Василий Иванович похоронил жену весной, когда земля оттаивала и пахла сыростью.
Катерина угасла тихо, как догорающая лучина, после двух лет борьбы с недугом, который деревенский фельдшер назвал просто "слабость сердечная".
Их дом, некогда шумный от смеха двоих детей, давно уехавших в город, погрузился в тишину.
Василий стал вдовцом в шестьдесят два года. После сорока лет брака он чувствовал себя опустошенным.
Первые месяцы он жил по инерции: вставал в пять, как будто Катя ждала его с горячим самоваром, топил печь, выходил во двор к козе Машке.
Но самовар молчал, а разговаривать с козой дольше пяти минут было не о чем. Дети звонили, уговаривали продать дом в деревне Ореховка и перебраться к кому-нибудь из них. Он отмахивался:
— Я тут корнями пророс. Да и… дал слово Кате.
Слово было дано у ее постели, за неделю до кончины. Когда он держал ее худую, почти невесомую руку, бредившая Катя вдруг четко прошептала:
— Васенька, не оставайся один. Ты у меня общительный.
А он, сжав ее пальцы, хрипло ответил:
— Нет, Катюша. Ты у меня последняя.
Она слабо улыбнулась, будто не поверила, но больше не спрашивала. Он же считал это клятвой, высеченной в граните памяти.
Это лето было знойным. Василий законсервировал дом: занавесил зеркала старыми простынями, сложил Катины платья в сундук на чердаке, будто собирался в дальнюю дорогу.
Жизнь свелась к простым ритмам: огород, дрова и баня по субботам. Общался он скупо, в основном с соседом дедом Ефимом, таким же одиноким ворчуном. Разговоры крутились вокруг погоды, политики и былых времен.
— Жениться? — фыркал Василий Иванович, когда Ефим, бывало, заговаривал об этом. — Да чтоб я еще кому сапоги у печки сушил? Одному спокойнее. Никому не должен, никто не пилит.
И так бы и катилась его жизнь под откос, если бы в конце августа в Ореховку не назначили нового фельдшера.
Прежняя, тетя Валя, ушла на пенсию. Говорили, что едет молодой специалист из райцентра.
Когда у медпункта, помещавшегося в приспособленной избе с голубыми ставнями, остановилась маршрутка, вся деревня в лице пяти любопытных бабулек у магазина наблюдала за выгрузкой.
Вышла не "молодой специалист", а женщина лет пятидесяти, со строгим, но не жестким лицом, несущая два тяжеленных чемодана.
Волосы, убранные в небрежный узел, выбивались прядями. Звали ее Арина Петровна.
Василий Иванович впервые увидел ее дней через пять после приезда. У него разболелся старый шрам на плече.
Сначала он пытался справиться своими силами, а потом пошел в медпункт. Мужчина застал Арину Петровну за раскладыванием каких-то склянок. В кабинете пахло спиртом и сухими травами.
— Здравствуйте, — откашлялся Василий Иванович. — Это… плечо прихватило.
— Садитесь, показывайте, — сказала она, не улыбаясь, но и не сухо.
Голос был низкий, спокойный. Она осмотрела его молча, сильные, уверенные пальцы нашли больное место.
— Застудили, перенапрягли. Растирание и покой. Не молодец, в ваши-то годы тяжести таскать.
— Годы мои еще ничего, — огрызнулся Василий Иванович, но без злобы. Ее уверенность его обезоружила. — Работать надо.
— Работать — не калечиться, — парировала она, выписывая рецепт. — Вы, наверное, Василий Иванович? Мне про вас соседка говорила, у которой я живу. Вдовец?
Вопрос прозвучал не как любопытство, а как констатация. Василий кивнул, глядя в пол.
— Давно?
— Весной.
— Тяжело. Я сама семь лет назад мужа потеряла, — сказала она, протягивая ему бумажку.
После этих простых слов в Василии Ивановиче что-то дрогнуло. Она понимала его не на словах, а на деле.
— Спасибо, — буркнул он и пошел к выходу. На пороге обернулся. — А вы… как тут, устраиваетесь?
Арина Петровна впервые слегка улыбнулась.
— Пока выживаю. Печку вашу местную осваиваю. Баню бы найти хорошую, да незнакомая я еще.
Сердце Василия Ивановича стукнуло невпопад.
— Баня… У меня баня есть. Отличная. Лучше в деревне нет.
Сказал он и опешил от собственного предложения.
— Спасибо за приглашение, — кивнула она. — Как-нибудь воспользуюсь.
Василий Иванович ушел, чувствуя жар в щеках. Весь вечер он ругал себя.
— Что за вздор? Пригласил в баню чужую женщину! Катя бы что подумала? Данное слово куда дел?
Но зерно было брошено. Он ловил себя на том, что, идя в магазин, выбирал путь мимо медпункта.
Однажды увидел, как Арина Петровна, выйдя на крыльцо, пыталась приладить оторванную водосточную трубу, вставая на шаткую табуретку. Ноги сами понесли его через дорогу.
— Слезьте, — сказал он грубовато. — Шею сломаете. Дайте-ка сюда.
Он молча, привычными движениями, прикрутил трубу на место, проверил крепление. Она стояла рядом, держа гвозди.
— Вы мастер на все руки, Василий Иванович.
— Хозяйство научило справляться, — буркнул он, слезая. И, уже отходя, бросил.— Если что по дому — обращайтесь. Не женское это дело.
Следующим поводом стала баня. Он сам пришел к ней, когда закончил уборку в бане.
— Мы с вами говорили про баню. Завтра буду топить. К шести вечера готова будет. Если хотите.
Арина Петровна посмотрела на него внимательно.
— Вы очень добры. Я приду.
Он истопил баню так, как любила Катя — не жарко, но душисто, добавив в воду на каменку отвар пихты.
Мужчина принес новый веник и запарил его в тазу. Он ждал, нервно переминаясь у калитки.
Она пришла с большим полотенцем и сменой белья. Через два часа вышла из бани, с распаренным, помолодевшим лицом.
— Спасибо вам, Василий Иванович. Как заново родилась. Чаю не предложите?
Он растерялся, но кивнул. Они сидели на кухне за старым дубовым столом. Она заварила травяной сбор, который принесла с собой, запахло мятой и душицей.
Они говорили о пустяках: о деревенском быте, о садах, о том, как тяжело привыкнуть к тишине после городского шума.
Он узнал, что она вырастила сына, он теперь учится в институте, что стала фельдшером поздно, после смерти мужа, чтобы "спасать других, раз своего не спасла".
Василий Иванович слушал ее, и ему вдруг страшно захотелось говорить о Кате. О том, какая она была и о том, как скучно и пусто теперь.
Он сжал кулаки под столом, сдерживаясь. Но когда Арина Петровна ушла, тишина в доме показалась ему удушающей.
Он вышел на крыльцо, закурил (бросил было после смерти Кати, но снова начал) и понял, что ждет следующей субботы, чтобы снова затопить баню ради того, чтобы потом пить с ней душистый чай.
Сосед Ефим, заметив его метания, усмехнулся однажды:
— Что, Василий, фельдшерица-то нарыв на сердце нашла?
— Не болтай ерунды, — отрезал Василий, но покраснел как мальчишка.
— Да чего краснеешь? Мужик в расцвете сил, хозяйство большое. Жена бы не помешала. Она, слышно, тоже одна.
— Я слово дал, — мрачно сказал Василий. — Кате. Не жениться.
Ефим махнул рукой:
— Слово слову рознь. Катя твоя добрая была. Разве она бы тебя в такой тоске видеть хотела?
Василий Иванович не ответил. Но мысль запала, как заноза. Он стал проявлять знаки внимания к Арине Петровне осторожно, по-деревенски, без городских нежностей. То принесет ведро отборной картошки:
— Уродилась, не пропадать же.
То увидит, что у нее в палисаднике забор покосился, и, пока она на вызове, поправит его.
То в магазине купит две пачки хорошего чая, одну незаметно оставит на крыльце медпункта.
Однажды она его отблагодарила. Пришла сама, с пирогом.
— Это вам, Василий Иванович, за баню и за картошку. У меня тоже руки помнят, как печь.
Пирог был с капустой и яйцом, простой, но невероятно вкусный. Он ел, и комок подкатывал к горлу. Катя тоже так же вкусно пекла.
— Спасибо, — прохрипел он. — Очень… очень вкусно.
Она сидела напротив, и в ее глазах он увидел не жалость, а уважение и тихое понимание.
Поворотным стал случай поздней осенью. Василий Иванович пошел в лес за поздними грибами, оступился и подвернул ногу.
Боль была адская, он едва доплелся до дому. Послать за медиком было некого. Со злости и безысходности он позвонил в медпункт.
Арина Петровна пришла через двадцать минут, с медицинской сумкой. Осмотрела распухшую щиколотку.
— Ушиб, вероятно, трещина. В район надо, на снимок.
— Не поеду я никуда, — уперся Василий Иванович.
— Тогда постельный режим минимум на неделю. Как вы тут один будете?
Она не стала спорить, а действовала. Принесла из своего дома обед, наведывалась три раза в день, делала перевязки, ставила компрессы.
И в эти дни что-то в Василии сломалось окончательно. Он привык к ее спокойным шагам по дому, к ее ровному голосу, к запаху лекарств и духов, смешанному с запахом ее пирогов, которые она теперь пекла для него.
Однажды вечером, когда она укладывала его ногу на подушку, он не выдержал и схватил ее руку.
— Арина… Зачем вы все это? Я вам кто?
Она не отняла руку, а просто посмотрела прямо в глаза.
— Человек, которому нужна помощь. И… которому я, кажется, небезразлична.
— Небезразлична, — повторил он глупо. — Да как я могу… Я же слово…
— Василий, — тихо прервала она. — Я не прошу вас нарушать слово. Я не Катя и не пытаюсь ею быть. Я — Арина. И я вижу хорошего, одинокого мужчину. Если вы готовы просто… пустить меня в свою жизнь не вместо кого-то, а рядом — я готова зайти. Если нет — я останусь вашим фельдшером. И все.
Она аккуратно высвободила свою руку и поправила подушку.
— Завтра приду. Спокойной ночи.
Он не спал всю ночь. Перебирал в памяти Катину улыбку, ее последний взгляд, свое обещание.
А потом представлял тихий голос Арины и ее вкуснейшие пироги. Он думал о том, что Катя, та Катя, которая желала ему добра, наверное, хлопнула бы его сейчас по плечу и сказала: "Дурак ты, Васенька. Живи дальше".
Утром, услышав стук в калитку, он поднялся, оперся на палку и ковыляя вышел на крыльцо. Арина Петровна шла по тропинке, неся в руках кастрюльку.
— Я вчера… — начал он, и голос сорвался. — Я вчера… ключ искал.
Она остановилась и вопросительно посмотрела на него.
— Ключ от этой калитки. Затерялся где-то. А без ключа… никуда. Ни войти, ни выйти.
Он сделал паузу, глотая воздух.
— Может… может, у вас есть запасной? На всякий случай? — спросила женщина, улыбнувшись.
— Есть, — просто сказал он и протянул ее тот, что был у него в кармане.
Впервые за много месяцев его лицо, изборожденное морщинами горя, медленно, неумело, расправилось в улыбке.
Он понял, что не предает память Кати, а просто открывает дверь и впускает жизнь и новое, тихое счастье, пахнущее пирогами и травами.