Дождь шёл уже третий день подряд — без пауз и передышек, словно кто-то там, наверху забыл закрыть кран. Капли били по стеклу ровно и настойчиво, и в этом стуке слышалась своя музыка. Но не та, что зовёт танцевать, а та, под которую грустят и думают. Небо висело низко, стирая разницу между утром и вечером, и казалось, что время не идёт — просто тянется, медленно и однообразно.
За окном темнела деревня. Яблони у забора опустили ветви, листья сползали в грязь и липли к земле. Дорога за оградой превратилась в глинистую кашу — хлюпала под ногами, и по ней вряд ли кто-то пошёл бы просто так.
Разве что Борман — соседский двортерьер. Он иногда пробегал мимо, оставляя цепочку следов, словно отмечался: «жив». Потом исчезал и он — и снова оставалась пустая дорога.
Внутри было тепло, но сырость всё равно пробиралась в дом — упрямо и незаметно. Печка потрескивала, будто ворчала по-стариковски, от нее пахло сухими дровами, смолой и дымком.
Над плитой висели мешочки с душицей — Татьяна сушила её каждый год. Запах был такой домашний, тёплый, что даже мысли становились спокойнее. На подоконнике стояла глубокая тарелка яблок — немного подпорченных, настоящих, деревенских. Они пахли кисло-сладко, и в этом запахе было и детство, и осень, и какая-то тихая грусть.
В тамбуре, на полке, дремала коза Белка, поджав под себя ноги. Иногда она приоткрывала глаз — будто проверяла, всё ли в порядке, — и снова утыкалась мордой в тёплую тряпку. Коза в доме выглядела так естественно, словно так и должно быть.
Татьяна сидела у стола и вязала. Спицы тихо цокали, как маленькие часы. Она не поднимала глаз — говорила спокойно, без лишних эмоций:
— Опять завтра по грибы?
Ни злости, ни упрёка — только усталое женское «ну сколько можно», которое появляется не от раздражения, а от однообразия.
Иван стоял у окна с кружкой цикория, смотрел на дождь и улыбался так, словно видел в нём что-то одному ему видимое. Лицо у него было спокойное, добродушное: морщины — от смеха, а не от злости, глаза тёплые.
Он говорил мало, но в нём чувствовалась уверенность — такая, на которой держится весь дом: всё будет как надо, даже если за окном третьи сутки льёт дождь.
— А что дома делать? — ответил он, не оборачиваясь. — Грибы пошли.
Сказал это так, будто речь не о грибах, а о том, что иногда человеку просто надо выйти за порог и вдохнуть свежий воздух.
— Боровики сейчас… грузди. Жалко мимо пройти, — добавил он, и улыбка стала шире.
Татьяна вздохнула, остановила спицы на секунду.
— Внуки уже два месяца не приезжали… — сказала она тихо, почти себе. —
Иван, будто оправдываясь, сказал:
— Роман до конца месяца у сватов. Детям там хорошо, пусть побудут.
Татьяна кивнула, не споря.
— Понимаю… — сказала она и вдруг почти шёпотом добавила: — только тоскливо…
Иван сделал глоток цикория.
— Не будем киснуть, — сказал он мягко. — Утром схожу. К обеду вернусь.
Татьяна сразу оживилась — ей всегда легче было, когда есть о ком заботиться.
— Корзину возьми нормальную, не ту дырявую. И фонарь, слышишь? — сказала она, не отрываясь от вязания.
Потом усмехнулась:
— А то как в тот раз: мокрый, грязный — и три гриба.
Иван тихо хмыкнул, будто согласился со всеми её шутками за тридцать лет.
— Не грибы важны… — сказал он вдруг, и голос у него стал глубже. — А воздух.
Он повернулся и посмотрел на неё.
— В лесу он другой. Не как дома.
Татьяна хотела ответить, но только кивнула.
***
Утро было прохладным, роса блестела на траве. Иван надел старый камуфляж, взял корзину и, стараясь не шуметь, пошёл на цыпочках. Татьяна спала, укрывшись пледом до подбородка, дышала ровно. Он наклонился, поцеловал её в висок и прошептал:
— Я быстро.
Она что-то пробормотала во сне, почти улыбнулась и подтянула плед, как ребёнок. Иван взял термос и фонарь.
Воздух был свежий, пах мокрой землёй. Где-то далеко куковала кукушка, а сквозь туман уже пробивались полосы света — будто солнце всё-таки решило показаться, впервые за несколько дней.
Он шёл знакомой тропой: мимо дубов, по влажному мху, и ноги сами обходили каждую кочку. Эти места Иван знал до мелочей — где скрипнет ветка, где земля мягче, где можно оступиться.
Обычно он ходил ближе — туда, где реже чаща и иногда попадаются дачники. Но сегодня свернул в сторону, где не слышно чужих голосов. Там лес был гуще, темнее, и Иван будто почувствовал: идти надо именно туда. Не разум вел его — что-то другое. Просто захотелось тишины, подальше от людей.
Он шёл осторожно: раздвигал ветви, смотрел под ноги, приподнимал мох, приседал.
— Боровички… ну где же вы… — бормотал он себе под нос. Не потому что торопился, а просто по привычке — так разговаривают с лесом старые грибники.
И вдруг он вышел на поляну — и остановился. Боровики были везде: крепкие, плотные, с толстыми ножками, выглядывали из мха один за другим. Иван даже усмехнулся от радости.
— Ну ничего себе… — вырвалось у него, и он присел, доставая нож.
Срезал аккуратно, не торопясь, как всегда. Грибы ложились в корзину один за другим, и она быстро начала тяжелеть. Движения стали размеренными: наклонился — срезал — положил. В такие минуты время будто отступает, и на душе становится тихо.
И вдруг он услышал… даже не звук — что-то другое. Кряхтение, будто кто-то рядом тяжело дышит или стонет, стараясь не привлекать внимания. Иван замер. Тишина вокруг стала плотнее.
Он медленно поднял голову и посмотрел в дальний край поляны.
— Кто тут? — спросил он громко.
Ответа не было. Кряхтение повторилось — слабее, но уже ясно слышно. Иван осторожно пошёл туда, обходя старое трухлявое бревно, почти скрытое травой.
И увидел одеяло. Детское. На земле.
А на нём — маленький комочек.
Младенец лежал, то всхлипывая, то затихая и глядя в серое небо. Иван опустился на колени, будто ноги перестали держать.
— Господи… ты откуда тут? Где твои?.. — прошептал он, и голос сорвался.
Он взял её осторожно, боясь сделать больно. Это была девочка. Она не закричала — просто прижалась к его груди.
— Всё хорошо… сейчас найдём маму, — сказал Иван и неловко, но бережно начал её укачивать.
Он ходил по поляне и звал:
— Эй! Кто-нибудь! Люди!
В ответ — ничего. Ни шагов, ни голосов. Только капли с веток.
Малышка заёрзала, ротик дрожал, и Иван сразу понял: голодная. В голове мелькнуло страшное: «Неужели бросили?..» Его передёрнуло.
Он достал телефон — связи нет. Выругался вполголоса, поднял телефон над головой, сделал круг. На секунду появилась тонкая полоска сигнала — и тут же пропала. Стало по-настоящему не по себе: он один, в лесу, с ребёнком...
И тут он заметил движение у кустов ежевики. Сначала подумал — зверь. Подошёл ближе… и сердце ухнуло.
В траве лежала женщина.
На ней было вечернее платье с блёстками, каблуки, украшения — на фоне мокрой земли это выглядело дико, чужеродно, будто она из другого мира. Иван подбежал, проверил пульс — слабый, но есть. На лбу подсохшая кровь. Женщина была почти без сознания.
Телефон вдруг пикнул — появился сигнал. Иван дрожащими пальцами набрал 112, но женщина открыла глаза и прошептала:
— Не надо… полицию…
— Почему? — выдохнул он.
Она смотрела куда-то мимо него, как будто видела не Ивана, а страх.
— Он найдёт… и убьёт… — прошептала она.
Иван сглотнул. Он не понимал, что происходит, но одно было ясно: сейчас не время разбираться. Сейчас надо спасать.
Он набрал жену.
— Танюша? — голос дрожал. — Срочно… приезжай. Тут женщина. И ребёнок. Я в лесу, на старой грибной тропе, за Чёрным оврагом. Съезжай с дороги у третьего столба и дальше по просеке — я выйду навстречу.
На том конце Татьяна сразу поняла: муж попал в беду.
— Еду, — сказала она коротко и отключилась.
Дорога была мокрая, старенькие «Жигули» буксовали, но Татьяна давила на газ, будто от этого действительно зависела жизнь. Руль она сжимала так, что пальцы белели.
Она свернула к тропе, заглушила двигатель, прислушалась.
— Иван! — крикнула она.
— Сюда! — отозвался он из глубины.
Татьяна побежала — и увидела: Иван, женщина на земле, корзина… а в корзине — младенец. У неё внутри всё оборвалось, будто дыхание перехватило.
Она аккуратно подхватила девочку, прижала к себе и сказала коротко:
— Потом объяснишь. Сейчас — быстро в машину.
Иван кивнул, будто только этого и ждал.
Дома Татьяна не металась — действовала. Когда-то, ещё в молодости, она работала в медпункте при ферме и знала, с чего начинать.
Она расстелила простыню на гостевой кровати, поправила подушку, достала бинты.
— У неё может быть травма шеи… держи под плечи, голову не роняй.
Она приподняла веко, проверила реакцию…Пульс слабый, давление низкое, взгляд мутный.
— Похоже на сотрясение… раны поверхностные… истощение, — произнесла Татьяна и, уже тише, будто сама себе: — будто её совсем вымотали…
Иван вполголоса рассказал:
— Она сначала сказала «Анна»… потом «Елизавета». Просила не вызывать полицию. Говорит: «он найдёт»… И ещё… — он сглотнул, — сказала: «это Маша… моя дочь».
Татьяна на секунду застыла, но продолжила накладывать повязку.
Малышка уже спала в корзине, уткнувшись в плед. И тут Иван заметил цепочку на шее ребёнка. Маленький крестик. Крестик был не золотой, не магазинный — сделанный вручную. Насечки, и сбоку маленькое сердечко. Иван узнал его сразу.
— Таня… подойди, — позвал он тихо.
Татьяна подошла, посмотрела — и застыла. Лицо моментально побледнело.
— Это же… ты делал… — прошептала она. — Я помню…
Иван тяжело сел на табурет.
— Я сделал два, — сказал он глухо. — Тридцать лет назад. Для двойни. Один — Ромке. Второй — Лизе.
Имя «Лиза» прозвучало так, что у Татьяны внутри всё сжалось. Всплыло то время, роддом, её собственные слова: «не хочу, чтобы в гроб клали, но пусть будет с ней…
Перед глазами вспыхнули воспоминания:
Белый больничный свет, шум коридоров, запах хлорки. Её привезли прямо во время тяжёлых родов — Татьяна была как в тумане, глаза резало от ламп, в голове всё плыло.
Рома закричал сразу — крепкий, живой.
А девочка… девочка была тихая. Слабая. Как будто не хватало сил даже на первый крик.
Иван стоял в коридоре, не двигаясь, когда акушерка сказала устало и очень сухо:
— Девочка… не выжила.
Иван принёс два крестика — сделал их сам, из материнского серебра. Один надел сыну. Второй — дочери.
Он положил крестик на маленькое тело, уже холодное, и руки у него дрожали. Он не плакал — при людях он вообще почти не плакал. Но тогда ему хотелось закричать, ударить стену, сделать что угодно, лишь бы это не было правдой.
Теперь Иван смотрел на крестик на шее младенца и говорил так уверенно, что у Татьяны перехватило дыхание:
— Я бы его узнал где угодно. Помню каждый изгиб.
Татьяна прошептала:
— Может… совпадение?..
Но Иван покачал головой:
— Слишком много странного. Платье… лес… имя… крестик…
Женщина на кровати застонала и открыла глаза.
— Где я?.. Маша?.. — голос был слабый, но полный тревоги.
Татьяна наклонилась к ней:
— Вы у нас дома. Маша рядом. Всё хорошо.
Женщина, ещё толком не соображая, сразу спросила:
— Вы не вызвали полицию?
— Нет, — ответила Татьяна.
Женщина закрыла глаза и едва слышно прошептала:
— Спасибо…
Татьяна села рядом. Голос у неё был мягкий, но твёрдый:
— Расскажи. Кто ты? И что случилось?
Наступила тишина. Женщина долго молчала, будто собиралась с силами, будто решала, можно ли им доверять. Потом выдохнула:
— Меня… с детства звали Анна. А по документам я Елизавета… мама так записала.
— Я с детства думала… что родилась случайно, — сказала она, глядя в чашку. — Мама так и говорила. Не кричала…. Сидит, телевизор смотрит — и вдруг: «Ты всё испортила». И даже не повернётся.
Лиза дёрнула плечом, будто от озноба.
— Она пила. Не так, чтобы совсем… не валялась под забором. Нет. Всё «прилично»: по вечерам, по праздникам, по любому поводу. И от этого она становилась ещё суше. Ещё злее.
Она помолчала, потом продолжила:
— После того как отец ушёл, стало хуже. Я маленькая была, ничего не понимала. Почему они ругаются, почему он исчез — и всё. А мама будто решила: виновата я. Смотрела на меня так, будто я ей всю жизнь сломала.
— У нас каждый день был как проверка, — добавила Лиза тише. — Не так встала. Не так пошла. Не так сказала. Не так дышу. С утра — замечания. Вечером — тоже. Я даже ходить старалась тише, чтобы она лишний раз не замечала меня.
Она сглотнула и опустила взгляд.
— Она меня не била, — Лиза вдруг усмехнулась, но это не было похоже на улыбку. — И знаете… я иногда даже думала: лучше бы ударила. Тогда всё понятно. Поболит — и пройдёт. А молчание… и эти слова… они остаются.
Татьяна сжала губы и молча положила Лизе руку на плечо — осторожно. Лиза вздрогнула, будто от неожиданности и продолжала рассказ.
На восемнадцатилетие мать купила ей красивое платье и билеты. С виду — обычный подарок. Почти нормальный. Но Лиза сказала это резко и эмоционально:
— Она сунула мне платье и сказала: «Собирайся. Поедешь к Антону. И не вздумай облажаться».
Не «с днём рождения». Не «будь счастлива». Просто как распоряжение. Как будто отправляла куда-то вещь.
Иван опёрся о спинку стула. Он молчал, но по лицу было видно: до него доходило всё сразу — и чем дальше, тем тяжелее.
Татьяна не перебивала. Просто держала руку на Лизином плече — будто говорила без слов: «Говори. Я рядом».
— Я не знала Антона, — продолжила Лиза. — Мне объяснили: богатый, влиятельный. Будешь у него жить. Если всё сложится — женится. Если нет — вернёшься.
Она подняла глаза на секунду. Взгляд был испуганный, почти детский.
— Это было… как договор.
Потом она сказала тихо, будто подводя черту:
— Я поехала.
Сначала Антон был вежлив. Холодно-вежлив. Улыбался так, будто проверял — поняла ли она, куда попала. Очень быстро ей объяснили правила: быть удобной, улыбаться, не задавать вопросов, не спорить.
Дом был красивый, правильный, стеклянный — как на картинке. И она в нём чувствовала себя не человеком, а частью этой картинки.
— Я не жила, — сказала Лиза почти шёпотом. — Я просто делала, как надо.
Первый удар случился через полгода — без ссоры, без крика. Она стояла на кухне, что-то уронила или ответила не так… и всё. Антон ударил резко, будто это для него было обычным делом. Потом спокойно сказал:
— Ты всё портишь. Ты пустышка. Ты не способна дать наследника.
Лиза впервые заплакала при нём — и от этого стало ещё страшнее. Как будто слёзы сделали её слабее. Как будто он понял: теперь можно.
Потом всё пошло по кругу: удар — тишина — он уезжает — возвращается с букетом, кольцом, словами «прости». Подарки, дорогие, красивые — и такие же пустые. Он говорил, что любит, а она пыталась верить. Потому что её с детства учили: любовь надо заслужить, а боль — это просто часть жизни.
Снаружи всё выглядело красиво: приёмы, фотографии, поездки, улыбки на камеру. Люди завидовали.
— А я… разваливалась внутри, — сказала Лиза и отвернулась к окну.
Потом она рассказала про три беременности.
Первая закончилась после того, как он швырнул в нее вазу — осколки разлетелись по полу, а у неё потом пошла кровь. Приехал врач «по вызову» — все замяли.
Вторая — лестница. Она оступилась. Антон стоял внизу и даже не двинулся. Просто смотрел.
Третья… она не сразу поняла, что всё закончилось. Просто однажды проснулась — и внутри было пусто. Не больно. Просто пусто.
— Никому не было дела, — сказала она. — Это же… моя проблема.
Она произнесла это почти без эмоций, очень тихо:
— Я забеременела в четвертый раз... Я думала… если не получится ещё раз… закончить все это...
Татьяна чуть сильнее сжала её плечо, но ничего не сказала.
Побег Лиза продумала сама. На приёме, при гостях, она сыграла обморок — так, чтобы выглядело правдоподобно и никто не заподозрил, что это попытка уйти. Антон испугался скандала, испугался, что всё выйдет наружу. Она уговорила его поехать «на воздух», к морю, сослалась на врачей.
Но даже там он не отпустил её по-настоящему. С ней была охрана — в дороге, в отеле, везде.
Тогда она подкупила одну из охранниц, отдала кольца, серьги, цепочки — всё, что когда-то он дари. Охрана исчезла. И сбежала.
— Я правда купила себе шанс, — сказала она. — И Маше.
Роды были в съёмной даче. Она рожала одна. Без врача, без помощи. Сжимала зубы, кусала ладонь, чтобы не кричать.
И когда Маша наконец заплакала — тонко, надрывно, — Лиза вдруг почувствовала: она всё-таки выстояла.
— Я поняла что … мать, — сказала она. И впервые за весь рассказ в её голосе появилось что-то твёрдое. — Я родила. Несмотря ни на что.
Слеза покатилась по щеке, и Лиза тут же вытерла её быстро, почти раздражённо. Она призналась, что вернулась к Антону сама — и до конца не понимала, чего ждёт. Привычка оказалась сильнее. Может, надеялась, что ребёнок хоть что-то в нём изменит.
Но он увидел Машу и сказал спокойно, почти равнодушно:
— Поздно. И девочка… А мне нужен мальчик Лучше бы ты умерла в родах.
После этого у Лизы внутри будто щёлкнуло. Что-то погасло окончательно.
На очередном приёме он был пьян. Смотрел на неё с ребёнком так, будто они ему мешают. Дома всё повторилось: удар — и в этот момент Лиза поняла ясно: если она останется, он их не отпустит. Он их убьёт. Убьёт абсолютно точно.
Ночью она взяла Машу, одеяло, бутылочку — и ушла в темноту. Без плана. Просто уйти. Просто спасти. Шла куда получится, пока ноги держат. Не думала о завтра — потому что завтра могло не наступить.
— Я помню лес… холод… — сказала Лиза. — А потом… голос. Ваш. И руки.
Она посмотрела на Ивана так, будто только сейчас поняла: он не приснился. Он правда был рядом.
В комнате стало тихо. Слышно было только часы, дыхание ребёнка за стенкой, треск печки.
Иван молчал долго. Потом спросил негромко:
— Откуда крестик?
Лиза вздрогнула, словно её окликнули по имени.
— Он был у меня с детства, — сказала она. — Мама называла его «семейной реликвией». Я с ним выросла… а когда Маша родилась — надела на неё.
Она ещё не понимала, что сказала больше, чем хотела.
Иван резко встал, стул скрипнул.
— Это… я сделал, — сказал он тяжело. — Из серебра матери. Для своей дочери… которую мы похоронили.
Лиза сжалась в пледе, как ребёнок.
— Вы хотите сказать?.. — выдохнула она. В этом вопросе не было любопытства — только страх. Что её сейчас обвинят. Что её сейчас оттолкнут.
Татьяна села рядом. Голос у неё был спокойный, ровный — слишком ровный.
— Тридцать лет назад у нас родилась двойня. Рома… и девочка. Нам сказали, что девочка умерла. Мы… похоронили её…
Она запнулась, словно это слово и сейчас резало.
— А теперь… крестик… и всё остальное…
Иван добавил уже тише, но от этого ещё тяжелее:
— Ты помнишь, когда лежала на сохранении… у тебя была соседка в роддоме. Молодая, нервная. У неё тоже родилась слабая девочка… и потом она пропала. После родов.
Лиза прошептала, почти неслышно:
— Вы думаете… что я ваша дочь?
Иван посмотрел на неё и сказал просто:
— Я почти уверен.
На следующее утро он застёгивал куртку быстро, будто тянул время только ночью.
— Я поеду к твоей матери, — сказал он.
Лиза назвала адрес. Татьяна решала поехать с ним. В машине молчали. Только один раз Иван тихо произнёс, словно сам себе:
— Как можно было тридцать лет жить с этим…
Дверь открыла Ангелина — высокая, ухоженная женщина лет шестидесяти. Спина прямая, взгляд жёсткий, как у человека, который привык распоряжаться.
— Вы кто? — спросила она холодно.
— Иван Никифорович. И Татьяна. Мы были с вами в роддоме. Тридцать лет назад.
Лицо у Ангелины изменилось сразу — будто кровь отхлынула. Она отступила на шаг.
— Я не понимаю, о чём вы, — сказала она быстро.
— Понимаешь. Ты ведь прекрасно понимаешь, — сказал он, глядя ей в глаза так, что она невольно отступила. — Помнишь крестик?
Ангелина попыталась удержаться. Её губы дрогнули, в горле будто застрял ком. Она ещё надеялась спрятаться за привычным «я не виновата». Но держалась она недолго.
Она прикрыла рот ладонью, шумно выдохнула — и слова начали вываливаться обрывками, неровно, как будто она потеряла дар речи:
— Я не хотела… — прошептала она, мотая головой. — Он бы меня выгнал… если бы я осталась без ребёнка… я… я не знала, что делать… мне было страшно…
Иван не моргнул. Он не смягчился, не сделал ни шага назад. В нём всё кипело — но кипело холодно, как раскалённый металл под водой.
— Ты украла нашу дочь, — сказал он тихо, и от этой тишины у Ангелины задрожали плечи. — Ты украла у неё жизнь. Ты понимаешь это или нет?
Ангелина резко закрыла лицо руками. Её плечи дёрнулись, и она прошептала, уже почти плача, почти захлёбываясь:
— Я ждала этого… — голос сорвался. — Каждый день ждала… Я знала, что вы придёте… знала…
Иван дрогнул — не от жалости, нет. От ярости, которая поднялась в нём как волна. Он шагнул ещё ближе, и глаза у него стали страшными.
— Жалко, что я не бью женщин, — выдохнул он так, что даже Татьяна невольно вздрогнула.
Она стояла рядом, с побелевшими губами, с руками, сжатыми в кулаки. Её трясло — от боли и ненависти, от мысли, что перед ней сидит человек, который сломал их семье целую жизнь.
Ангелина прижалась спиной к стене, словно хотела исчезнуть. Она что-то бормотала, но слова путались.
— Что с ней? Где она?!
Иван оборвал её, как ножом:
— Это уже не твоё дело, тварь!
Он махнул рукой — так, будто смахивал с себя грязь. Развернулся и пошёл к выходу. Дверь хлопнула с такой силой, что задребезжало стекло в окне.
Татьяна молча, не говоря ни слова, пошла за ним. Она даже не посмотрела на Ангелину. Не потому что не могла — а потому что больше не считала её человеком, достойным взгляда.
И только когда они вышли, Ангелина наконец села в кресло. Ссутулившаяся. Маленькая. Сломленная. Будто за одну минуту она постарела лет на десять, и вся её натянутая уверенность рассыпалась в прах.
Ей стало плохо — по-настоящему. Руки дрожали, дыхание сбивалось, лицо посерело. Она смотрела в пустоту, и в её глазах уже не было ни хитрости, ни наглости — только страх.
***
Роман примчался почти мгновенно. Он давно не слышал отца таким и понял: случилось что-то серьёзное. Машина резко остановилась у калитки, и уже через минуту Роман шагал по гравийной дорожке быстрым, уверенным шагом взрослого, состоявшегося мужчины, который привык решать проблемы, а не обсуждать их.
Он был в костюме, хотя день был выходной. На лице — напряжение, в глазах — цепкая настороженность, словно он заранее чувствовал, что новости будут непростыми.
— Пап! — позвал он ещё с порога, даже не успев снять пальто. — Что произошло? Мама… мама в порядке?
Иван вышел в прихожую, будто заранее приготовился к этому разговору. Он выглядел собранным и непривычно серьёзным — без той мягкой улыбки, к которой Роман привык с детства.
— С мамой всё нормально, сын, — сказал он спокойно, но в голосе прозвучала тяжесть. — Только… садись. Нам нужно поговорить. Это будет долго. И, поверь, очень важно.
Роман молча прошёл в гостиную.
И там он замер.
Помимо Ивана, в комнате уже находились Татьяна, Елизавета и маленькая Машенька, уютно свернувшаяся в одеяле на руках у Татьяны и тихо посапывающая. Роман смотрел на них с явной растерянностью.
Он знал, что родители нашли в лесу женщину с ребёнком — об этом он слышал. Но он был уверен, что её давно должны были отвезти к врачам, в полицию, в социальную службу — куда угодно.
Роман медленно перевёл взгляд на мать, на ребёнка… и снова на Елизавету. Сердце почему-то неприятно кольнуло, и он сам не мог понять, отчего.
— Садись, — повторил Иван и указал на кресло напротив. — И слушай внимательно. Не перебивай. Не торопи меня. Просто слушай.
Роман тяжело кивнул и сел, не отводя глаз от отца. Иван глубоко вдохнул, провёл рукой по лбу. И начал говорить.
Он рассказывал не спеша, почти будничным тоном, но каждое слово звучало как удар молотка. И в какой-то момент Иван произнёс фразу, которая будто выбила воздух из комнаты:
— Лиза, — сказал он, указав на женщину, сидящую в кресле, — твоя сестра.
Роман застыл. Лицо моментально побледнело, губы дрогнули. Он переводил взгляд с отца на мать, с матери — на Лизу, потом на Машу, как будто искал подсказку, что это какая-то ошибка, нелепая шутка или страшное недоразумение.
— Это… — голос сорвался, и он сглотнул. — Это правда? Но… как? Откуда?.. Как такое возможно?
Елизавета сидела, уставившись в пол. Её лицо было неподвижным, словно она заранее ожидала обвинений и была готова к любому приговору. В её позе чувствовалась привычка быть виноватой даже без причины — привычка человека, которого слишком долго ломали.
Татьяна заговорила мягко, осторожно, будто боялась причинить боль одним неверным словом:
— Мы сами не знаем всех деталей до конца, Рома. Но всё совпало… Имя. Крестик. Даты. И Ангелина… она призналась. Мы ездили к ней, разговаривали.
Роман молчал. В комнате было слышно только тихое дыхание Машеньки и едва уловимый скрип пола, когда Роман резко поднялся. Он сделал шаг к Лизе, потом ещё один. Лиза подняла на него глаза — испуганные, настороженные..
Роман остановился на секунду, словно сомневался, имеет ли право. А затем встал на колени и обнял её — крепко, по-настоящему, так, как обнимают родных.
— Мне так жаль… — прошептал он почти неслышно. — Жаль, что тебя не было рядом с нами всё это время. Жаль, что ты была одна. Но теперь всё иначе. Теперь ты с нами. И это навсегда.
Елизавета не выдержала — и зарыдала. Она сжалась в его объятиях, как ребёнок. Машенька, словно почувствовав напряжение в воздухе, пошевелилась и тоненько пискнула.
Роман отстранился на полшага, будто ему нужно было вдохнуть. Он проговорил, тяжело подбирая слова, и в его голосе уже звучала ярость:
— Значит, они… эта Ангелина и Антон… торговали тобой...
Татьяна разрыдалась, закрыв ладонями лицо. Иван молчал, глядя куда-то в угол, как человек, который держит себя из последних сил, чтобы не сорваться. А Роман вдруг словно собрался внутри, стиснул зубы, и в его голосе появилась холодная решимость.
— Теперь это моя забота.
Он резко достал телефон и вышел на веранду. Там он говорил коротко, жёстко, без эмоций. Потом он вернулся в гостиную, и в его взгляде было то самое выражение, которое появляется у человека, решившего идти до конца.
— Этот Антон… — произнёс он ровно. — Я подниму на него всё, что возможно. Коррупция, насилие, принуждение, схемы, махинации — всё, что у него есть за спиной. У меня есть люди, которые умеют находить факты. Это будет не просто месть. Это будет справедливость. Он потеряет всё.
Прошло три месяца.
Антон действительно лишился всего. Его бизнес один за другим терял лицензии, документы отзывали, проверки шли непрерывно. Вскоре было возбуждено уголовное дело, и под тяжестью доказательств, свидетельских показаний и давления прессы он просто исчез. По слухам, кто-то говорил о суде. Кто-то — о поспешной эмиграции.
Однако в этой истории главное было не это. Главным было то, что семья наконец оказалась вместе.