— Неужели… украли? — прошептала Марина, и это слово прозвучало так глухо, будто уже внутри неё что-то сломалось.
Перед ней зиял пустой сейф. Металлическая коробка, встроенный в стену ещё при советских временах — массивный, с толстым замком, покрытый слоем пыли и воспоминаний. Именно в этом сейфе мать хранила свидетельство о браке, паспорт отца и пачку старых советских купюр «на чёрный день». А теперь… теперь там ничего не было. Ни конвертов с аккуратно подписанными суммами, ни толстых пачек, ни даже пожелтевшего уголка бумаги. Только холод и пустота.
Марина опустилась на колени, будто её тело не выдержало внезапной тяжести. Пальцы дрожали, цепляясь за края металлической дверцы. Шесть лет. Шесть лет она отказывала себе во всём — в кофе по утрам, в новых туфлях, в поездках, в обычной человеческой жизни. Шесть лет она каждый месяц приходила сюда, как к святыне, передавала свежесбережённые купюры — сначала по пять тысяч, потом по десять, иногда по пятнадцать — и мать принимала их с видом благодетельницы, будто делала одолжение.
— Галина Ивановна, — шепнула она тогда, три года назад, стоя в этой самой комнате с чемоданом в руках. — Можно… можно я буду хранить у вас? В съёмной квартире страшно. Один раз уже пытались взломать.
Мать тогда улыбнулась — тёплой, материнской улыбкой. Или притворилась, что улыбается?
— Конечно, дочка. У нас всё надёжно. Ты же у нас как в крепости.
С тех пор каждый первый день месяца Марина приходила. Иногда с опущенной головой, иногда — с гордостью: «Сегодня удалось больше отложить!». Отец молча кивал из-за телевизора. Мама считала деньги, укладывала в сейф, закрывала замок. Марина верила.
А теперь — пустота.
Сердце её заколотилось так, что в ушах зазвенело. Она схватилась за дверцу шкафа в спальне родителей — комнате, которая когда-то была её. Где стоял её письменный стол у окна, с видом на берёзу во дворе. Где на стене висел плакат группы «Земфира», подаренный подругой на шестнадцатилетие. Где пахло лавандой и детством.
Теперь здесь стояла двуспальная кровать, стены — в тёмно-коричневых обоях, на комоде — фото родителей в Крыму и баночка с мамиными таблетками от давления.
Из кухни доносился привычный, почти умиротворяющий звон чайных ложек о фарфор. Тот самый, что сопровождал её с детства. Тот, что ассоциировался с теплом, заботой, уютом.
Но теперь — нет.
Марина влетела в кухню, как будто бежала от собственного страха.
Родители сидели за столом, как всегда. Мать — в том же халате с вышитыми петухами, отец — в домашних тапочках с подкладкой из старого пальто. На столе — чайник «Самовар», вазочка с печеньем «Юбилейное», как в детстве, когда после школы она с удовольствием ела его, пока мама готовила ужин.
— Мам, — голос вышел сорванным, дрожащим. — Где деньги из сейфа?
Галина Ивановна подняла глаза. Взгляд — не испуганный, не виноватый, а удивлённый, как будто Марина спросила лишнее, нарушила невидимую границу дозволенного.
Она медленно отхлебнула чай, поставила чашку на блюдце с таким звуком, будто это был аккорд к приговору.
— А чего ты так смотришь? — спокойно, почти с раздражением. — Мы деньги на дачу потратили. Всё равно тебе на квартиру не хватило бы.
Слова повисли в воздухе, как пепел после пожара. Марина почувствовала, как под ногами исчезает пол. Не доски, не линолеум, не керамика — просто ничего. Ни опоры, ни смысла.
Она стояла посреди кухни, словно статуя, вылепленная из боли. Отец продолжал листать газету — «Аргументы и факты», номер от прошлой недели. Иногда откусывал печенье, не отрываясь от статьи о пенсиях.
— Восемьсот тысяч… — выдохнула Марина. — Шесть лет я копила.
— Ну и что? — Галина Ивановна встала, неспешно ополоснула чашку под краном. — Мы на твоё образование больше потратили. Репетиторы по математике, курсы английского, университет, общежитие, одежда… Да ты и представить не можешь, сколько это стоило.
Марина закусила губу, чтобы не вырвался крик. Да, она помнила. Помнит, как мать кричала, что «у нас нет денег на твои глупости!». Помнит, как отец говорил: «Хватит учиться, иди работать!». Но когда она всё же поступила, они пошли в долг к тёте Лене. Да, это правда. Но сейчас — не об этом.
Она работала менеджером в торговой компании с первого курса института. Училась днём, подрабатывала вечером. А после — сразу на постоянку. Зарплата — небольшая, но стабильная. Двадцать пять тысяч. На аренду — пятнадцать. На еду — пять. На проезд, связь, гигиену — три. Две — в накопления. Потом зарплату повысили. Появилась надежда.
Она перестала заказывать еду, стала готовить дома — в основном яичницу и гречку. Доширак — это было не преувеличение. Это была реальность трёх дней в неделю, когда в месяц оставалось меньше тысячи. Одежду покупала в секонд-хенде рядом со станцией метро, подругам врала, что «нашла крутой лук на распродаже». От встреч за городом отказалась — слишком дорого. Даже в кино не ходила.
Каждое утро она записывала в блокнот: «Сегодня отложено: 15 000». Строчки складывались в месяцы, месяцы — в годы. Сумма росла не быстро, но уверенно.
Семьсот пятьдесят тысяч. Семьсот семьдесят. Семьсот девяносто. Вчера — восемьсот.
— Зачем тебе квартира? — мать вытирала руки полотенцем с вышитыми петухами, будто ничего не произошло. — Замуж выйдешь — муж обеспечит. Вот Ленка Соколова: двоих родила, муж ей дом купил, машину подарил. А ты всё сама, сама… Ну и дура.
Марина сжала кулаки. Не от злости. От боли. От того, что её мечта, её пот, её выбор — всё это превратили в повод для насмешки.
Она вспомнила, как впервые принесла деньги.
— Мам, можно я буду хранить у вас в сейфе?
— Конечно, доченька, — улыбалась мать. — Какие проблемы? У нас надёжно.
Отец тогда молча кивнул, не отрываясь от телевизора. Марина поверила. Поверила потому, что хотела верить. Потому что не могла представить, что родные люди украдут. Нет. Не украсть. Просто… взять. Считая своим правом.
— А где я буду жить? — спросила она три года назад, возвращаясь из Москвы с чемоданом.
— В зале диван раскладывается, — ответила мать без тени сожаления. — Что ты как маленькая? Взрослая уже, должна понимать.
Да, она понимала. Понимала, что комната детства исчезла. Что вещи, которые она не увезла в Москву, были выброшены или отданы. Что личного пространства не будет. Что её присутствие — временное, как у гостьи.
Три месяца она пыталась. Пыталась привыкнуть к тому, что отец смотрит телевизор до полуночи. Что мать пылесосит рядом с её головой в шесть утра. Что каждое её движение — повод для замечания.
— Убери свои вещи с тумбочки! Там моя косметика должна стоять!
— Почему ты так поздно ложишься? На работу опоздаешь!
— Опять пришла? — встречала её мать первое число. — Деньги принесла?
И всегда — пересчёт. Пересчёт с таким видом, будто деньги — не Мариныны, а просто временно оказались в её руках.
— Мам, можно я пересчитаю?
— Что? Родной матери не доверяешь? — Галина Ивановна вспыхнула, как будто её ударили. — Да я тебя растила! Ночей не спала! А теперь ты сомневаешься?!
Марина молчала. Просто протягивала конверт. Уходила. И плакала в маршрутке.
Теперь она смотрела на них — спокойных, уверенных, довольных.
— Как вы могли? — голос дрожал. — Я же просила сохранить. Это мои деньги!
— Твои? — мать усмехнулась, доставая из хлебницы пряники. — А питание в школе кто оплачивал? Кружки? Секции? Платье на выпускной за десять тысяч?
— Мам, это было пятнадцать лет назад!
— Ну и что? Деньги-то наши были. Так что считай, долги вернула.
Сергей Петрович откашлялся, сложил газету.
— Галя права. Дача нам нужнее. Мы уже немолодые. Здоровье надо поправлять на свежем воздухе.
— Папа, да ты же знал, что я коплю на квартиру!
— Тебе всё равно не хватило бы, — отец пожал плечами так, будто это была банальность. — Цены растут. Пока ты копишь, квартиры дорожают. Замкнутый круг.
Они не виноваты в своих глазах. Они — герои своей истории. А Марина — просто непослушная дочь, которая не понимает, как устроен мир.
— Шесть лет… — прошептала она. — Я шесть лет экономила на всём. Дошираком питалась. В секонде одевалась.
— Ну и дура, — фыркнула мать. — Надо было замуж выходить, а не квартирами бредить.
В груди что-то оборвалось. Не сердце — глубже. Доверие. Вера. Надежда на то, что есть люди, которые всегда будут на твоей стороне.
Они не украли деньги. Они просто взяли то, что считали своим по праву. И самое страшное — они не видели в этом ничего плохого.
— Смотри, какая веранда! — мать уже достала телефон. — Застеклённая, с отоплением. Участок — десять соток!
На экране — белый дом с красной крышей. Клумбы. Теплица. Сергей Петрович тыкал пальцем:
— Вот тут помидоры посажу. Огурцы. Свои овощи будут, экологически чистые.
Они улыбались. Счастливые. Довольные. И не видели, что их дочь стоит перед ними, бледная, как смерть.
«Лучше бы украли чужие», — мелькнула мысль. От чужих можно защититься. Поставить сигнализацию. Сменить замки. Обратиться в полицию. Но от родных? От матери, которая качала тебя по ночам? От отца, который учил кататься на велосипеде?
— И баню построим, — продолжала мать. — Серёжа уже договорился с бригадой.
Злость накатила волной. Обожгла грудь. Но тут же схлынула, оставив после себя пустоту. Безысходность. Как в детстве, когда мать выбросила её любимую куклу: «Уже большая, хватит ерундой заниматься».
Марина смотрела на них и понимала: они чужие. Всегда были чужими. Просто она не хотела это видеть.
Она встала. Пошатнулась. Ключи звякнули в кармане.
— Ты куда? — не отрываясь от телефона, спросила мать. — Я ещё баню не показала.
— Домой.
— Какой ещё домой? Обедать будешь? Я котлеты сделала, твои любимые.
Марина натянула куртку. Пуговица никак не попадала в петлю.
— Обиделась, что ли? — фыркнул отец. — Вечно ты надуваешься. Как маленькая.
Она вышла. Не попрощалась. Хлопнула дверь.
В маршрутке было душно. Пахло бензином, луком и чужой жизнью. Марина прислонилась лбом к холодному стеклу. За окном — знакомые улицы. Школа, где она училась. Магазин, где покупала мороженое. Сквер, где целовалась в первый раз. Всё это — часть её, но теперь кажется чужим. Как будто она никогда здесь не жила.
Дома — в съёмной однушке на пятом этаже без лифта — она села прямо в прихожей, не снимая куртки. Достала телефон. Удалила номер матери. Потом — отца. Без дрожи. Без слёз. Спокойно. Как удаляют спам.
«Больше никогда. Никаких денег. Никаких планов. Никаких надежд. Никогда».
Завтра начнётся новая жизнь. С нуля. Но уже без них.
Четыре месяца прошло.
Марина сидела в банке. Окна — в пол, на полу — мягкий ковёр, на стенах — пейзажи Швейцарии. Менеджер улыбалась, печатала документы.
— Кто будет иметь доступ к счёту?
— Только я.
— Может, добавить доверенное лицо? Родственников, например?
— Нет. Только я.
На новой карточке — сорок тысяч. Это мало. Но это начало. Она переехала в двухкомнатную квартиру, сняла с коллегой — так дешевле. Разделили кухню, ванную, но не жизнь. Каждая — в своей комнате. Свобода. Уважение. Личное пространство.
Телефон завибрировал. «Мама».
Марина сбросила.
Позже перезвонила.
— Привет. Жива-здорова. Нет, приехать не смогу. Работа.
Разговоры стали короткими. Дежурными. Без души.
Вечером она разбирала коробки. Выпала фотография: они втроём на море. Ей — десять. Отец — на плечах, мать — смеётся, щурится от солнца. Счастливая семья. Или видимость?
Она убрала снимок обратно. Сердце сжалось — но ненадолго.
На холодильнике — новый график накоплений. Расчётная таблица. План на пять лет. Без спешки. Без надрыва. И главное — без посторонней помощи.
«Куплю, — подумала она, выключая свет. — Обязательно куплю. Но теперь это будет только моё».
И в темноте, впервые за долгое время, она улыбнулась.