Дождь не просто шел — он вбивал гвозди в крышку гроба. Звук этот, глухой и ритмичный, казался мне громче, чем слова священника, бормочущего что-то о вечном покое и царствии небесном. Я стояла, глядя на свежий холм черной, жирной земли, и не чувствовала ровным счетом ничего. Внутри меня выключили свет.
Виктор был не просто моим мужем. Он был стеной, крепостью, архитектором всей моей жизни на протяжении тридцати лет. Без него мир казался мне набором хаотичных, опасных элементов.
— Мама, идем. Ты промокнешь до нитки.
Голос Максима пробился сквозь пелену шума в ушах. Я почувствовала его руку на своем локте — крепкую, поддерживающую. Мой сын. Моя единственная оставшаяся опора. В свои двадцать семь он был пугающе похож на отца: тот же тяжелый разлет бровей, те же жесткие складки у рта, которые появлялись, когда он был чем-то недоволен. Но сегодня он был сама забота.
— Да, — прошептала я, позволяя ему увести меня от могилы. — Да, идем.
Мы шли сквозь строй черных зонтов. Лица друзей, партнеров Виктора, дальних родственников проплывали мимо бледными пятнами. Кто-то касался моего плеча, кто-то шептал соболезнования, но я видела только спину сына, идущего впереди и прокладывающего мне путь к машине.
Черный внедорожник, блестящий от дождя, ждал у ворот кладбища. Максим открыл мне заднюю дверь, но тут же передумал.
— Садись вперед, мам. Тебе не стоит быть там одной, — сказал он мягко.
Я кивнула и опустилась на пассажирское сиденье. Салон пах дорогой кожей и едва уловимым парфюмом сына — сандал и цитрус. Этот запах всегда успокаивал меня, но сегодня от него почему-то закружилась голова.
Когда мы выехали с территории кладбища, я откинула голову назад и закрыла глаза. Поминки должны были проходить в ресторане в центре города. Я мысленно готовилась к этому испытанию: сотни рукопожатий, фальшивые улыбки, разговоры о том, каким великим человеком был Виктор, и шепотки за спиной о том, кому достанется его империя.
— Я не хочу в ресторан, — тихо сказала я.
— Я знаю, — тут же отозвался Максим. Его руки уверенно лежали на руле. — Поэтому мы туда не поедем.
Я открыла глаза и посмотрела на него с благодарностью.
— Но люди... Они будут ждать.
— Пусть ждут. Илья Сергеевич все уладит, он же был замом отца, справится с тостами. А тебе нужно отдохнуть. Я отвезу тебя в "Тихую Гавань".
"Тихая Гавань" — так мы называли наш загородный дом, стоявший на отшибе, у самого края старого лесничества. Виктор купил его пять лет назад, чтобы сбегать от городской суеты, но бывали мы там редко. Идея оказаться в тишине, вдали от людей, показалась мне спасением.
— Спасибо, сынок, — я слабо улыбнулась и потянулась к его руке, лежащей на рычаге коробки передач. Он на секунду напрягся, но не отдернул руку. Его ладонь была холодной.
Мы ехали молча. Город остался позади, сменившись серыми коробками промзон, а затем и вовсе исчез, уступив место осенним полям. Дождь усиливался. Дворники метались по стеклу, словно в панике, пытаясь стереть потоки воды, но небо выливало все новые и новые порции.
Прошел час. По моим расчетам, мы уже должны были подъезжать к поселку, где стоял наш дом. Но Максим вдруг свернул с асфальтированной трассы на узкую дорогу, ведущую вглубь леса.
— Разве это поворот на "Гавань"? — спросила я, выпрямляясь в кресле. — Там же был указатель километра три назад.
— Там ремонт дороги, мост размыло, — спокойно ответил Максим, не отрывая взгляда от дороги. — Навигатор проложил объезд.
Я посмотрела на приборную панель. Экран навигатора был темен.
— У тебя выключен навигатор.
— Я знаю эти места, мам. В детстве отец возил меня сюда на охоту. Помнишь?
Я не помнила. Виктор не любил охоту, он предпочитал гольф или яхты. Охота — это было хобби его брата, дяди Олега, который умер десять лет назад. Странно, что Максим перепутал. Или память подводит меня? Стресс делает с разумом странные вещи.
Машина подпрыгнула на ухабе. Дорога становилась все хуже. Деревья подступали к самой обочине — огромные, мокрые ели, их ветви, отяжелевшие от воды, нависали над дорогой, словно костлявые руки ведьм. Стало заметно темнее, хотя был всего лишь полдень.
— Максим, может, вернемся? — голос мой дрогнул. — Здесь совсем глушь. Если мы застрянем...
— Не застрянем. Это полный привод, — отрезал он. В его голосе прозвучали жесткие нотки, которых я раньше не замечала. Или не хотела замечать.
Мы ехали еще минут двадцать. Лес стал стеной. Никаких признаков жилья, никаких встречных машин. Только мы, дождь и бесконечная, гнетущая зелень хвои. Мое сердце начало биться быстрее, отдаваясь гулким эхом в висках. Что-то было не так. Атмосфера в машине изменилась. Воздух стал плотным, наэлектризованным.
Максим молчал. Его профиль казался высеченным из камня. Он больше не выглядел как скорбящий сын. Он выглядел... сосредоточенным. Словно выполнял сложную работу.
Внезапно дорога оборвалась. Мы выехали на небольшую поляну, покрытую бурой прошлогодней травой и грязью. Дальше пути не было — только бурелом и болото.
Максим заглушил двигатель.
Наступившая тишина была оглушительной. Стук дождя по крыше исчез, сменившись мягким шорохом капель по опавшей листве.
— Мы приехали? — спросила я, чувствуя, как внутри разрастается холодный ком страха. — Это не наш дом, Максим.
Он медленно отстегнул ремень безопасности и повернулся ко мне. В полумраке салона его глаза казались совершенно черными, лишенными какого-либо выражения. Ни любви, ни жалости, ни даже ненависти. Пустота.
— Выходи, — сказал он.
— Что? — я нервно рассмеялась, надеясь, что это какая-то нелепая шутка, или что ему просто нужно проверить дорогу. — Зачем? Там ливень.
— Выходи из машины, мама.
На этот раз слово "мама" прозвучало не как обращение к родному человеку, а как диагноз. Или как оскорбление. Он нажал кнопку центрального замка, разблокировав двери. Щелчок прозвучал как выстрел.
Я дернула ручку и, повинуясь инстинкту, вывалилась наружу, в грязь и холод. Дождь тут же облепил меня, ледяная вода потекла за шиворот. Мои туфли на каблуках мгновенно увязли в размокшей земле.
Максим вышел следом. Он не стал открывать зонт. Он обошел капот и встал напротив меня, засунув руки в карманы своего дорогого кашемирового пальто.
Я стояла перед ним, дрожа от холода и ужаса, прижимая к груди сумочку, словно щит.
— Сынок, что происходит? Ты меня пугаешь. Пожалуйста, давай уедем. Мне плохо.
Он посмотрел вокруг, оглядывая лес, словно оценивая недвижимость перед покупкой. Затем его взгляд вернулся ко мне.
— У отца было завещание, — произнес он ровным голосом. — Ты знала?
— Конечно, — пролепетала я. — Все поделено между нами...
— Нет, — перебил он. — Не поделено. Три дня назад он его переписал. Он узнал про счета на Кайманах. Про то, что ты переводила туда деньги последние пять лет.
Я замерла. Дыхание перехватило. Этого не могло быть. Виктор был болен, он почти не вставал, он не мог...
— Он собирался оставить тебя ни с чем, — продолжил Максим, делая шаг ко мне. — Развод, позор, улица. Он был в ярости. Но он умер раньше, чем успел подписать бумаги у нотариуса. Сердечный приступ. Очень... вовремя.
— Я не понимаю, о чем ты... — я попятилась, но каблук застрял в корне, и я едва удержала равновесие.
— Ты все понимаешь. Ты убила его, мама. Не своими руками, конечно. Ты просто поменяла таблетки, когда ему стало плохо. Я видел записи с камер в его кабинете.
Мир вокруг меня накренился. Он знал.
— Максим, послушай, я делала это ради нас! Ради тебя! Он хотел лишить нас всего, он стал невыносим, он...
— Ради меня? — он усмехнулся, и эта усмешка была страшнее любого крика. — Ты делала это ради себя. Но это уже неважно. Важно то, что теперь я — единственный наследник. Если, конечно, с тобой что-то случится.
Он подошел вплотную. Я чувствовала запах его парфюма, смешанный с запахом прелой листвы. Он наклонился к моему уху, как тогда, на кладбище.
— Знаешь, почему я привез тебя сюда?
Я помотала головой, не в силах произнести ни звука. Слезы смешивались с дождем на моем лице.
Он выпрямился, указал рукой на темную, непроходимую чащу леса, где между деревьями клубился туман, и произнес фразу, от которой у меня остановилось сердце:
— Посмотри вокруг. Внимательно. Никаких камер, никаких свидетелей, никаких слуг. Только природа. Дикая, голодная природа.
Он шагнул назад, к машине.
— Тут твоё место, — бросил он. — Среди гнили.
Максим сел за руль. Двигатель взревел. Я бросилась к машине, хватаясь за ручку двери, но она была заперта. Я колотила по стеклу, кричала, умоляла, но он даже не повернул головы. Внедорожник резко сдал назад, обдав меня брызгами грязи, развернулся и рванул прочь по лесной дороге, оставляя меня одну в сгущающихся сумерках.
Красные габаритные огни мелькнули между деревьями и исчезли.
Я осталась одна. В лесу. В вечернем платье. За сотни километров от цивилизации. И с полным осознанием того, что мой сын только что приговорил меня к смерти.
Тишина, наступившая после того, как стих рык мотора, была не просто отсутствием звука. Она была физически ощутимой, тяжелой и липкой, как паутина. Я стояла посреди грязной колеи, и единственным, что связывало меня с реальностью, была жгучая боль в лодыжках и холод, который уже не просто кусал кожу, а пробирался внутрь, к костям.
— Макс! — закричала я. Голос сорвался на визг, жалкий и тонкий, тут же поглощенный мокрыми лапами елей. — Максим, вернись! Это не смешно!
Никто не ответил. Даже птицы молчали. Лес замер, словно хищник перед прыжком, изучая чужака в черном шелке.
Первая волна паники была похожа на цунами. Я бросилась бежать по следам внедорожника. Грязь чавкала под ногами, засасывая дорогие итальянские туфли. Через десять метров правый каблук с хрустом сломался. Я рухнула на колени, прямо в лужу, смешанную с машинным маслом и глиной. Ледяная жижа пропитала колготки, платье, обожгла кожу.
Я попыталась встать, но ноги разъезжались. Сбросила испорченные туфли. Теперь я была босиком. Черные чулки мгновенно порвались о камни и ветки, но боль от порезов была далекой, приглушенной адреналином.
— Не может быть, — шептала я, растирая грязь по лицу вместе со слезами. — Он вернется. Он просто хочет меня проучить. Он мальчишка, он вспыльчивый...
Но в голове, словно заезженная пластинка, крутилась его фраза: «Я видел записи с камер».
Я поднялась. Дрожь била меня так сильно, что зубы стучали, отдаваясь болью в челюсти. Нужно было двигаться. Если я останусь здесь, на ветру, в мокрой одежде, к утру я умру от гипотермии. Виктор рассказывал об этом. «Сначала ты дрожишь, Лена, потом тебе становится тепло, и ты засыпаешь. Самая сладкая смерть».
Виктор. Даже мертвый, он продолжал издеваться надо мной.
Я огляделась. Сумерки сгущались с пугающей скоростью. Лесная дорога, по которой уехал Максим, превратилась в черный туннель. Идти по ней смысла не было — до трассы десятки километров, я просто не дойду босиком. Нужно укрытие. Хоть какое-то.
Максим сказал, что дядя Олег здесь охотился. Охотники строят заимки, лабазы, сторожки. Что-то должно быть рядом. Не мог же он высадить меня просто в случайном месте? Или мог? «Тут твоё место. Среди гнили».
Я шагнула с дороги в лес. Деревья здесь росли плотно, их ветви переплетались, создавая некое подобие крыши. Здесь было суше, но темнее. Гораздо темнее.
Каждый шаг давался с боем. Еловые иглы впивались в ступни, коряги норовили сбить с ног. Я шла, выставив руки вперед, как слепая. Мое воображение, воспитанное на городской безопасности, начало рисовать кошмары. Шорох слева — это волк? Треск справа — медведь?
— Я не умру здесь, — прошипела я сквозь зубы. — Я не доставлю тебе такого удовольствия, маленький ублюдок.
Злость. Это было хорошее чувство. Оно грело лучше, чем кашемировое пальто, которое он так и не дал мне забрать. Я думала о том, как выбирала ему школу. Как отмазывала от полиции после той пьяной гонки в восемнадцать лет. Как переводила деньги на его стартапы, которые прогорали один за другим. Я любила его. Боже, как я его любила. И эта любовь теперь трансформировалась в черную, густую ненависть.
Прошел час, может, два. Время потеряло смысл. Я просто переставляла ноги, превратившись в автомат. Я уже не чувствовала холода, и это пугало меня больше всего. То самое тепло, о котором говорил Виктор?
Вдруг лес расступился. Я вышла на небольшую прогалину, поросшую высоким кустарником. Дождь здесь снова ударил в лицо, но сквозь пелену воды я увидела контур.
Геометрия. Природа не создает прямых углов. В пятидесяти метрах от меня, на фоне свинцового неба, чернел силуэт строения.
Это был не дом. Скорее, высокая деревянная вышка, какие строят для наблюдения за зверями, но с массивным срубом в основании. Окна были темны, крыша местами просела, но стены стояли.
Я захромала к нему, не чувствуя ног. Казалось, я иду по битому стеклу, но мне было все равно. Дверь в сруб висела на одной петле.
— Эй? — крикнула я в темноту проема. — Есть тут кто-нибудь?
Тишина. Только ветер свистел в щелях.
Я протиснулась внутрь. Запах сырости, плесени и мышиного помета ударил в нос, но здесь не было ветра. И дождя. Я прислонилась спиной к шершавым бревнам и сползла на пол.
Темнота была абсолютной. Я шарила руками вокруг себя, натыкаясь на мусор: пустые бутылки, обрывки газет, какие-то тряпки. Моя рука нащупала что-то твердое и холодное. Металл. Цилиндрическая форма.
Фонарик?
Сердце подпрыгнуло. Я нажала на резиновую кнопку. Ничего. Я потрясла его, ударила о ладонь. Тусклый, желтоватый луч, мигнув, разрезал темноту.
Батарейки были почти мертвы, но свет был. Настоящий, электрический свет. Я заплакала от облегчения, прижимая этот кусок старого металла к груди как величайшую драгоценность.
В свете фонаря я осмотрела свое убежище. Это была типичная охотничья времянка: грубый стол, скамья, нары у стены, заваленные старым лапником и тряпьем. В углу чернела буржуйка.
Буржуйка! Если я найду дрова, я смогу согреться.
Я посветила лучом по углам в поисках чего-то горючего. И тут луч выхватил то, что заставило меня замереть.
На столе, посреди слоя пыли и грязи, стоял совершенно чистый, блестящий предмет.
Это была бутылка воды. Пластиковая, запечатанная, с синей этикеткой известного бренда. Рядом с ней лежала упаковка протеиновых батончиков.
Я медленно подошла к столу. Это не мусор, оставленный охотниками десять лет назад. Этикетка была новой. Срок годности на батончиках — до следующего года.
Кто-то был здесь. Недавно.
Я схватила бутылку, сорвала крышку и жадно начала пить. Вода была ледяной, но вкусной. Потом я разорвала упаковку батончика и впилась в него зубами, едва прожевывая. Только сейчас я поняла, насколько была голодна.
Утолив первый голод, я снова направила луч на стол. Там лежало что-то еще. Лист бумаги, придавленный камнем, чтобы не сдуло сквозняком.
Я приблизила фонарик. Руки дрожали, свет плясал по строкам. Это был не печатный текст. Это был почерк. Крупный, размашистый, с острыми углами. Почерк, который я узнала бы из тысячи.
Почерк Виктора.
Мой желудок сжался в тугой узел. Я читала, и буквы расплывались перед глазами.
«Здравствуй, Лена.
Если ты читаешь это, значит, Максим справился с задачей. Я сомневался в нем. Думал, он слишком мягок, слишком привязан к твоей юбке. Но, видимо, жадность — это у нас семейное. Она побеждает всё.
Ты думала, что контролируешь игру. Меняешь таблетки, переводишь активы, улыбаешься докторам. Но ты забыла главное правило нашего брака: я всегда на шаг впереди. Я знал про таблетки с первого дня. Я позволил тебе это сделать. Я устал бороться с болезнью, Лена. Но я не мог позволить тебе победить.
В этом доме есть запас дров на одну ночь. Есть вода и еда на два дня. А еще здесь есть карта.
До ближайшего поселка — 25 километров через болота. По дороге ты не пройдешь, мост действительно смыло, но не дождем, а направленным взрывом. Я позаботился об этом неделю назад.
У тебя есть выбор, дорогая. Остаться здесь и ждать конца. Или попробовать сыграть в мою последнюю игру. Охота началась. Но на этот раз дичь — это ты».
Лист выпал из моих рук. Фонарик мигнул и погас.
Я осталась в темноте, но теперь страх сменился чем-то другим. Холодным, пронзительным пониманием.
Виктор не умер от моих таблеток. Он спланировал свою смерть. И он спланировал мою. Максим был не просто предателем — он был пешкой в игре своего отца.
Внезапно под полом, прямо подо мной, раздался отчетливый механический щелчок. Затем — тихое гудение, нарастающее с каждой секундой. В углу комнаты, под потолком, загорелся красный огонек.
Камера.
Он смотрит. Или запись идет для кого-то еще?
Из динамика, спрятанного где-то в тенях сруба, раздался голос. Голос Виктора. Не живой, записанный, но от этого еще более жуткий.
— Время пошло, Елена. У тебя есть десять минут, чтобы убраться отсюда. Потом этот сарай вспыхнет как спичка. Я всегда любил фейерверки.
Щелчок. Тишина. И запах дыма, потянувшийся из щелей пола.
