В деревне Сосновке, где каждая тропинка была на счету, а новости разносились быстрее, чем запах дыма из печных труб, жила тридцатисемилетняя Дарья Степанова, которую все звали просто Дашкой.
Работала она на ферме дояркой с тех самых пор, как окончила девять классов. Сильные, натруженные руки знали своё дело до автоматизма, а вот сердце, закованное в привычную броню усталости, временами бунтовало, напоминая о пустоте в старом родительском доме, где из живых душ — лишь она да рыжий кот Васька.
А напротив её дома, через улицу да маленький покосившийся мостик через ручей, жили Караваевы.
Андрей, плотник с золотыми руками и тихим нравом, и его жена Лидия, хрупкая, но какая-то невероятно прочная внутри женщина, и двое их ребятишек — Петька и Алёнка.
Их дом всегда казался Дашке уютным островком: зимой из трубы шел дымок столбом, а летом на подоконниках — куча алой и розовой герани, которую Лида растила с упорством.
Андрей часто возился во дворе: то забор поправит, то качели детям новые соберёт, и Дашка, возвращаясь с дойки затемно, иногда останавливалась в тени старой ракиты и смотрела на освещённые окна.
В горле стоял странный ком — не злобы, а горькой, несправедливой зависти к этому чужому теплу.
Всё изменилось, когда председатель колхоза попросил Андрея перестроить старый сарай для молодого бычка на самой ферме.
Работа была срочная, и мужчина стал захаживать после своей основной смены, когда основные работники уже расходились.
Дашка же, ответственная за свою группу коров, часто задерживалась. Первые дни они лишь кивали друг другу в знак приветствия.
Потом, в один промозглый вечер, когда дождь стучал по шиферной крыше, а в сарае пахло деревом, сыростью и молоком, она, закончив дойку, нарушила тишину.
— У меня чай в термосе остался, — сказала Дашка, не глядя на него и вытирая руки об фартук. — Холодно. Согреешься.
Андрей, снимавший стружку рубанком, взглянул на нее и улыбнулся своей спокойной улыбкой.
— Спасибо, Дарья Степановна. Действительно, зябко.
Они сидели на перевёрнутых вёдрах. Пили чай с чабрецом. Но разговор сначала клеился с трудом.
— Хорошо у вас тут пахнет, — сказал Андрей, оглядывая свежие доски. — Дерево да сено. Лучше любой городской парфюмерии.
— А мне нравится, как пахнет стружка, — неожиданно для себя призналась Дашка. — С детства. У отца, помню, в сарае всегда так пахло.
— Вы отца помните? — спросил Андрей.
— Смутно. Он рано ушёл, и мы с мамой вдвоём остались, — она замолчала, а потом слова полились сами, будто прорвало плотину.
Дашка рассказала про свою мечту отучиться на ветеринара, про долгую болезнь матери и про то, как сёстры разъехались, а она одна осталась держать оборону в старом доме.
Женщина говорила о том, о чём даже с подругами не говорила — о страшной тишине по ночам, которая давит на виски.
Андрей слушал внимательно, не перебивая, и лишь изредка кивал. Он мало говорил о себе, больше спрашивал.
И для Дашки этот вечер стал первым лучом в долгой череде серых дней. Кто-то увидел в ней не просто доярку Дашку, а человека, и этим человеком оказался он — спокойный, надёжный, пахнущий лесом и домом.
Она начала жить этими вечерними встречами. Пекла особые пирожки, по секретному рецепту матери, "чтоб мужчина силу чувствовал и к дому тянулся".
Женщина подмечала, как он любит чай покрепче, и всегда оставляла для него заварку.
Её мир, прежде ограниченный хлевом, домом и магазином, обрёл новый центр — звук его шагов по двору фермы, стук его молотка.
Однажды, когда работа подходила к концу, а закат заливал небо багрянцем, она спросила, глядя, как он укладывает инструменты в ящик:
— Андрей, а тебе не страшно иногда?
— Чего страшно? — удивился он.
— Ну… Всё кончится. Вот это всё, — она махнула рукой, охватывая и сарай, и ферму, и всю деревню. — Проснёшься, а уже жизнь прошла, как один длинный день. И ничего за душой, кроме усталости.
Он задумался, протирая грязной тряпкой пилу.
— Не знаю. Я как-то по-другому смотрю. Вот построил сарай — он простоит. Сделал детям качели — они смеются. Починил Лиде табуретку — она довольна. Мало, конечно, но и не пусто. Страшно — это когда близкие болеют. А так… день за днём, работа, семья. Не до рефлексий.
Слово "семья" прозвучало для неё не только, как приговор, но и как вызов. Внутри её созрела безумная уверенность: его "день за днём" — это надоевшая рутина, а она могла бы дать ему другую жизнь.
Идея созревала, крепла, обрастая фантастическими подробностями. Она узнала, что на молокозаводе в райцентре есть вакансия мастера-технолога.
Ей, с её опытом, могли бы дать комнату в общежитии. Андрей же — мастер на все руки, в городе ему цены бы не было.
Они могли бы начать всё с чистого листа, без сплетен, без этой вечной деревенской круговой поруки.
Дашка решилась на разговор с ним в тот день, когда сарай был практически готов.
Шёл мелкий, назойливый осенний дождь. На ферме было пусто и глухо. Дашка закончила работу, но не ушла.
Сердце колотилось где-то в горле. Андрей забивал последние гвозди в дверную коробку.
— Андрей, — голос её прозвучал хрипло, будто чужим. Он обернулся.
— Что-то случилось?
— Слушай, — она сделала шаг вперёд, сжимая мокрые от нервной дрожи руки. — Я тут думала… У меня есть вариант. В райцентре, на заводе, место для меня есть. Комнату дают. Ты… ты бы там работу нашёл сразу. Руки твои — везде нужны.
Мужчина перестал стучать и непонимающе посмотрел на неё с растущим непониманием.
— О чём ты, Дашка?
— Да обо всём! — вырвалось у неё, и слова полились лавиной. — О нас! Мы можем уехать завтра и начать всё сначала. Здесь-то что? Топчешься на одном месте, как все. Я… я чувствую, мы могли бы… Я бы всё для тебя… Здесь же одна тоска!
Лицо Андрея резко стало серьёзным, даже суровым. Он медленно опустил молоток.
— Дарья. Остановись. У меня семья: Лида, дети. Я не могу и не хочу никуда уезжать.
— А я что? — в её голосе зазвенели слёзы. — Я разве не человек? Разве я не могу… любить? Она тебя понимает? Вот так, как я? Вы хотя бы говорите о чём-то, кроме хозяйства да огорода?
Она была на пределе и не замечала ничего вокруг, поэтому не услышала тихих шагов по мокрому двору и не увидела, как в широком дверном проёме сарая возникла фигура в старой мужской куртке, с капюшоном на голове.
— Он меня понимает, — раздался тихий, но чёткий женский голос.
Дашка вздрогнула и резко обернулась. На пороге стояла Лида. Ее лицо было бледным от холода и от услышанного, но глаза — тёмные, глубокие — смотрели не на неё, а на мужа. В руках у неё была авоська, из которой торчал термос.
— Он меня понимает, — повторила Лида, отчеканивая каждое слово. — И любит, и я его. У нас дом. Дети не спят, а ждут папу. И суп на плите томится. И герань на окне, красная, которую он мне из города привёз, уже третий бутон выпустила.
В сарае повисла гробовая тишина, нарушаемая только тяжёлым вздохом бычка в дальней стойле и шелестом дождя.
Дашка посмотрела на Лиду и вдруг увидела её, свою ровесницу, с которой вместе заканчивали школу.
Её собственная фантазия о побеге в город, о комнате в общежитии, показалась вдруг не просто глупой, а по-детски жалкой и убогой.
Она пыталась предложить ему карточный домик, когда у него был целый, живой мир.
Стыд, жгучий и всепоглощающий, охватил её с головы до ног. Без единого слова, оттолкнувшись от ведра, она выбежала из сарая.
Дождь сразу промочил её платок, смешиваясь на лице с горячими, бесполезными слезами.
На следующий день на ферму Дашка не пришла. Передела бригадиру, что сильно больна: простыла.
Через день — то же самое. Анна, её соседка и единственная подруга, приносила Дашке продукты.
— Ну что, дуреха, допрыгалась? — беззлобно, но с сочувствием спросила женщина, разливая на кухне чай. — Вся деревня уже гудит. О чем ты только думала, когда хотела чужого мужика из семьи увести? Да еще какого! Андрюшку Караваева!
— Ничего я не думала, — сипло ответила Дашка, с обидой глядя в запотевшее окно. — Кажется, я просто спала долгие годы, а потом вдруг проснулась в чужой жизни и попыталась её переписать под себя.
— Чужую-то жизнь легко переписать, — понимающе вздохнула Анна. — Свою — куда сложнее.
Через неделю Дашка вышла на работу. Похудевшая, с синяками под глазами, но с тем же твёрдым, замкнутым выражением лица.
С Андреем она не разговаривала. Видела его лишь издалека — он красил новый забор у конторы, помогал грузить мешки с комбикормом.
Их взгляды больше никогда не встречались. А встреча с Лидой произошла случайно, у старого колодца на окраине.
Дашка набирала воду для полива огорода, а Лида — для дома. Увидев друг друга, они замерли на мгновение.
Потом женщина, потупив взгляд в землю, сделала шаг в сторону, давая ей пройти.
— Лида… — прошептала она, когда та стала крутить ворот.
Женщина замерла и, медленно обернувшись, вопросительно посмотрела на Дашку.
— Я… я не хотела зла. Прости меня. Очень глупо всё вышло.
Лида посмотрела на неё. В её взгляде не было ни злорадства, ни ненависти.
— Знаешь, Даш, — сказала она тихо, переставляя полное ведро на край сруба. — Когда я стояла тогда в сарае, мне было не страшно, что ты его увезёшь. Я знала, что не увезёшь. Мне было жалко. И тебя, и себя. Всякое в жизни бывает. От этого никуда не деться. Иди с Богом.
Она подхватила вёдра на коромысло и пошла по тропинке к своему дому, к своим детям, к своей красной герани.
А Дашка ещё долго стояла у колодца, глядя ей вслед, и впервые за много лет плакала не от жалости к себе, а от понимания всей глубины своей ошибки и той простой, немудрёной мудрости, которая только что была высказана.
Семья Караваевых жила, как и прежде. По деревне ходили слухи, что на следующий день после истории в сарае Андрей уехал в райцентр и вернулся с целым ящиком рассады герани — самых разных оттенков.
И все они вскоре зацвели на их подоконниках, яркие, неприхотливые, символ чего-то очень простого и нерушимого.
А Дашка так и осталась одна. Но что-то в ней изменилось. Она по-прежнему много работала, но стала намного меньше сутулиться.
Женщина завела на подоконнике в доме не герань, как Лида, а фиалки, и иногда, вечером, сидя с Васькой у печки, думала не о чужом муже и не о побеге в город, а о том, что, может быть, её жизнь — тоже своего рода дом.
Через полгода в Сосновку прибыл новый электрик, сорокалетний мужчина с Севера.
Он сразу же заприметил большегрудую Дашку и стал ее обхаживать со всех сторон.
Однако женщина, сильно разочарованная в любви, относилась к нему с прохладой.
Павел задаривал ее подарками, и Дашка наконец-то сдалась. Но прежде узнала, нет ли у него жены.
— Вдовец я, — посетовал мужчина, — и детей нет тоже...
Свадьбу сыграли через три недели. На ней была вся деревня, в том числе и Андрей с Лидой.
Они уже на нее не обижались и были искренне рады, что Дашка наконец-то нашла свое счастье.