— Я не пущу тебя на порог, даже если ты будешь умирать! — голос отца сорвался на визгливый фальцет, чего Лена не слышала никогда прежде. — Ты опозорила нашу семью!
Слова ударили больнее, чем ледяной ветер, гулявший по дачному поселку. Виктор Андреевич, уважаемый в городе хирург, человек с безупречной репутацией и идеально выглаженными воротничками, сейчас напоминал перекошенную маску. Его лицо побагровело, жилка на виске пульсировала, грозя инсультом.
— Папа, пожалуйста... — прошептала Лена. Губы у неё дрожали и были синими от холода. — Мне некуда идти. Олег... он сменил замки.
— Мне плевать на твоего Олега! — рявкнул отец. — Думать надо было головой, а не прыгать в койку к первому встречному неудачнику! Что скажет Мария Ивановна? Что скажут в клинике? «Дочь Виктора Андреевича принесла в подоле»? Я всю жизнь строил наше имя по кирпичику. А ты... ты взяла кувалду и разнесла всё вдребезги. Вон!
Дверь захлопнулась с таким грохотом, что в окнах веранды задребезжали стекла.
Лена осталась стоять. Звук поворачиваемого ключа — два, три оборота — прозвучал как выстрел в упор. Она смотрела на дубовую дверь, которую отец заказывал по спецпроекту из Италии. «Мой дом — моя крепость», — любил повторять он. Теперь крепость ощетинилась против неё.
Дождь лил стеной. Это был не просто осенний дождь, а тяжелый, ледяной поток, смешанный с мокрым снегом. Лена инстинктивно прижала руки к животу, закрывая его полами промокшего насквозь пальто. Шестой месяц. Живот уже был заметен, но под объемной одеждой его можно было скрыть. Но от отца ничего не скроешь.
Она медленно спустилась с крыльца. Ноги в модных замшевых ботильонах моментально промокли, ступив в лужу. Вода хлюпала, затекая внутрь, но Лена почти не чувствовала этого. Её мир, такой понятный и расписанный на годы вперед (институт, стажировка, свадьба, дети — именно в таком порядке), схлопнулся до размера грязной лужи у родительской калитки.
Она побрела по улице. В окнах соседей горел теплый, желтый свет. Там пили чай, смотрели сериалы, ругали погоду. За забором дома Марии Ивановны, той самой, чьего мнения так боялся отец, лаяла собака.
Лена вспомнила, как всего три часа назад она ехала сюда на такси, потратив последние деньги. Олег выставил её вещи в коридор в мусорных пакетах.
«Лен, ну ты же понимаешь, я не готов. Я творческая личность, мне сейчас не до пеленок. Сама решай свои проблемы».
Вот и всё, что осталось от «любви всей жизни». А теперь и родители, всегда казавшиеся оплотом надежности, превратились в судей.
Она дошла до автобусной остановки — ржавого навеса на краю поселка. Автобусы здесь ходили раз в час, а последний, кажется, уже ушел. Лена села на ледяную деревянную скамью, поджав ноги. В животе кто-то тихонько толкнулся.
— Прости меня, — прошептала она в темноту. — Прости, что я такая дура.
За закрытой дверью дома Виктора Андреевича повисла звенящая тишина.
Виктор стоял в прихожей, тяжело дыша, уперевшись лбом в холодное дерево двери. Адреналин от скандала отступал, уступая место тягучему, липкому страху. Он поступил правильно. Он должен был так поступить. Педагогический момент. Она вернется, проползет на коленях, пообещает избавиться от ребенка... хотя нет, срок большой. Значит, отдаст в детдом. Скроем, отправим в деревню к тетке, скажем, что уехала на стажировку за границу.
Он повернулся и встретился взглядом с женой.
Татьяна стояла в проеме кухни. В руках она всё ещё сжимала полотенце, которым вытирала посуду, когда Лена вошла в дом пятнадцать минут назад. Татьяна не проронила ни слова за всё время скандала. Она просто стояла и смотрела. И это молчание всегда успокаивало Виктора. Он считал жену своей тенью, надежным тылом, безмолвным согласным.
— Ну, чего застыла? — буркнул он, проходя мимо неё в гостиную. Ему нужно было выпить. Коньяк. Дорогой, армянский. — Чаю сделай. Нервы ни к черту.
Татьяна не шелохнулась. Её глаза, обычно мягкие, цвета лесного ореха, сейчас напоминали два темных провала. Она смотрела на мужа так, словно видела его впервые за тридцать лет брака. Она видела не уважаемого хирурга, не отца семейства, а маленького, испуганного тирана, трясущегося над своим «статусом» больше, чем над жизнью собственного ребенка.
— Ты слышишь меня? — Виктор повысил голос, наливая коньяк в хрустальный бокал. Руки у него дрожали. — Не смотри на меня так. Я для её же блага. Пусть узнает, почем фунт лиха. А то вырастили принцессу... Думаешь, мне легко? Мне, Таня, труднее всех! Завтра же по городу слухи поползут.
Татьяна медленно, очень аккуратно положила полотенце на спинку стула.
— Дождь, — произнесла она. Её голос был ровным, лишенным эмоций.
— Что?
— На улице ледяной дождь, Витя. А она без шапки. И в осеннем пальто.
— Не сахарная, не растает! — отмахнулся Виктор, залпом опрокидывая коньяк. Жидкость обожгла горло, но тепла не принесла. — Походит, подумает, вернется. Постучится — откроем. Но не сразу. Пусть прочувствует.
— Она беременна, Витя.
— Это её проблемы! — он ударил бокалом по столу так, что ножка хрустнула и отломилась. — Не смей меня жалеть! Ты сама виновата, распустила девку.
Татьяна посмотрела на осколки бокала.
— Ты прав, — тихо сказала она. — Я виновата.
Она развернулась и пошла не в кухню, как ожидал Виктор, а к лестнице на второй этаж.
— Ты куда? Я чаю просил! — крикнул он ей вслед.
— Сейчас, — бросила она, не оборачиваясь.
Поднявшись в спальню, Татьяна закрыла дверь. В комнате пахло лавандой и дорогим парфюмом мужа — запахом стабильности, от которого её теперь мутило. Она подошла к шкафу-купе, отодвинула зеркальную створку. Там, в глубине, за рядами её платьев, которые выбирал Виктор («тебе идет синий, Таня, не спорь»), стоял старый кожаный чемодан.
Она достала его. Щелкнули замки.
Звук был тихим, но в голове Татьяны он прозвучал громче грома.
Всю жизнь она молчала. Когда Виктор запретил ей работать после рождения Лены («жена главврача не должна бегать курьером»). Когда он выбирал, с кем им дружить. Когда он решал, куда они поедут в отпуск. Она думала, что это забота. Она принимала это как данность, как плату за сытую, спокойную жизнь. «Мнение соседей» было религией в этом доме, и она была верной прихожанкой.
Но сегодня, глядя, как её муж выталкивает их дочь под ледяной ливень, Татьяна поняла страшную вещь: она живет с чудовищем. И если она сейчас останется в этой теплой кухне, если заварит ему этот чертов чай, она сама станет чудовищем.
Она начала бросать вещи в чемодан. Хаотично. Свитера, белье, документы из нижнего ящика тумбочки. Паспорт. Сберкнижка, на которую она годами откладывала деньги «с хозяйственных», просто на всякий случай, чувствуя смутную тревогу.
— Таня! — донеслось снизу. Голос Виктора наливался привычным раздражением. — Долго мне ждать?
Она замерла с теплым шерстяным кардиганом в руках. Сердце колотилось где-то в горле. Страх сковывал движения. Уйти? В пятьдесят лет? В никуда? От мужа, который обеспечивает каждый её шаг?
Это безумие.
Татьяна подошла к окну. Сквозь струи дождя и темноту она едва различала очертания улицы. Где сейчас Лена? В парке? На вокзале? Жива ли она?
Образ дочери — мокрой, жалкой, прижимающей руки к животу — перекрыл всё: страх, привычку, уют.
Татьяна захлопнула чемодан. Она не стала брать драгоценности, подаренные Виктором. Оставила на тумбочке обручальное кольцо.
Она переоделась в джинсы и свитер, накинула пуховик. Взяла сумку, чемодан и телефон.
Спускаясь по лестнице, она чувствовала, как с каждой ступенькой тяжесть, давившая на плечи годами, становится легче.
Виктор сидел в кресле, спиной к ней, и смотрел телевизор.
— Ну наконец-то, — буркнул он, не оборачиваясь. — Надеюсь, с лимоном?
Татьяна прошла мимо двери в гостиную. Тихо, стараясь не стучать колесиками чемодана по паркету, направилась к выходу.
Ей нужно было просто открыть дверь и выйти.
— Таня? — Виктор почувствовал сквозняк или, может быть, странный звук. Он повернул голову.
В прихожей стояла его жена. В пуховике, с чемоданом в руке. Она уже открыла дверь, и в дом врывался шум дождя и запах мокрой осени.
— Ты... ты куда собралась на ночь глядя? — Виктор привстал, не веря своим глазам. На его лице появилось глуповатое, растерянное выражение. — В магазин? С чемоданом?
Татьяна обернулась. Впервые за вечер она посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде не было ни страха, ни покорности. Только холодная решимость и... жалость.
— Я иду за дочерью, Витя, — сказала она тихо. — А ты оставайся. С безупречной репутацией. И чаем.
— Ты с ума сошла! — заорал он, вскакивая. — Стой! Я запрещаю! Ты не сделаешь и шагу! Без меня ты — ноль! Слышишь? Ноль!
Но Татьяна уже переступила порог. Она вышла в ту же темноту, что и её дочь, и захлопнула за собой дверь.
На этот раз навсегда.
Она оказалась под дождем, и ледяная вода мгновенно ударила в лицо. Но Татьяне вдруг стало жарко. Она достала телефон. Руки дрожали, мокрый экран плохо реагировал на касания.
«Абонент временно недоступен».
Ужас ледяной иглой пронзил сердце. Где Лена?
Татьяна подхватила чемодан и, скользя по грязи, побежала к воротам, туда, где темнота поглотила её ребенка. Она не знала, куда идти, но знала одно: она перевернет этот город, но найдет её.
А в доме, за закрытой дверью, Виктор Андреевич стоял посреди гостиной. Он слышал, как удаляются шаги жены, но не мог заставить себя сдвинуться с места. Его идеально выстроенный мир дал трещину, которая с оглушительным треском ползла от фундамента до самой крыши.
Темнота на окраине города была не такой, как в центре. Она была густой, пахла мокрой псиной и печным дымом. Фонарь над автобусной остановкой мигал, издавая противный электрический треск, то погружая Лену в полный мрак, то выхватывая её сгорбленную фигуру из ночи.
Лена уже не плакала. Слёзы закончились, уступив место тупой, ватной апатии. Холод пробрался под кожу, сковал мышцы. Она перестала чувствовать пальцы ног. Единственное, что связывало её с реальностью, — это ритмичные, тревожные толчки ребенка внутри.
— Тише, маленький, тише, — шептала она побелевшими губами. — Сейчас что-нибудь придумаем.
Но придумывать было нечего. Телефон сел еще полчаса назад, сразу после того, как она в сотый раз попыталась дозвониться Олегу. Последнее сообщение от него висело в уведомлениях издевкой: «Абонент временно недоступен». Как и вся её прошлая жизнь.
Вдали, разрезая пелену дождя, показались фары. Лена встрепенулась. Автобус? Так поздно?
Машина приближалась слишком быстро для автобуса. Это был старый, тонированный внедорожник. Он с визгом затормозил прямо у остановки, обдав Лену фонтаном грязной жижи.
Стекло медленно поползло вниз. Из салона пахнуло табаком и тяжелыми басами дешевой музыки.
— Эй, красавица! — раздался хриплый мужской голос. — Чего скучаем? Замерзла, поди?
Лена отшатнулась, вжимаясь спиной в ржавую стенку павильона.
— Я жду автобус, — сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Да какой автобус, время видел? — хохотнул водитель. В темноте салона блеснул огонек сигареты. — Садись, подвезу. Согреем. Нас тут двое, скучно не будет.
Дверь пассажирского сиденья щелкнула и приоткрылась.
Ужас, липкий и горячий, плеснул в лицо Лене, на мгновение перебив холод. Она поняла, что сейчас произойдет. Пустырь, ночь, никого вокруг. Идеальное место для плохих новостей.
— Нет, спасибо, — она схватила сумочку и, не чувствуя ног, бросилась прочь от остановки, в темноту частного сектора, прямо по раскисшей грязи.
— Ну куда побежала, дура! — крикнули сзади. Хлопнула дверь машины. Послышались тяжелые шаги, чвакающие по лужам.
Лена бежала. Живот тянул вниз, дыхание сбилось мгновенно. Она подвернула ногу, чуть не упала, но удержалась, хватаясь за мокрый забор.
— Стой, кому сказал! — голос был ближе.
И тут впереди, из пелены дождя, вынырнула фигура.
Лена замерла. Бежать было некуда. Сзади маньяки, впереди...
— Лена!
Голос был до боли знакомым, но совершенно невозможным здесь и сейчас.
Из темноты, спотыкаясь и тяжело дыша, выбежала женщина. Её идеально уложенные волосы висели мокрыми сосульками, дорогой пуховик был расстегнут, а в руке она сжимала... камень? Нет, это был отломанный кусок кирпича.
— Мама? — выдохнула Лена.
Татьяна не остановилась. Она пронеслась мимо дочери, как разъяренная львица, и встала между Леной и преследователем.
— Пошел вон! — заорала она так, что сорвала голос. — Только подойди! Я тебя убила! Я полицию вызвала!
Мужик, преследовавший Лену, остановился метрах в пяти. Он ожидал увидеть испуганную девчонку, а не безумную тетку с кирпичом, которая, казалось, действительно готова размозжить ему голову.
— Да вы чё, больные обе? — сплюнул он. — Помочь хотел... Психички.
Он развернулся и побрел обратно к машине. Хлопнула дверь, взревел мотор, и внедорожник рванул с места, обдав их выхлопными газами.
Татьяна выронила кирпич. Он глухо шлепнулся в грязь. Её колени подогнулись, и она бы упала, если бы Лена не подхватила её.
— Мама... Мамочка... Ты как здесь? Папа же...
Татьяна подняла лицо. По её щекам текли черные ручьи от потекшей туши, смешиваясь с дождем. Она схватила Лену за плечи, ощупывая, проверяя, цела ли. Её руки были ледяными, но от них шло такое тепло, которого Лена не чувствовала от матери, кажется, с самого детства.
— Ты как? Живот не болит? Он тебя не тронул? — Татьяна тараторила, стуча зубами.
— Нет, нет, всё хорошо... Мама, что ты здесь делаешь? Папа тебя убьет, если узнает.
Татьяна вдруг рассмеялась. Это был странный, лающий смех, граничащий с истерикой.
— Не убьет, — она махнула рукой в сторону темноты, откуда пришла. — Я ушла, Ленка. Я чемодан в кустах бросила, тащить не могла, бежала... Я от него ушла.
Лена смотрела на мать широко раскрытыми глазами. Мир окончательно перевернулся. Её мама, которая боялась лишний раз переключить канал телевизора, если папа смотрел новости, бросила всё и бежала по ночной грязи с кирпичом в руке ради неё.
— Куда ушла? — тихо спросила Лена.
— К тебе, — просто ответила Татьяна. — Всё, хватит мокнуть. Идем.
— Куда?
— Не знаю. К дороге. Там такси поймаем. Деньги есть. У меня карточка и наличные. В гостиницу поедем. В «Центральную», там тепло и горячая вода.
Они побрели обратно. Татьяна нашла в кустах свой чемодан, весь в грязи. Лена попыталась помочь, но мать оттолкнула её руку:
— Не смей. Тебе нельзя поднимать тяжелое.
Они шли, прижимаясь друг к другу. Две фигурки на пустой трассе. Через двадцать минут им повезло: желтая машина такси, возвращавшаяся с заказа, мигнула фарами.
Виктор Андреевич сидел в своем кабинете. Перед ним стояла начатая бутылка коньяка и телефон. Он ждал звонка.
Он был уверен: сейчас позвонит Таня. Будет плакать, извиняться, просить открыть ворота. Он уже придумал речь. Он скажет, что пустит её обратно только при условии полного подчинения. А Лену... Лену он пустит переночевать в гостевой домик, если та пообещает отказаться от ребенка.
Прошел час. Два.
Телефон молчал.
Тишина в доме становилась невыносимой. Она давила на уши. Обычно в это время слышался шум воды в ванной, звон посуды, тихие шаги жены. Сейчас дом казался мертвым склепом.
Виктор встал и подошел к окну. Дождь барабанил по стеклу.
«Они просто хотят меня напугать», — подумал он, чувствуя, как в груди разрастается холодный комок тревоги. — «Они знают, что без меня они никто. Ноль. Завтра приползут. Голод не тетка».
Он задернул тяжелые бархатные шторы, отгораживаясь от мира. Но впервые за многие годы это движение не принесло чувства защищенности. Ему вдруг показалось, что он не спрятался в крепости, а замуровал себя в одиночной камере.
Отель «Центральный» помнил лучшие времена еще при Брежневе, но здесь было отопление.
Администратор, сонная женщина с высокой прической, подозрительно оглядела двух мокрых, грязных женщин с дорогим кожаным чемоданом.
— Паспорт?
Татьяна дрожащими пальцами выложила документ на стойку.
— Двухместный. И, пожалуйста... есть у вас чай? Или кипяток?
Через полчаса они сидели на узких кроватях в номере с выцветшими обоями. Лена была замотана в отельное полотенце, её мокрая одежда висела на батарее. Татьяна, переодевшись в сухой спортивный костюм из чемодана, дула на пластиковый стаканчик с чаем.
Они молчали. Адреналин отступил, навалилась свинцовая усталость.
— Мам, — Лена нарушила тишину первой. Она положила руку на живот. — Спасибо.
Татьяна подняла на неё глаза. В тусклом свете бра она выглядела постаревшей лет на десять, но в её взгляде появилось что-то новое. Жесткость. Стержень.
— Не за что, — сказала она. — Я должна была сделать это раньше. Лет двадцать назад.
— Что мы будем делать? — спросила Лена. — Папа заблокирует карты. Ты же знаешь его. Завтра утром он позвонит в банк. У меня денег нет совсем.
— У меня есть наличные, — Татьяна похлопала по сумке. — Немного, на первое время хватит. Снимем квартиру. Я устроюсь на работу.
— На работу? — Лена грустно улыбнулась. — Мам, ты не работала тридцать лет. Кем?
— Кем угодно, — отрезала Татьяна. — Посудомойкой, няней, уборщицей. Мне плевать, Лена. Мне плевать на статус, на Марию Ивановну и на то, что скажет папа.
Она пересела на кровать к дочери и обняла её. Лена положила голову ей на плечо и заплакала — теперь уже тихо, с облегчением.
— Мы справимся, — шептала Татьяна, гладя её по волосам. — Слышишь? Мы справимся. Я больше никому не позволю решать за нас. Ни отцу, ни твоему Олегу. Мы теперь сами по себе.
Лена заснула быстро, словно выключилась. А Татьяна лежала, глядя в потолок, по которому проползали тени от уличных фонарей.
Сон не шел. В голове крутились цифры, планы, страхи. Завтрашний день обещал быть страшным. Реальность кусалась.
Вдруг телефон Татьяны, лежащий на тумбочке, засветился.
Входящий звонок. «Любимый муж».
Татьяна смотрела на экран, пока он не погас. Потом снова засветился. И снова.
Виктор не сдавался.
Татьяна взяла телефон. Палец замер над зеленой кнопкой. Привычка повиноваться, въевшаяся в подкорку, кричала: «Ответь! Извинись!».
Она посмотрела на спящую дочь. На её округлившийся живот, укрытый казенным одеялом. Вспомнила лицо мужа, перекошенное злобой: «Даже если будешь умирать».
Татьяна нажала на кнопку выключения звука, а затем медленно, с наслаждением, зажала кнопку питания. Экран погас окончательно.
В темном номере отеля, без мужа, без дома, без будущего, Татьяна впервые за много лет заснула счастливой.
Но она не знала, что Виктор Андреевич не из тех мужчин, кто просто звонит и ждет. Получив в ответ тишину, он отшвырнул телефон в стену, и тот разлетелся на куски.
— Война так война, — прошипел он в пустой гостиной. — Вы у меня кровью умоетесь.
На столе перед ним лежал блокнот с телефонами старых знакомых. Не врачей. А тех, к кому обращаются, когда нужно решить проблемы, выходящие за рамки закона. Он не собирался возвращать их любовью. Он собирался вернуть их силой, чтобы наказать.
Три месяца спустя зима окончательно вступила в свои права, завалив город снегом.
В однокомнатной съемной «хрущевке» на окраине пахло жареной картошкой и дешевым стиральным порошком. Обои здесь отходили от стен, а из окон дуло так, что приходилось закладывать щели старыми одеялами. Но для Татьяны и Лены это место стало раем.
Татьяна вернулась домой поздно. Она работала посудомойкой в пекарне — единственное место, куда ее взяли без лишних вопросов и трудовой книжки, которую Виктор, конечно же, не отдал. Её руки, привыкшие к кремам и маникюру, теперь были красными, огрубевшими, с трещинками от дешевой химии. Но глаза… Глаза больше не были пустыми.
— Мам, ты? — отозвалась Лена с дивана. Ей было тяжело вставать. Девятый месяц. Живот был огромным, ребенок толкался так, что ходуном ходил старый халат.
— Я, родная. Купила мандаринов. По акции, — Татьяна улыбнулась, стряхивая снег с пуховика.
Они сели ужинать. За эти месяцы они научились экономить на всем, радоваться мелочам и много разговаривать. Татьяна узнала о дочери больше, чем за все предыдущие двадцать лет. Оказалось, Лена любит джаз, пишет стихи и боится темноты. А Лена узнала, что её мама умеет шутить и великолепно печет пироги даже в старой газовой духовке.
Идиллию нарушил звонок в дверь.
Резкий, требовательный.
Женщины переглянулись. Они никого не ждали. Хозяйка квартиры приходила за деньгами только по выходным.
Татьяна подошла к двери. В глазок она увидела не лицо, а искаженную оптикой фигуру в дорогом кашемировом пальто.
Сердце пропустило удар.
Виктор.
— Не открывай, — прошептала Лена, с трудом поднимаясь с дивана. Лицо её побелело.
— Открой, Таня, — голос мужа из-за двери звучал спокойно, даже вкрадчиво. — Я знаю, что вы там. Я не один. Со мной опека и полиция. Мы можем выломать дверь, но зачем пугать соседей? Ты же не хочешь скандала?
Скандал. Волшебное слово, которое раньше управляло жизнью Татьяны.
Она глубоко вздохнула, поправила выбившуюся прядь седых волос (краситься было не на что) и щелкнула замком.
Виктор вошел по-хозяйски, не разуваясь. За ним в тесную прихожую втиснулись двое хмурых полицейских и женщина с папкой — видимо, из опеки.
Виктор выглядел безупречно, но осунулся. Глаза ввалились, вокруг рта залегли жесткие складки. Он брезгливо оглядел убогую обстановку.
— Боже мой, — выдохнул он, театрально прикрыв нос перчаткой. — И в этом свинарнике живет моя внучка?
— Внук, — тихо сказала Лена. — У нас будет мальчик.
— Неважно, — отрезал Виктор. Он повернулся к женщине с папкой. — Вы видите условия? Антисанитария. Беременная женщина без надлежащего медицинского наблюдения. Мать — безработная, без прописки. Это прямая угроза жизни ребенка.
Татьяна шагнула вперед, загораживая собой дочь.
— Что тебе нужно, Витя? Зачем этот цирк?
— Я пришел спасти вас, — он снял перчатки. — Мои условия просты. Вы сейчас же собираетесь и едете домой. Лена ложится в мою клинику под наблюдение. После родов... — он сделал паузу, — ребенок останется в клинике. Мы оформим отказ. Его усыновит достойная семья из столицы. Никто не узнает о позоре. А вы вернетесь к нормальной жизни. Я прощу вам этот побег.
В комнате повисла тишина. Слышно было только, как капает вода из крана на кухне.
— А если нет? — спросила Татьяна. Голос её звенел сталью.
— А если нет, — Виктор улыбнулся одними губами, — то вот эти господа зафиксируют, что будущая мать недееспособна, живет в притоне, а бабушка похитила ее. Лену отправят в психиатрическое отделение на принудительное лечение, а тебя, Таня, я посажу. За кражу, например. Драгоценности-то ты не все оставила, верно? Кольцо на пальце.
Он блефовал, и Татьяна это знала. Но он также имел власть, связи и деньги, чтобы превратить их жизнь в ад.
Вдруг Лена охнула. Она схватилась за живот и согнулась пополам. По ногам, прямо на старый ковер, потекла вода.
— Мама... — простонала она. — Началось.
Суматоха мгновенно смела пафос Виктора.
— Скорую! — крикнула Татьяна.
— Никакой скорой! — рявкнул Виктор. — Я отвезу её сам. В мою клинику. Это знак свыше. Собирайтесь!
Он шагнул к Лене, чтобы схватить её за руку.
— Не трогай меня! — закричала Лена с неожиданной силой. — Я лучше рожу в сугробе, чем в твоей клинике! Не подходи!
Полицейские переминались с ноги на ногу. Им явно не нравилось участвовать в семейных разборках, особенно когда женщина рожает.
— Гражданин, — неуверенно начал один из них. — Тут скорая нужна, городская. Нельзя насильно...
— Молчать! — Виктор обернулся к ним, и в его глазах полыхнуло безумие. — Я главврач хирургии! Я знаю лучше! Она моя дочь!
В этот момент Татьяна подошла к кухонному столу. Спокойно, без резких движений. Она взяла в руки тяжелую чугунную сковороду, на которой только что жарила картошку.
— Вон, — сказала она тихо.
— Что? — Виктор опешил.
— Пошел вон из моего дома! — заорала она, замахиваясь сковородой. — Вы все! Вон! Или я тебе череп проломлю, Витя, клянусь богом, я это сделаю, и мне плевать на тюрьму!
В её глазах было столько ярости, столько накопившейся за тридцать лет боли, что Виктор Андреевич, великий и ужасный, попятился.
— Ты сумасшедшая... — прошептал он. — Ты пожалеешь. Вы сдохнете здесь в нищете!
— Убирайся! — Татьяна сделала выпад.
Полицейские, воспользовавшись моментом, подхватили Виктора под локти.
— Идемте, гражданин, идемте. Тут, знаете ли, мокрухой пахнет. Сами разбирайтесь в суде.
Они буквально вытолкали сопротивляющегося врача на лестничную клетку. Женщина из опеки выскочила следом, не желая связываться с сумасшедшей бабкой и сковородкой.
Дверь захлопнулась. Татьяна сразу же бросила «оружие» и кинулась к дочери.
— Дыши, Леночка, дыши. Я вызываю такси. В обычный роддом. Мы справимся.
Роды были тяжелыми. Двенадцать часов боли, страха и молитв. Татьяна сидела в коридоре обычного городского роддома №4, с обшарпанными стенами и запахом хлорки.
Её телефон разрывался от звонков с незнакомых номеров — Виктор не унимался. В конце концов, она просто вытащила сим-карту и сломала её пополам.
На рассвете вышла акушерка. Уставшая, полная женщина с добрым лицом.
— Ну, мамаша, поздравляю. Пацан. Богатырь, 4200. И дочка ваша — боец. Всё хорошо.
Татьяна прижалась лбом к холодной стене и разрыдалась. Впервые за все это время она позволила себе слабость. Слезы текли ручьем, смывая напряжение, страх, остатки прошлой жизни.
Они победили.
Неделю спустя.
Виктор Андреевич сидел в своей огромной, пустой кухне. Перед ним стояла чашка остывшего чая. Идеальная чистота дома теперь казалась стерильностью операционной или морга.
Он проиграл.
Он пытался натравить проверки на роддом, пытался заблокировать счета, но наткнулся на неожиданное препятствие: «мнение соседей».
История о том, как известный врач выгнал беременную дочь и пытался силой отобрать внука, просочилась в город. Кто-то из соседей видел сцену на даче, кто-то слышал крики в «хрущевке». Город маленький. Слухи, которых он так боялся, теперь работали против него. Коллеги здоровались сквозь зубы. Пациенты шептались за спиной.
В дверь позвонили.
Виктор встрепенулся. Может быть, они одумались? Деньги кончились, гордость утихла?
Он бросился открывать.
На пороге стоял курьер.
— Вам пакет, распишитесь.
Виктор разорвал бумагу. Внутри лежали документы на развод. И маленькая фотография.
На снимке, сделанном на камеру дешевого телефона, Лена держала на руках сверток. Она выглядела уставшей, без косметики, в простой больничной рубашке. Но она улыбалась так, как никогда не улыбалась в этом роскошном доме. Рядом с ней, обнимая дочь за плечи, стояла Татьяна.
На обороте фото знакомым почерком жены было написано всего два слова:
«Мы счастливы».
Виктор посмотрел на пустую улицу, на высокие заборы соседей, на свой идеальный газон.
Он был богат, влиятелен и прав во всем.
И он был абсолютно, безнадежно один.
Он медленно закрыл дверь своей крепости, которая теперь стала его тюрьмой. Где-то вдалеке заплакал ребенок, но это был чужой плач. Свой шанс он потерял навсегда.
