Особняк Салтыкова, где жила в Петербурге внучка Кутузова и близкая приятельница Пушкина Дарья Федоровна (Долли) Фикельмон — это не просто архитектурный памятник. Это место, где оживает дух пушкинского Петербурга. Благодаря личности Долли Фикельмон — умной, образованной, тонкой женщине, внучке великого Кутузова — этот салон стал уникальным явлением, где сливались политика, дипломатия, литература и высший свет. Его история неразрывно связана с именем Пушкина и является важной частью культурного мифа о Золотом веке русской культуры.
Я расскажу немного о ней, урожденной русской, выросшей в Италии, австрийской подданной. Кто же она, любимая внучка Кутузова?
Дверь с тихим стуком закрылась за последним гостем, унеся с собой гул светских сплетен, политических прогнозов и легкий шлейф французских духов. Тишина, внезапно обрушившаяся на огромную гостиную, была почти осязаемой. Дарья Фёдоровна Фикельмон, медленно пройдя к высокому венецианскому окну, оперлась о прохладное стекло.
За окном застыла Нева, темная и молчаливая, под свинцовым небом петербургской ночи. Только где-то далеко, на другом берегу, мерцал одинокий огонек — может быть, ночной сторож, а может, такой же, как она, неспящий петербуржец.
Она любила эти минуты после бала. Когда смолкали скрипки, затихал гомон голосов, и огромная, роскошная квартира на Дворцовой набережной наконец принадлежала только ей. Она была хозяйкой этого маленького королевства — «маленького иностранного двора», как злословили некоторые. Но для Долли, как звали ее близкие, это был не двор, а тщательно созданный ею мир — утонченный, умный, безопасный.
Пальцы ее невольно нашли на груди холодный металл медальона. Там был миниатюрный портрет человека с повязкой на глазу. Дедушка. Кутузов. Она, внучка великого спасителя России, жила здесь, в самом сердце империи, как иностранная подданная, жена австрийского посла. Ирония судьбы всегда вызывала у нее легкую, горьковатую улыбку.
Ее салон был мостом. Мостом между Петербургом и Веной, между светской болтовней и серьезной политикой, между французской модой и русской душой. Сюда приходил блестящий, язвительный Вяземский, заходил добрый, немного усталый Жуковский. Сюда, замирая от восторга, вводила под руку юную, ослепительно красивую Натали Гончарову.
И он. Пушкин…
Дарья закрыла глаза, и перед ней снова встал его образ — не тот портретный, прилизанный, а живой: беспокойный, с резкими движениями, с глазами, в которых вспыхивали то искорки насмешки, то бездонная грусть. Он был гением этого города, его бьющимся сердцем. И он приходил сюда, в ее гостиную, чтобы не говорить о высоком, а чтобы спорить, смеяться, иногда — молчать, глядя на тот же самый вид из ее окна.
Она чувствовала его смятенную душу. Чувствовала, как он задыхается в этой позолоченной клетке света, в долгах, в интригах. И в эти вечера ее салон становился для него не просто гостиной, а убежищем. Местом, где его ум ценили выше, чем его звание камер-юнкера, где с ним говорили как с равным — а с Пушкиным говорить на равных мог далеко не каждый.
Она перевела взгляд на массивный письменный стол в углу комнаты. Там лежал ее дневник. Тайный, написанный по-французски, для себя. Туда она заносила не только события дня, но и портреты гостей. И его портрет был самым пронзительным. «Пушкин — самый оригинальный и самый поэтический ум России… Он одновременно и очень добр, и очень зол; подозрителен, тщеславен, несчастлив…». Писать это было больно и сладко, будто прикасаешься к открытой ране.
Она знала, что говорят за ее спиной. Что ее связывают с ним больше, чем просто дружба. Пусть говорят. Ее чувство к нему было слишком сложным, чтобы его можно было назвать простым словом «любовь». Это была смесь восхищения, материнской нежности, интеллектуального родства и щемящей жалости. Жалости к орлу, который бьется о решетку.
Ее собственный брак с графом Фикельмон был союзом уважения и долга. Он, старше ее на тридцать пять лет, мудрый и спокойный дипломат, предоставил ей полную свободу устраивать свою жизнь. И она устроила ее так, как хотела: окружила себя искусством, книгами, умнейшими людьми эпохи. Он был фундаментом ее петербургского существования, тем, что позволяло ей парить.
На улице послышался скрип полозьев — ночной извозчик вез кого-то домой. Звук разбудил тишину и снова замер.
Скоро утро. Скоро первая алая полоса прорежет серое небо над Петропавловской крепостью, и город начнет оживать. Придут горничные, чтобы убрать бальные следы — подберут оброненную перчатку, унесут недопитые бокалы. Начнется новый день с его визитами, приемами, письмами.
Но этот миг, этот предрассветный час, принадлежал только ей. Дарье Фикельмон. Внучке Кутузова и хозяйке самого блестящего салона Петербурга. Женщине, которая стояла у окна своей жизни, наблюдая, как история — политическая, литературная, человеческая — течет мимо ее дверей, и стараясь уловить и сохранить в своем сердце и на страницах дневника каждую ее драгоценную, мимолетную секунду.
Она глубоко вздохнула и оторвалась от стекла. Пора было гасить свечи. Завтра будет новый бал, новые споры, новые стихи. А сегодня оставалась только тихая, холодная красота Петербурга за окном и щемящее чувство чего-то бесконечно большого и прекрасного, что звалось ее жизнью, в которой рядом с ней были два великих человека.
Их души, мятежные и страдающие за Россию, были чем-то похожи. И она, Дарья Фикельмон, стояла где-то между ними — мост между прошлым и настоящим, между славой и болью.
Дарья Фёдоровна, Долли, медленно обвела взглядом гостиную. Пустые кресла, словно уставшие зрители, расставлены вокруг; в воздухе еще витал призрак только что ушедшего вечера — умного, блестящего, утомительного. Она подошла к высокому окну. За стеклом, неподвижная и темная, лежала Нева.
Она любила эти минуты тишины, когда огромная квартира посла Австрийской империи наконец принадлежала только ей. Когда можно было сбросить маску идеальной хозяйки и остаться наедине с собственной душой — русской душой внучки Кутузова, вынужденной жить по строгому протоколу чужого двора.
Ее пальцы сами нашли на груди маленький медальон. Холодный металл. Внутри — крошечный портрет человека с повязкой на глазу. Дедушка. Спаситель Отечества. А она здесь, в самом сердце этого Отечества, — чужая. Ирония судьбы заставляла ее горько улыбнуться.
