьдесят лет он сам стал похож на этот лес: такой же кряжистый, молчаливый, с лицом, изрезанным морщинами, словно кора старой сосны трещинами.
Его дом, добротный сруб из потемневших от времени бревен, стоял на самом краю мира. Дальше, за узкой полосой просеки, начинался заповедник — царство елей, бурелома и звенящей тишины. Позади осталась прошлая жизнь. Жена, Марья, ушла в землю пять лет назад, и с ее уходом в доме стало холодно, сколько печь ни топи. Дети, сын и дочь, давно перебрались в город, в мир асфальта и бесконечной спешки. Они звали отца к себе, но Захар лишь отмахивался. «Куда я? Я тут корнями врос. Пересадишь — засохну», — бурчал он и клал трубку старого дискового телефона.
Так он и жил, «зарастая мхом». Перестал бриться, отпустив густую седую бороду, в которой, казалось, запутывался ветер. Разговаривал мало, чаще всего с самим собой или со своим единственным сожителем — старым псом Бураном. Буран, помесь лайки с кем-то благородным и большим, понимал хозяина без слов. Они были похожи: оба списанные со счетов, оба верные своему лесу.
Но мир людей наступал. С восточной стороны, там, где раньше цвел иван-чай и гудели шмели, теперь высились кирпичные стены. Элитный коттеджный поселок «Сосновый бор» разрастался, вгрызаясь в природу. Высокие заборы, камеры видеонаблюдения, блестящие крыши иномарок. Для жителей поселка лес был не храмом, а парком аттракционов. По выходным тишину разрывал рев квадроциклов, визг бензопил и пьяный смех. Захар Ильич морщился, слыша эти звуки. Для него это было личное оскорбление, словно кто-то топтал грязными сапогами чистую скатерть.
— Ничего, Буран, — говорил он псу, сидя на крыльце и набивая трубку дешевым табаком. — Лес все помнит. Лес переждет.
Но в то утро лес не стал ждать.
Был конец марта. Снег в лесу осел, стал плотным, покрылся ледяной коркой наста, который к обеду превращался в мокрую кашу. Захар совершал обход дальнего кордона. Лыжи тихо скрипели, Буран бежал впереди, то и дело проваливаясь лапами в сугробы.
Выстрел прозвучал сухо и хлестко, как лопнувшая струна. Один, потом второй. Захар замер. В заповеднике охота запрещена. Это закон, который он охранял всю жизнь, даже теперь, когда из егеря превратился в простого сторожа.
— Сволочи, — выдохнул он.
Он пошел быстрее, срезая путь через овраг. Сердце колотилось не от возраста, а от глухой злобы. Когда он вышел на поляну, браконьеров уже не было. Видимо, услышали треск веток или заметили фигуру лесника и поспешили ретироваться — связываться с законом никто не хотел.
На красном от крови снегу лежала волчица.
Она была крупной, серебристо-серой, красивой звериной красотой, которую не могла испортить даже смерть. Ее лапа угодила в капкан — старый, ржавый, поставленный неумелой рукой. А потом ее добили. Пуля вошла под лопатку.
Захар подошел ближе, снял шапку. Буран глухо зарычал, шерсть на его загривке встала дыбом, но он не подошел к телу, чувствуя запах дикого зверя и запах смерти.
— Прости, мать, — прошептал Захар. — Не уберег.
Он наклонился, чтобы осмотреть капкан, и вдруг заметил странное движение. Волчица дернулась. Жизнь уже покинула ее глаза, но тело продолжало бороться. Это была не агония раненого зверя. Это была агония матери.
Стресс и боль спровоцировали преждевременные роды. В последних судорогах, уже за гранью жизни, она исторгала из себя продолжение своего рода.
Захар оцепенел. Он видел многое за годы работы в лесу, но такое... Природа брала свое даже в момент гибели. На снег, паря на морозном воздухе, выкатились три мокрых, темных комочка. Они были слепыми, беспомощными и обреченными.
Старик стоял над ними, опираясь на ружье. Мороз крепчал. Если оставить их здесь — через десять минут они замерзнут. Если добить — это будет милосердие.
— Ну что мне с вами делать? — спросил он пустоту.
Волчата едва слышно пищали. Этот звук, тонкий, как комариный писк, прорезал броню, которой Захар окружил свое сердце после смерти жены. Оставить их — значило стать таким же, как те, кто поставил капкан.
Захар вздохнул, кряхтя опустился на колени. Он снял свой старый, пахнущий дымом ватник. Бережно, стараясь не повредить хрупкие тельца, он собрал щенков. Они были горячими и липкими. Он завернул их в ватник, прижав сверток к груди, под свитер, к самому сердцу.
Потом он взял лопату, которую всегда носил с собой для расчистки кормушек, и, насколько позволяла мерзлая земля, присыпал тело волчицы снегом и ветками.
— Спи, — сказал он ей. — За детьми пригляжу. Слово даю.
Дом встретил его теплом и запахом трав. Захар выложил "улов" на старую овечью шкуру у печки. Три комочка копошились, тыкаясь слепыми мордами в шерсть, ища материнское тепло.
Начались самые тяжелые дни в жизни Захара за последние пять лет. Он, привыкший к размеренному одиночеству, вдруг стал многодетным отцом-одиночкой.
Волчатам нужно было молоко. Коровье не подходило — слишком жирное, тяжелое. Захар вспомнил про соседку из дальней деревни, которая держала коз. Договорился, привез банку козьего молока. Разбавил водой, нашел старую пипетку, оставшуюся еще с тех времен, когда лечил уши Бурану.
— Ну, давай, брат, открывай рот, — уговаривал он самого крупного щенка.
Тот не понимал, плевался, молоко текло по пальцам Захара. Старик злился, вытирал пот со лба, но не сдавался.
Ночи превратились в кошмар. Щенки просыпались каждые два часа, пищали, требуя еды и тепла. Захар нагревал воду, наливал ее в резиновые грелки, обкладывал ими "гнездо". Сам спал урывками, сидя в кресле, прислушиваясь к каждому шороху.
— И зачем я в это ввязался, Буран? — спрашивал он пса, который с опаской поглядывал на новых жильцов. — Жили же спокойно.
Но в глубине души он знал ответ. Дом, прежде тихий, как склеп, наполнился звуками. Запахом молока, мокрой шерсти, жизни. Захар перестал чувствовать себя осколком прошлого. Он снова был нужен.
Через две недели у них открылись глаза. Мутно-голубые, смотрящие на мир с удивлением. Захар дал им имена.
Самого крупного и активного, который всегда первым лез к пипетке, он назвал Серый.
Вторую, девочку, самую бойкую и злую, которая уже пыталась рычать своим беззубым ртом, назвал Альфа.
Третьего, самого маленького, который родился последним и был слабее всех, он назвал Хром. У щенка была чуть подвернута задняя лапка, и Захар массировал ее каждый вечер своими грубыми пальцами, шепча: "Ничего, парень, побежишь, еще всех обгонишь".
Весна ворвалась в лес ручьями и птичьим гомоном. Волчата росли пугающе быстро. К трем месяцам это были уже не беспомощные комки, а длинноногие, нескладные подростки с огромными ушами и ненасытным аппетитом.
Мебели в доме пришел конец. Ножки стульев были изгрызены, половик превращен в лохмотья. Захар ругался, гонялся за ними с веником, но, догнав, не бил, а трепал за холку.
Самым сложным было научить их быть волками. Захар понимал: они не собаки. Им нельзя доверять людям, им нужно уметь охотиться.
Однажды летним вечером, когда сумерки сгустились над лесом, Захар вышел с ними на поляну за домом.
— Смотрите, олухи, — сказал он. — Слушайте лес.
Волчата носились друг за другом, кусая хвосты. Им было весело. Захар вздохнул, огляделся по сторонам — не видит ли кто — и, набрав в грудь воздуха, сложил руки рупором.
— У-у-у-у! — выдал он, стараясь подражать тому звуку, который слышал в лесу сотни раз.
Получилось хрипло и жалко. Волчата замерли. Альфа наклонила голову набок, глядя на "папу" с недоумением. Буран стыдливо отвернулся.
— Чего смотрите? — смутился Захар. — Ну-ка, вместе! У-у-у!
Он чувствовал себя полным идиотом. Семидесятилетний старик, стоящий на четвереньках и воющий на луну перед тремя щенками. Если бы кто из поселка увидел — вызвали бы санитаров. Но вдруг Альфа подняла морду и выдала тонкое, чистое: "А-у-у-у!". За ней подхватил Серый. Хром лишь тявкнул, но тоже постарался.
И в этом нелепом хоре родилась стая. Захар почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Это была песня крови, песня древняя, как сам мир. И он был ее дирижером.
Потом были уроки охоты. Захар ловил мышей в сарае (живоловушкой), приносил их в коробке и выпускал перед волчатами.
— Взять! — шептал он, ползая рядом с ними на животе. — Прижимай! Не лай, кусай!
Смешно? Возможно. Но когда Хром впервые поймал полевку, Захар радовался так, как не радовался даже премиям в министерстве лесного хозяйства тридцать лет назад.
Идиллия не могла длиться вечно. Поселок «Сосновый бор» жил своей жизнью, и эта жизнь пересеклась с жизнью Захара.
В середине августа к воротам дома лесника подкатил массивный черный джип. Из него вышел мужчина лет пятидесяти — Виктор Петрович Поляков. Владелец заводов, газет, пароходов. Его участок граничил с лесом, и именно его особняк нависал над скромным жилищем Захара, как замок феодала.
Поляков был человеком действия. Привыкший, что мир прогибается под него, он не терпел неудобств.
— Захар Ильич! — крикнул он, не здороваясь. — Разговор есть.
Захар вышел на крыльцо. Волчата, которым было уже по пять месяцев, сидели в вольере за домом, но их запах и следы скрыть было невозможно. Да и выли они по ночам уже вполне по-взрослому.
— Слушаю, — сухо ответил Захар.
— Собачки твои спать мешают, — Поляков снял солнцезащитные очки. — Воют. А мои охранники говорят, это и не собаки вовсе. Волки.
— Лес рядом, — уклончиво сказал Захар. — Тут всякое водится.
— Не дури меня, дед. Я видел их через забор. Ты разводишь хищников. У меня внук, Мишка, шесть лет ему. Гуляет по участку. А если твои звери перепрыгнут? А если подкоп?
— Они в вольере. И они не злые.
— Волк не может быть не злым! — рявкнул Поляков. — Это убийца. Короче так. Или ты их усыпляешь, или сдаешь в зоопарк, или я вызываю службу отлова. А будут сопротивляться — пристрелю лично. У меня лицензия есть. Даю неделю.
— Это моя земля, — тихо, но твердо сказал Захар. Глаза его сузились. — И звери эти — сироты. Их мать такие, как вы, убили ради забавы.
— Такие как я строят этот мир! — Поляков побагровел. — А ты, старик, из ума выжил. Неделя. Время пошло.
Он хлопнул дверью джипа и уехал, оставив после себя облако пыли и запах дорогого одеколона, смешанный с выхлопными газами.
Захар стоял, сжимая перила крыльца так, что побелели костяшки пальцев. Он знал этот тип людей. Они не отступают.
Осень пролетела незаметно, сменившись предзимьем. Поляков больше не приезжал, но Захар знал: это затишье перед бурей. Он усилил вольер, обшил его двойной сеткой, но понимал, что против закона и денег соседа сетка не поможет. Он готовился увести волков в глубь заповедника, на заброшенную заимку, но зима ударила раньше срока.
В конце ноября случился снегопад, который старожилы не помнили уже лет сорок. Небо упало на землю. Снег валил плотной стеной, заглушая звуки, стирая границы. За сутки намело по пояс. А потом поднялся ветер.
Буран (не пес, а стихия) ревел, как раненый зверь. Электричество в поселке отключилось сразу — провода не выдержали тяжести мокрого снега и ветра. Элитный «Сосновый бор» погрузился во тьму. Генераторы затарахтели не у всех.
Захар сидел у печки, слушая вой ветра в трубе. Волки в вольере нервничали, скулили. Он забрал их в дом. Теперь, когда они были почти взрослыми зверями, в комнате стало тесно. Альфа лежала у ног Захара, положив тяжелую голову ему на колено.
В дверь постучали. Не постучали — забарабанили.
Захар открыл. На пороге стоял начальник охраны поселка, бледный, с трясущимися руками.
— Ильич... Беда.
— Что такое?
— Внук Полякова. Мишка. Пропал.
Сердце Захара пропустило удар.
— Как пропал? В такую погоду?
— Генератор заглох, свет погас. Мальчишка испугался, собака его, терьер, выскочила за калитку — ветром распахнуло. Он за ней. Охрана хватилась через десять минут, а там... Ни зги не видно. Метель. Следы заметает мгновенно.
Поиски в такую погоду были безумием. МЧС сообщили, что техника не пробиться — дороги переметены. Вертолеты не взлетят. Жители поселка, кто мог, вышли с фонарями, но свет тонул в белой мгле через два метра.
Поляков был похож на призрака. Он метался по опушке леса, кричал имя внука, голос его срывался на визг, который тут же уносил ветер. Его дорогие ботинки скользили, он падал, вставал, снова кричал. Вся его спесь, все его величие исчезли. Остался только обезумевший от ужаса старик, потерявший самое дорогое.
Захар подошел к нему. Он был на широких охотничьих лыжах, в своем старом ватнике.
— Уводи людей, — сказал он. — Они только затаптывают все.
— Ты... — Поляков уставился на него невидящим взглядом. — Помоги! Ты же лесник! Найди его! Я все отдам! Дом отдам, деньги...
— Заткнись, — грубо оборвал его Захар. — Деньги твои тут — бумага. В лес пойду я. И они.
Захар свистнул. Из темноты, из снежного вихря, вынырнули три серые тени. Альфа, Серый и Хром. Они двигались бесшумно, грациозно, не проваливаясь в снег так глубоко, как люди.
— Волки... — ахнул кто-то из охранников, вскидывая карабин.
— Опустить оружие! — рявкнул Захар так, что даже ветер, казалось, притих. — Это единственный шанс найти пацана. Человек глазами ищет, а они — носом и нутром.
Поляков замер. Он смотрел на зверей, которых грозился убить. Сейчас они были его последней надеждой.
— Ищите! — скомандовал Захар, бросая волкам детскую варежку, которую дал ему охранник. — Ищи малого!
Альфа понюхала шерсть. Фыркнула. Повернула голову к лесу. Ее ноздри расширились, втягивая ледяной воздух. Она уловила то, что недоступно человеку — слабый, исчезающий запах страха и детского пота, смешанный с запахом мокрой псины (собаки мальчика).
Она взвизгнула и рванула в чащу.
Идти было тяжело. Даже на лыжах Захар проваливался. Поляков, который увязался за ним, падал каждые пятьдесят метров, но упрямо полз вперед, глотая слезы и снег.
Волки шли веером. Они не бежали, они *тропили*. Хром, несмотря на свою слабую лапу, не отставал. Сейчас, в глубоком снегу, его дефект был не так заметен — он работал корпусом, мощной грудью раздвигая сугробы.
Прошел час. Или два. Время в буране потеряло смысл.
Вдруг Альфа завыла. Не протяжно, а отрывисто, призывно.
— Нашли! — выдохнул Захар.
Они нашли их в овраге, километрах в двух от поселка. Огромная ель, поваленная недавним ураганом, образовала некое подобие шалаша. Внизу, в яме, наполовину засыпанной снегом, лежало маленькое тело в яркой куртке. Рядом дрожал маленький йоркширский терьер, уже почти не подававший признаков жизни.
Мальчик не двигался. Он свернулся калачиком, пытаясь сохранить остатки тепла.
Когда Захар и Поляков спустились в овраг, картина, представшая перед ними, заставила бизнесмена остановиться как вкопанного. Он ожидал увидеть кровавую расправу. Он боялся этого больше всего.
Но он увидел чудо.
Волки не терзали ребенка. Они грели его.
Альфа легла вдоль спины мальчика, прижавшись к нему своим густым, горячим мехом. Серый свернулся в ногах. Хром, самый ласковый, лизал лицо ребенка, счищая с него иней и снег своим шершавым, горячим языком. Они создали вокруг него живой, дышащий кокон. Кольцо жизни посреди ледяной смерти. Так же, как когда-то Захар грел их грелками, теперь они грели человеческого детеныша, отдавая ему свое звериное тепло.
— Мишка... — прохрипел Поляков.
Он рухнул на колени прямо в снег. Ружье, которое он все это время тащил на плече, соскользнуло и утонуло в сугробе. Он не обратил на это внимания.
Альфа подняла голову, посмотрела на людей желтыми, умными глазами. В ее взгляде не было агрессии. Было спокойствие и вопрос: "Мы все сделали правильно, Вожак?".
Захар подошел, потрепал волчицу по загривку.
— Молодцы. Спасибо.
Мальчик был жив. Сильно переохлажден, но жив. Волки нашли его вовремя и не дали замерзнуть окончательно.
Весна в том году пришла бурная. Снег сходил быстро, обнажая черную, влажную землю.
Мишка поправился быстро. Врачи сказали — чудо. Никаких серьезных обморожений. Поляков изменился. Он стал тише. Он больше не ездил с кортежем, часто гулял пешком. Он несколько раз приходил к Захару, но не с угрозами, а молча стоял у забора, глядя на играющих волков. Он привез машину дров, оплатил ремонт крыши, но в глаза Захару смотреть стыдился.
А Захар понимал другое. Время пришло.
Волки выросли. Им было уже больше года. Альфа, Серый и Хром стали мощными, красивыми зверями. Держать их в вольере дальше было преступлением. Они тосковали. Лес звал их запахами талой воды и пробуждающейся жизни. К тому же, инцидент с мальчиком, хоть и закончился благополучно, привлек внимание. Люди начали болтать. Герои-спасители сегодня, завтра они могли стать "опасными хищниками" в глазах перепуганных мамочек.
В одно раннее утро, когда туман еще лежал в низинах, Захар открыл ворота.
— Ну что, дети, — сказал он. Голос его дрожал. — Пора.
Он надел рюкзак, взял посох и пошел в лес. Волки последовали за ним. Не как собаки, бегущие на прогулку, а как соратники.
Они шли долго, углубляясь в самые глухие, заповедные дебри, куда не заходят грибники и туристы. Туда, где начинались "дикие земли".
На большой поляне, окруженной вековыми кедрами, Захар остановился.
— Здесь ваш дом, — сказал он. — Здесь нет людей. Здесь вы будете свободны.
Он сел на пень. Волки кружили вокруг него, тыкались носами в руки, в лицо. Они понимали. Звери всегда понимают прощание лучше людей.
— Иди, Хром, — Захар погладил волка по голове. — Береги лапу. Серый, держись сестры. Альфа... ты за главную. Веди их.
Он встал и толкнул их в сторону чащи.
— Идите! Живите!
Они отбежали. Остановились на кромке леса. Три силуэта на фоне зеленой стены. Альфа обернулась. Она смотрела на старика долго, не моргая. В этом взгляде была память. Память о теплом молоке, о грелках, о ватнике, пахнущем табаком.
Потом она задрала морду к небу. Протяжный, вибрирующий вой поднялся над лесом. Это был не вой тоски. Это была песнь благодарности. Гимн жизни, которую он им подарил, и которую они вернули сторицей.
Серый и Хром подхватили. Лес отозвался эхом.
А потом они исчезли в зелени, словно растворились.
Захар возвращался домой медленно. Душа его была пуста, как выпотрошенный рюкзак. Он снова остался один. Буран, постаревший еще на год, плелся рядом, сочувственно вздыхая.
Дом встретил тишиной. Никто не грыз ножку стола, никто не скулил. Пустота давила на уши.
Захар сел за стол, положил руки на пустую клеенку. "Вот и все, — подумал он. — Опять мох".
Снаружи послышался шум мотора. Хлопнула дверца. Шаги на крыльце.
Дверь отворилась. На пороге стоял Поляков. Не в деловом костюме, а в простом свитере и джинсах. В руках он держал огромный пакет с продуктами и какой-то странный прибор в коробке. А за его спиной мялся молодой парень в очках, с интеллигентным, открытым лицом.
— Захар Ильич, — сказал Поляков. — Можно?
— Заходи, раз пришел, — буркнул Захар.
Поляков поставил пакет на стол.
— Я тут... это. Фотоловушки привез. Самые современные. Чтобы браконьеров ловить. И чтобы... может, увидим их еще. Твоих.
Он кивнул в сторону леса.
— А это кто? — Захар посмотрел на парня.
— А это Дима. Студент, биолог. Пишет диплом по поведению волков. Я, знаешь ли, грант учредил в университете. На изучение фауны нашего района. Ему практика нужна. Наставник нужен. Такой, кто лес знает не по книжкам. Возьмешь?
Парень шагнул вперед, поправил очки.
— Захар Ильич, мне правда очень нужно. Я читал про такие случаи, но чтобы вот так... Вы же легенда. Научите?
Захар посмотрел на Полякова. В глазах бывшего врага не было больше ни надменности, ни злобы. Там было уважение и попытка искупить вину. Он посмотрел на студента, у которого горели глаза жаждой знаний.
Старик встал, подошел к плите.
— Чай будете? — спросил он. — С травами.
— Будем, — улыбнулся Поляков.
— Тогда садитесь. Только табуретку ту не берите, у нее ножка подгрызена... Хромом.
Захар поставил чайник. Вода зашумела, закипая. Пустота в доме отступила. Жизнь, странная, непредсказуемая, но прекрасная, продолжалась. Захар потерял семью, волки потеряли мать. Они заполнили пустоту друг друга на время, чтобы научиться жить дальше.
Захар учил их быть волками. А они научили его снова быть человеком.
За окном шумел лес. Где-то там, в глубине, бежала свободная стая, и ветер разносил их следы по дикой земле. А здесь, в доме, пахло чабрецом, и начинался долгий разговор.