Декабрьский ветер в этом году был особенно злым. Он не просто дул, а словно пытался содрать кожу, пробираясь под одежду ледяными пальцами. Я поежилась, пытаясь глубже втянуть голову в воротник, но это мало помогало. Пуховик, купленный пять лет назад на распродаже, давно потерял форму. В правом рукаве, где ткань протерлась о сумку, предательски торчало белое перышко, дрожащее на ветру.
— Не позорь меня своими лохмотьями! — голос сестры прозвучал резче, чем порыв ледяного ветра.
Зина остановилась посреди заснеженного тротуара и демонстративно закатила глаза. Она была великолепна в своем негодовании. Длинная, в пол, норковая шуба переливалась глубоким шоколадным блеском под светом уличных фонарей. На голове — идеально подобранная шапка, на руках — кожаные перчатки, которые стоили, наверное, как вся моя зарплата за два месяца.
— Зин, холодно же, — тихо сказала я, переминаясь с ноги на ногу. Подошва моих ботинок была тонкой, и ступни уже начали неметь. — Пойдем быстрее. Папа ждет.
— Подождет, — отрезала сестра, брезгливо оглядывая меня с ног до головы. — Ты могла бы хоть ради приличия одеться нормально? Мы идем делить имущество, а не милостыню просить. Стыдно с тобой рядом идти, нищета. Люди подумают, что я тебя из жалость подобрала на вокзале.
Я промолчала. Спорить с Зиной было все равно, что пытаться остановить лавину чайной ложкой. К тому же, в чем-то она была права. На ее фоне — ухоженной, пахнущей дорогим парфюмом "Chanel", уверенной в себе бизнес-леди — я выглядела блеклой тенью. Мой пуховик был темно-синим, бесформенным и, честно говоря, действительно убогим. Но другого у меня не было. Все деньги последние полгода уходили на закрытие кредитов, которые остались после развода, и на лечение сына — бесконечные бронхиты высасывали бюджет до копейки.
— И убери это перо! — Зина резко дернула меня за рукав, выдергивая пушинку. — Господи, Таня, тебе тридцать пять лет. Ты выглядишь как... как неудачница.
— Я работаю, Зина. Просто сейчас сложный период.
— У тебя вся жизнь — сложный период, — фыркнула она и, развернувшись, зашагала к подъезду сталинской высотки, где жил наш отец.
Зина шла к отцу как на праздник. Я видела это по тому, как она держала спину, как цокали её каблуки по наледи, игнорируя законы физики. Для неё этот визит был не встречей с пожилым родителем, а деловой сделкой.
Неделю назад папа позвонил нам обеим. Его голос звучал странно — сухо, официально. "Приезжайте в субботу. Нужно поговорить о квартире и даче. Я принял решение".
Для Зины это прозвучало как гонг к началу аукциона.
— Он стареет, — рассуждала она в машине, пока мы ехали сюда (она, конечно же, заставила меня ждать её на остановке, чтобы не делать крюк к моему дому). — Ему одному не нужны эти сто двадцать квадратов в центре. И дача в Кратово гниет без дела. Я уже прикинула: квартиру продадим, купим ему однушку где-нибудь в тихом спальном районе, ближе к парку. Разницу — пополам. Хотя... — она бросила на меня косой взгляд через зеркало заднего вида, — учитывая, сколько я в него вкладывала последние годы — подарки, продукты, врачи — справедливо было бы 70 на 30.
Я тогда промолчала, глядя в окно на серые сугробы. Я не вкладывала денег. У меня их не было. Я просто приезжала к папе по выходным, мыла полы, варила борщ на неделю и слушала его истории про завод, которые знала наизусть. Зина приезжала редко, но эффектно — с пакетами из "Азбуки Вкуса" и с вечной спешкой.
Мы вошли в подъезд. Тяжелая дверь хлопнула, отсекая уличный шум. Здесь пахло старым камнем, пылью и чьим-то жареным луком. Консьержка, дремавшая в своей будке, даже не подняла головы.
Зина брезгливо сморщила нос.
— Боже, какой запах. Как он здесь живет? Срочно продавать. Это актив, Таня, понимаешь? Актив, который простаивает. Я уже риелтору звонила, он сказал, что рынок сейчас на подъеме. Если скинем быстро, я смогу вложить свою долю в открытие нового филиала салона. А ты... ну, купишь себе наконец нормальную куртку. И сапоги.
Лифт, скрипя тросами, пополз на пятый этаж. В зеркале лифта контраст между нами был еще разительнее. Зина поправила идеальную укладку, провела пальцем по губам, проверяя помаду. Я же увидела уставшую женщину с темными кругами под глазами и в нелепой шапке.
— Ты только не ной там, — напутствовала сестра, когда двери разъехались. — Я сама буду говорить. У тебя вечно этот виноватый вид, папа сразу начнет тебя жалеть. А нам нужна четкость. Он вдовец, ему тяжело тянуть хозяйство. Мы делаем ему одолжение. Мы его спасаем от быта. Поняла?
— Поняла, — тихо ответила я. — Но может, спросим сначала, чего он сам хочет?
— Ой, перестань, — отмахнулась Зина, подходя к массивной дубовой двери. — Старики сами не знают, чего хотят. Им нужно руководство.
Она была уверена, что отец ждет только её — успешную, сильную, богатую дочь, которой можно гордиться. Я была "запасным вариантом", неудачным проектом, с которого и взять нечего, кроме жалости. Зина уже мысленно расставила мебель в своей новой студии и потратила деньги от продажи отцовского антиквариата.
Сестра уверенно нажала на кнопку звонка. Мелодичная трель разнеслась по квартире.
— Сейчас начнется, — прошептала Зина, поправляя воротник своей роскошной норки. — "Ох, доченьки, как я рад", чай с сушками и долгие разговоры ни о чем. Сразу говорю: у меня времени до семи вечера. Потом ресторан. Так что берем быка за рога.
Мы ждали. Прошла минута. Никто не открывал.
— Он что, оглох? — раздраженно буркнула сестра и нажала на звонок снова, длинно и настойчиво.
За дверью послышались легкие, быстрые шаги. Не шарканье папиных стоптанных тапочек, а уверенный стук чего-то более изящного.
— Может, сиделка? — предположила я. — Папа говорил, что спина болит.
— Надеюсь, не за наш счет, — фыркнула Зина.
Щелкнул замок. Дверь открылась, но не широко, как обычно открывал папа, распахивая объятия, а сдержанно.
На пороге стояла не сиделка. И не папа.
Перед нами возникла молодая женщина. Ей было не больше тридцати. Высокая, стройная, с гладкой кожей, светящейся здоровьем. На ней был темно-зеленый шелковый халат, небрежно, но элегантно перехваченный поясом, открывающий длинную шею и край кружевного белья. Её волосы были собраны в небрежный пучок, но такой "небрежности" добиваются часами в салонах красоты.
Аромат, который вырвался из квартиры вместе с теплом, был не запахом лекарств и старых книг. Пахло дорогим кофе, цитрусами и чем-то неуловимо сладким, восточным.
Зина застыла с поднятой рукой, собираясь поправить прическу. Улыбка "успешной дочери" сползла с её лица, как плохо приклеенные обои. Она моргнула, глядя на незнакомку.
— Вы... вы кто? — выдавила сестра, теряя свою деловую хватку. — Где отец?
Женщина в халате окинула нас спокойным, оценивающим взглядом. Её глаза, холодного серого цвета, скользнули по моему пуховику без особого интереса, словно я была курьером, доставившим пиццу. Но затем её взгляд остановился на Зине. Она медленно осмотрела норковую шубу сестры — от подола до воротника. В этом взгляде не было зависти или восхищения, на которые рассчитывала Зина. В нем была лишь легкая насмешка, смешанная с брезгливостью, как будто Зина пришла в бальном платье на сельскую дискотеку.
Молодая хозяйка прислонилась плечом к косяку двери, блокируя проход.
— Анатолий Сергеевич в душе, — голос у неё был низкий, грудной, с легкой хрипотцой. — А вы, я полагаю, дочери? Зинаида и... — она на секунду посмотрела на меня, вспоминая имя, — Татьяна?
— Где отец? — повторила Зина, её голос сорвался на визг. — Что вы здесь делаете в таком виде?
Женщина чуть улыбнулась, но улыбка не коснулась глаз. Она снова посмотрела на шубу сестры, потом прямо ей в глаза и холодно произнесла фразу, от которой Зина побледнела так, что её лицо слилось с белым мрамором подъездной стены:
— Снимите это немедленно. В доме моего мужа натуральный мех носят только животные. И то — живые.
Зина хватала ртом воздух, словно рыба, выброшенная на лед.
— Мужа?.. — прошептала я, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
— Именно, — кивнула женщина, не меняя позы. — Мы расписались три дня назад. И, кстати... — она сделала паузу, наслаждаясь эффектом. — Анатолий просил передать, что раздел имущества отменяется. Но раз уж вы приехали... можете войти. Только обувь снимите в тамбуре. Я только что постелила белые ковры.
Она развернулась и, не дожидаясь ответа, пошла вглубь квартиры, шурша шелком. Дверь осталась приоткрытой, зияя, как ловушка.
Зина стояла в дверном проеме, словно манекен, у которого села батарейка. Её лицо, обычно выражающее смесь скуки и превосходства, сейчас напоминало маску трагической актрисы.
— Муж? — переспросила она, и голос её дрогнул, потеряв всю свою «норковую» бархатистость. — Какой ещё муж? Папа еле ходит!
— Любви все возрасты покорны, — донесся из глубины квартиры насмешливый голос молодой хозяйки. — Вы заходите или будете греть подъезд? У нас счетчики.
Я осторожно подтолкнула сестру в спину. Мне казалось, если я сейчас не вмешаюсь, Зина просто рухнет в обморок прямо на грязный кафель лестничной площадки. Мы шагнули внутрь.
Тамбур, который я помнила заваленным старыми лыжами, банками с вареньем и стопками газет «Аргументы и факты» за 1998 год, был неузнаваем. Стены выкрашены в стерильный светло-серый цвет, встроенный шкаф с зеркальными дверями от пола до потолка визуально расширял пространство. И пол... На полу действительно лежал пушистый, белоснежный ковролин.
Зина машинально начала расстегивать свою шубу, но пальцы её не слушались. Она уставилась на свои сапоги. Итальянская кожа, тонкий каблук — они были безупречны, но сейчас, глядя на это белое великолепие под ногами, сестра вдруг сжалась. Ей, как и мне, стало очевидно: нам здесь не рады. Мы здесь — грязь.
— Разувайтесь здесь, на плитке, — скомандовала хозяйка, выглянув из гостиной. Теперь я смогла рассмотреть её лучше. Её звали, кажется, не то Алиса, не то Анжела... Нет, отец никогда не называл имен по телефону.
Я стянула свои стоптанные ботинки, стараясь спрятать их подальше в угол. На носке у меня была дырка — маленькая, но сейчас она казалась мне размером с кратер вулкана. Зина медленно, с грацией, которая давалась ей с огромным трудом, сняла сапоги.
— Где папа? — процедила она сквозь зубы.
— Я здесь, доченьки! — раздался бодрый голос.
Мы с Зиной переглянулись. Это был голос отца, но... не отца. Тот Анатолий Сергеевич, которого мы знали, говорил тихо, с легкой одышкой и вечными жалобами на давление. Этот голос звенел.
В коридор вышел отец. Я ахнула.
Вместо растянутых треников и вязаной жилетки на нем были узкие джинсы и белая рубашка навыпуск. Седые волосы были аккуратно подстрижены и уложены, а на лице сияла улыбка, которую я не видела у него с момента смерти мамы десять лет назад. Он выглядел лет на пятнадцать моложе. И одновременно — совершенно чужим.
— Папа? — выдохнула я.
— Танюша, Зинуля! — он раскинул руки, но не сделал шага к нам, оставаясь стоять рядом с молодой женой, которая тут же по-хозяйски положила руку ему на плечо. Её пальцы с идеальным маникюром впились в ткань его рубашки, словно когти хищной птицы.
— Папа, что происходит? — Зина наконец пришла в себя. Она выпрямилась, стряхнула с себя оцепенение и включила режим «директор». — Кто эта женщина? Какой брак? Ты в своем уме? Мы договаривались о продаже квартиры!
Отец поморщился, словно от зубной боли.
— Зина, ну зачем ты с порога о деньгах? Познакомьтесь, это Виктория. Моя жена. Мы расписались во вторник. Тихо, по-семейному.
— По-семейному? — взвизгнула Зина. — А мы кто? Соседи? Почему ты не сказал?
— Потому что вы бы не поняли, — вмешалась Виктория. Она смотрела на нас с ледяным спокойствием. — Анатолий знал, что вы начнете отговаривать, делить шкуру неубитого медведя. А ему нужен покой и счастье. Верно, милый?
Отец закивал, глядя на неё с обожанием преданного спаниеля.
— Вика меня выходила, девочки. Когда у меня был приступ в ноябре...
— Какой приступ? — перебила я. — Ты говорил, что просто простыл!
— Я не хотел вас волновать, — отмахнулся он. — Вика — медсестра, она ставила мне капельницы, сидела ночами. Если бы не она... В общем, я понял, что жизнь коротка. Проходите в гостиную.
Мы прошли. Если прихожая меня удивила, то гостиная добила.
Нашей старой квартиры больше не существовало. Исчезла мамина любимая стенка с хрусталем. Пропал огромный книжный шкаф с собраниями сочинений Дюма и Чехова. Не было старого дивана, на котором мы прыгали в детстве.
Вместо этого — минимализм. Пустые белые стены, огромная плазма, стеклянный столик и угловой бежевый диван. Всё дышало холодом и новизной. На полу стояли коробки, заклеенные скотчем.
— Это что? — Зина указала на коробки наманикюренным пальцем.
— Это старье, — небрежно бросила Виктория, садясь в кресло и закидывая ногу на ногу. Халат распахнулся, открыв стройное бедро. — Книги, посуда, старые тряпки. Я вызвала грузчиков, завтра все вывезут на свалку. Нам нужно пространство. Дышать нечем было от этой пыли.
У меня перехватило дыхание.
— На свалку? — тихо спросила я. — Но там же мамины фотоальбомы... Папины чертежи...
— Хлам, — отрезала Виктория. — В новую жизнь с чистым листом.
— Ты не посмеешь, — прошипела Зина, делая шаг к отцу. — Папа, ты позволяешь ей выбрасывать мамины вещи?
Отец виновато опустил глаза и начал теребить пуговицу на рубашке.
— Зин, ну Вика права. Это просто вещи. Память — она в сердце. А квартире нужен ремонт. Мы хотим сделать студию.
— Мы? — Зина горько усмехнулась. Она подошла к стеклянному столику, но садиться не стала. Она возвышалась над отцом и его молодой женой, как памятник правосудию в своей шубе, которую так и не сняла. — Папа, очнись! Ей от тебя нужна только прописка и квадратные метры! Ты посмотри на неё и на себя! Ей тридцать, тебе семьдесят!
— Мне шестьдесят восемь! — обиженно воскликнул отец.
— Неважно! — Зина ударила ладонью по столу. — Ты понимаешь, что она тебя оберет? Мы приехали обсуждать продажу квартиры. Мне нужны деньги для бизнеса, Тане — на лечение ребенка. Ты обещал!
Виктория медленно поднялась. Теперь она стояла напротив Зины. Ростом она была ниже, но энергии в ней было столько, что казалось, сейчас искры полетят.
— Достаточно, — тихо, но властно сказала она. — Никакой продажи не будет. Анатолий Сергеевич отозвал доверенность на риелтора. Квартира остается нам. Мы будем здесь жить. А дачу... дачу мы уже выставили на продажу. Деньги пойдут на закрытие кредита за мою машину и на наше свадебное путешествие.
В комнате повисла тишина. Такая плотная, что можно было резать ножом.
— Что? — прошептала я. — Папа, ты продаешь дачу... ради машины? А как же Ванечка? Я же просила тебя помочь оплатить курс реабилитации... Ты же обещал...
Я посмотрела на отца. Он покраснел, на лбу выступили капли пота. Он не смотрел на меня. Он смотрел на Викторию, ища поддержки.
— Таня, — начал он жалобно. — Ну ты же взрослая. У тебя муж был, алименты... Я всю жизнь вам помогал. Имею я право пожить для себя? Вика хочет увидеть Италию. Я никогда не был за границей. Почему я должен всё отдавать вам? Зина богатая, пусть она тебе поможет.
Зина стояла, словно громом пораженная. Удар пришелся не только по её кошельку, но и по самолюбию.
— Я? — Зина резко повернулась ко мне, потом к отцу. — Да у меня у самой кредиты! Я рассчитывала на эти деньги! Я уже внесла залог за помещение! Папа, ты понимаешь, что ты нас подставляешь?
— Не смей повышать голос на мужа! — рявкнула Виктория. — Вы, две эгоистки! Приперлись сюда делить наследство при живом отце! "Лохмотья", "шубы"... А кто из вас последний раз спросил, как у него давление? Кто привез ему суп, когда он лежал с температурой? Я!
— Я приезжала в прошлые выходные! — крикнула я, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. — Я привезла котлеты!
— Которые он даже жевать не мог, — фыркнула Виктория. — В общем так. Разговор окончен. Квартира наша. Дача продается, деньги наши. Если хотите забрать свои коробки с мусором — забирайте сейчас и валите. У нас ужин через полчаса. При свечах.
Зина задохнулась от ярости. Она схватила сумочку, её лицо пошло красными пятнами.
— Ты... ты аферистка! — выплюнула она. — Я это так не оставлю! Я найму адвокатов! Я докажу, что ты его опоила, что он недееспособен! Папа, ты слышишь? Мы тебя признаем невменяемым!
Это была ошибка. Лицо отца мгновенно окаменело. Он выпрямился, и в его глазах блеснул тот самый жесткий огонек, который я помнила с детства, когда он отчитывал нас за двойки.
— Вон, — сказал он тихо.
— Что? — опешила Зина.
— Вон из моего дома! — закричал он так, что зазвенело стекло в рамах. — Обе! Чтобы ноги вашей здесь не было! Невменяемым? Я вам покажу невменяемого! Я всё завещаю Вике! Всё до копейки! А вы не получите ни шиша!
Виктория стояла за его спиной и улыбалась. Это была улыбка победителя, который смотрит на поверженных врагов.
Зина выскочила в прихожую. Я замешкалась, глядя на коробку у своих ног. Сверху лежал старый фотоальбом в бархатной обложке. Я наклонилась, чтобы взять его.
— Не трогай, — холодно сказала Виктория. — Это теперь моё имущество.
— Это фото моей мамы, — прошептала я.
— Это мусор, который портит интерьер, — она пнула коробку ногой, захлопывая створку. — Уходи, Таня. Или я вызову полицию.
Я вышла в коридор, где Зина уже лихорадочно натягивала сапоги, ломая ногти. Мы вылетели из квартиры, и тяжелая дверь захлопнулась за нами с лязгом тюремной решетки.
Мы стояли на лестничной клетке. Зина тяжело дышала, прислонившись лбом к холодной стене. Её идеальная шуба распахнулась, под ней была видна блузка, промокшая от пота.
— Стерва... — шептала она. — Какая стерва... Она его окрутила...
Я молчала. Перед глазами стояло лицо отца — искаженное злобой, чужое. И та победная улыбка Виктории. Но в голове крутилась одна мысль. Деталь, которую Зина в своей истерике не заметила.
Когда Виктория сидела в кресле и закидывала ногу на ногу, халат распахнулся. И я увидела на её бедре, чуть выше колена, странную татуировку. Штрих-код. И цифры.
Я видела такую же татуировку полгода назад. В больнице, в отделении токсикологии, когда лежала там с сыном. Такую татуировку набивали себе девушки из одной очень специфической "группы сопровождения", о которых шептались медсестры. Элитные сиделки с "дополнительными услугами", которые часто заканчивались для клиентов очень быстро. И очень плохо.
— Зина, — тихо сказала я.
— Что?! — рявкнула сестра. — Что ты хочешь? Иди ной в другом месте! Я еду к юристу!
— Зина, нам не нужен юрист, — я посмотрела на дверь квартиры. — Нам нужен врач. И, возможно, следователь. Потому что папа не просто влюбился. Он в смертельной опасности.
— Ты бредишь, — выдохнула Зина, но руку с кнопки лифта убрала. — Какие ещё "группы сопровождения"? Какая токсикология?
— Шесть цифр под штрих-кодом, — быстро заговорила я, хватая сестру за рукав её драгоценной шубы. Ткань была скользкой и холодной. — 03-18-90. Это не дата рождения. Это код доступа в закрытый чат в "Телеграме". Девочка, которая лежала с моим Ваней в палате, рассказывала про свою сестру. Та работала в такой схеме. Они находят одиноких пожилых мужчин, втираются в доверие, женят на себе. А потом... потом "сердечный приступ" или "инсульт". Папа сказал, она ему капельницы ставила? Зина, она его травит! Прямо сейчас!
Зина смотрела на меня дикими глазами. На секунду в них мелькнуло прежнее высокомерие — мол, что может знать эта неудачница в пуховике? Но потом она вспомнила стеклянный взгляд отца и его внезапную агрессию.
— Черт... — выругалась она. — Черт!
Сестра выхватила телефон. Её пальцы, обычно порхающие по экрану, теперь дрожали.
— Алло, Гриша? — закричала она в трубку. — Срочно пробей человека. Фото скину сейчас. Имя — Виктория, фамилия... черт, я не знаю фамилию! Папина теперь! Квартира на Кутузовском. Да, срочно! Это вопрос жизни и смерти. И пришли ребят. Двух. Нет, трех.
Мы спустились в машину Зины — огромный черный внедорожник, похожий на танк. В салоне пахло кожей и дорогим ароматизатором, но сейчас этот запах казался мне удушливым.
— Если ты ошиблась, Таня, — сказала Зина, глядя на экран телефона, — я тебя прибью.
Через десять минут телефон пискнул. Зина открыла файл, и её лицо стало серым, как тот самый пепел, в который превратились наши надежды на наследство.
— Виктория Самойлова, — прочитала она глухим голосом. — В девичестве — Короткова. Трижды вдова. Последний муж умер полгода назад в Сочи. Острая сердечная недостаточность. Имущество перешло к вдове.
Мы переглянулись. В глазах сестры я впервые увидела не калькулятор, а настоящий, животный ужас.
— У них ужин... — прошептала я. — Она сказала: "Ужин при свечах".
— Пошли, — скомандовала Зина. Она выскочила из машины, забыв закрыть дверь.
Мы бежали к подъезду. Консьержка попыталась что-то вякнуть, но Зина рявкнула на неё так, что старушка вжалась в стул. Лифт казался бесконечно медленным.
— Ключи! — Зина лихорадочно рылась в сумке. — У меня же остались старые ключи! Папа не менял замки лет десять!
Мы вывалились на пятом этаже. Зина дрожащими руками пыталась попасть в скважину. Ключ не поворачивался.
— Она сменила личинку, — в отчаянии простонала сестра. — Эта тварь сменила замок!
Из-за двери доносилась тишина. Ни музыки, ни разговоров.
Зина начала колотить в дверь кулаками.
— Открывай! Открывай, сука! Я знаю, кто ты!
Тишина.
— Ломай, — Зина обернулась ко мне. — Таня, звони в полицию, говори, что убивают!
В этот момент зажужжал лифт. Двери открылись, и на площадку вышли двое крепких мужчин в черных куртках — охрана Зины.
— Ломайте дверь! — взвизгнула сестра. — Быстро! Я плачу любые деньги!
Охранники не задавали вопросов. Один из них, похожий на медведя, с разбегу ударил плечом в дубовую створку. Раз. Другой. Дерево затрещало. На третий раз замок хрустнул, и дверь распахнулась.
Мы ворвались в квартиру.
В нос ударил приторный запах ароматических свечей. В полумраке гостиной горели десятки огоньков. На столе стояли тарелки с нетронутой едой и два бокала вина.
Отец сидел в кресле, уронив голову на грудь.
— Папа! — я бросилась к нему.
Он был бледный, как полотно. Дыхание было поверхностным, хриплым. На лбу выступила испарина.
— Скорую! — крикнула я. — Пульс нитевидный!
Зина металась по комнате.
— Где она? Где эта тварь?
Виктория вышла из спальни. Она уже не была в халате. На ней были джинсы и свитер, а в руках — спортивная сумка. Она увидела охранников и поняла, что спектакль окончен. Её лицо исказилось злобой.
— Вы все испортили, — прошипела она, отступая к окну. — Старый дурак сам выпил таблетки. Я ни при чем.
— Держите её! — крикнула Зина.
Один из охранников перехватил Викторию, когда та попыталась метнуться обратно в спальню, видимо, к пожарному выходу. Она визжала, царапалась, сыпала проклятиями, но "медведь" заломил ей руки. Из её сумки на пол посыпались пачки денег и шкатулка с мамиными драгоценностями, которые она, якобы, выбросила.
Я не смотрела на них. Я была рядом с отцом. Расстегнула ворот рубашки, пыталась нащупать пульс.
— Папочка, дыши, слышишь? Дыши!
Он приоткрыл глаза. Взгляд был мутным, неосознанным.
— Вика?.. — прошептал он еле слышно. — Вика, мне плохо... сердце...
— Я здесь, папа, я Таня, — я плакала, гладя его по холодной руке. — Сейчас врачи приедут.
Зина подошла к нам. Она стояла над креслом, и с её плеч сползла норковая шуба, упав прямо на тот самый белый ковер, который она так боялась испачкать. Она упала на колени рядом со мной, прямо в джинсах на пол.
— Папа, прости, — зашептала она, хватая его за вторую руку. — Прости меня, дуру. Мы тебя не бросим.
В больничном коридоре пахло хлоркой и безысходностью. Мы сидели на жесткой кушетке уже три часа. Врачи промывали желудок, ставили капельницы, боролись за ритм сердца. Токсикологи подтвердили: в крови была убойная доза клофелина в смеси с сердечными препаратами. Ещё полчаса — и сердце бы остановилось.
Зина сидела, сгорбившись. Её идеальная укладка распалась, тушь размазалась. Она крутила в руках стаканчик с остывшим кофе из автомата. Шуба валялась рядом, небрежно брошенная на спинку стула.
— Спасибо тебе, — тихо сказала она, не глядя на меня.
— За что?
— За то, что заметила. За то, что не ушла тогда. Я бы уехала. Я была так зла, что просто уехала бы и пила коньяк дома, проклиная его. А утром нам позвонили бы из морга.
Я пожала плечами.
— Я просто знаю, что такое больницы. И что такое безнадега.
Зина повернулась ко мне. Впервые за много лет она смотрела на меня не как на бедного родственника, а как на сестру.
— Знаешь, — она горько усмехнулась. — Я ведь правда думала, что я лучше тебя. Потому что у меня бизнес, машина, шуба эта дурацкая. А когда мы дверь ломали... я поняла, что я бесполезна. Я только орать могу и деньгами швыряться. А ты пульс щупала. Ты знала, что делать.
Она полезла в сумку, достала чековую книжку и ручку. Быстро что-то написала, вырвала листок и протянула мне.
— Что это? — я посмотрела на цифры. Это была сумма, которой хватило бы на полный курс реабилитации Вани и еще осталось бы на закрытие моих долгов.
— Это не подачка, — быстро сказала Зина, видя, что я хочу возразить. — Это моя доля. В смысле... это плата за урок. И за жизнь отца. Возьми. Пожалуйста. Ване это нужнее, чем мне новый филиал.
Вышел врач. Усталый, седой мужчина.
— Жить будет, — сказал он, снимая очки. — Организм крепкий, вовремя успели. Но потребуется уход. Долгий. Сердце ослабло.
— Мы справимся, — твердо сказала я.
— Мы наймем лучших сиделок, — добавила Зина, вставая. — Самых лучших. Проверенных. И я сама буду контролировать.
Мы вышли из больницы под утро. Ветер стих, начал падать мягкий, крупный снег. Он укрывал грязь, серый асфальт и следы вчерашней суеты.
Зина зябко поежилась. Она была в одной тонкой блузке — шубу она так и оставила в коридоре, на скамейке, забыла в суматохе. Или не захотела брать.
— Холодно, — стуча зубами, сказала она.
Я молча сняла свой пуховик. Тот самый, старый, с торчащим пером и протертым рукавом. И накинула ей на плечи.
— Ты что? — она попыталась снять его. — А ты как?
— А я привычная, — улыбнулась я. — Надевай. Он теплый. Самый теплый.
Зина замерла. Потом продела руки в рукава, закуталась в мою "нищету" и глубоко вздохнула.
— И правда, — тихо сказала она. — Теплый.
Мы стояли на крыльце, две сестры. Одна — в дорогой блузке и старом пуховике, другая — в свитере и джинсах. Между нами больше не было ни мехов, ни обид. Был только снег, тишина и понимание того, что по-настоящему дорого стоит только то, что нельзя купить за деньги: время, чтобы успеть спасти, и тепло, чтобы согреть близкого.
— Поехали ко мне, — сказала Зина. — У меня борщ есть. Из "Азбуки Вкуса", правда, но мы его разогреем. И Ване надо позвонить.
— Поехали, — согласилась я.
Мы шли к машине, и я видела, как из кармана моего пуховика, который теперь был на Зине, вылетело маленькое белое перышко. Оно закружилось в воздухе, поднимаясь всё выше и выше, пока не смешалось с падающим снегом, став частью чего-то большего и чистого.
