— Дима, если ты сейчас же не выключишь этот проклятый звонок, я за себя не ручаюсь! — Лиза рывком села в кровати, вцепляясь пальцами в одеяло.
Голова гудела после бессонной новогодней ночи, а в висках пульсировала холодная ярость. На часах было ровно девять утра первого января. За окном в сером ленинградском небе висела мутная дымка, а за дверью квартиры настойчиво, по-хозяйски, заливался звонок.
— Лизонька, ну тише ты... Может, соседи? Или курьер ошибся? — Дима, щурясь от резкого света, нашаривал тапочки. Он, как всегда, пытался сгладить углы еще до того, как они начали резать.
— В девять утра первого января? Ошибся дверью? — Лиза резко встала, накинула шелковый халат и пошла в прихожую. — Я никого не ждала. Мы договаривались: этот день только наш.
Она взглянула в глазок и почувствовала, как внутри всё обрывается. На лестничной клетке, раскрасневшаяся от мороза и собственного азарта, стояла свекровь, Светлана Петровна. Рядом с ней переминалась с ноги на ногу ее племянница Люда с мужем Валерой и двумя подростками, которые уже вовсю ковыряли пальцами обивку соседской двери.
— Сюрприз! — зычно прокричала Светлана Петровна, едва Лиза приоткрыла замок. Свекровь буквально внесла себя в квартиру, обдавая хозяйку запахом дешевых духов и холодного воздуха. — С Новым годом, деточки! А мы мимо проезжали, решили — чего людям в одиночестве киснуть? Родня же!
— Светлана Петровна, мы вообще-то спали, — голос Лизы был сухим, как старая ветка.
— Ой, да ладно тебе, Лизок, дело молодое! — Люда, женщина необъятных размеров в ярко-розовом пуховике, уже вовсю стягивала сапоги, бесцеремонно кидая их прямо на светлый коврик, который Лиза заказывала из Италии. — Мы со вчерашнего вечера ничего толком не ели, всё по гостям да по гостям. Валера, заноси сумки!
Валера, мужчина с лицом цвета сырого теста и цепким взглядом, внес две пустые спортивные сумки. Лиза знала этот взгляд — так смотрят люди, пришедшие на «дозаправку».
— Дима! — крикнула Светлана Петровна вглубь коридора. — Иди мать поцелуй! Видишь, каких гостей тебе привезла? Людка-то из Самары на три дня приехала, не на вокзале же ей куковать?
Дима вышел, нелепо улыбаясь. Он стоял в пижаме, переминаясь с ноги на ногу, и в его глазах Лиза видела то самое предательское желание быть «хорошим мальчиком».
— О, теть Люда, Валер... Ну, проходите, что ли... — пробормотал он, избегая взгляда жены.
Через десять минут кухня Лизы, ее стерильная, выверенная до миллиметра зона комфорта, превратилась в хаос. Светлана Петровна, не спрашивая разрешения, уже гремела кастрюлями.
— Лиза, а где у тебя заливное? Я помню, ты вчера хвасталась, что окуня достала, — свекровь бесцеремонно распахнула холодильник. — Ой, а икры-то, икры сколько! Дима, доставай хлеб, сейчас бутерброды делать будем. Чего стоишь как не родной?
Валера уже устроился во главе стола, по-хозяйски пододвинув к себе тарелку с остатками вчерашнего запеченного гуся. Он ел быстро, жадно, почти не жуя, и его кадык мерно ходил вверх-вниз.
— Слышь, хозяйка, — чавкая, произнес он, — а горчичка есть? Гусь-то суховат малость, подсох за ночь. И это... Майонезика бы. Мы без майонеза не привыкшие.
Лиза стояла у окна, скрестив руки на груди. В ней боролись два чувства: воспитание, требующее не устраивать скандал при детях, и нарастающее осознание того, что ее жизнь сейчас просто пережевывают вместе с этим гусем.
— Вы знаете, — тихо начала она, — есть такое понятие в психологии архитектуры — «гигиена пространства». Это когда дом строится так, чтобы у каждого был свой угол, куда никто не имеет права входить без стука. И это касается не только стен, но и времени. Первое января — это наше время. Личное.
— Ой, начала! — отмахнулась Светлана Петровна, нарезая батон огромными ломтями. — Пространство, гигиена... Ты, Лиза, лучше бы о семье подумала. Людка вон с детьми в тесноте живет, а у вас три комнаты, и в одной — только твои чертежи да фикусы. Грех это, от родни отгораживаться. Вот я вам сейчас лекцию по саморазвитию прочитаю: настоящий человек — он как самовар, всегда должен быть горячим и для всех открытым. Вот это — жизнь!
Люда тем временем уже открыла банку с дорогой красной икрой, которую Лиза берегла для праздничного завтрака вдвоем. Она мазала ее на хлеб таким густым слоем, что икринки скатывались на стол.
— Вкусно у вас, — вздохнула Люда, вытирая рот рукавом кофты. — Мы вот в Самаре так не шикуем. Светлана Петровна говорит, у вас тут денег куры не клюют. Слушай, Лизок, а у тебя там платьице было синее, на фото видела... Ты ж его не носишь, наверное? У меня дочке как раз на выпускной подошло бы. Тебе-то оно уже тесновато, поди?
Лиза почувствовала, как к горлу подкатывает ком. Это была даже не наглость — это была полная аннигиляция ее личности. Она посмотрела на Диму. Тот сидел на табуретке и покорно жевал бутерброд с колбасой, который ему сунула мать.
— Дима, скажи что-нибудь, — почти прошептала Лиза.
— Ну, Лиза... Мама же от чистого сердца... Люди праздник привезли... — он не договорил, потому что встретился с ее взглядом. В этом взгляде было всё: десять лет брака, ее поддержка, когда он терял работу, ее молчаливое согласие терпеть его родственников по праздникам.
В этот момент младший сын Люды, десятилетний Артем, с грохотом уронил со стеллажа фарфоровую балерину. Статуэтка разлетелась на мелкие кусочки. Лиза вскрикнула и бросилась к осколкам.
— Это... это мамина была, — голос ее сорвался. — Последнее, что от нее осталось из того дома...
— Ой, да подумаешь, побрякушка! — Светлана Петровна даже не обернулась. — Пылесборник обычный. Мы тебе на восьмое марта новую купим, еще краше, из пластика, зато не разобьется. Артемка, не трогай осколки, порежешься! Лиза, убери тут быстро, видишь, ребенок напугался!
Лиза сидела на полу среди белых осколков. Перед глазами стояла мама — тонкая, нежная, как эта балерина, которая всегда учила ее, что доброта должна быть с кулаками, иначе ее съедят. Она вспомнила, как мама умирала в больнице, сжимая ее руку и шепча: «Лиза, не давай себя в обиду. Ты у себя одна».
Слезы обожгли глаза. Не от горя — от бессилия и дикой, праведной ярости. Она медленно поднялась.
— Хватит, — сказала она. Не громко, но так, что Валера подавился куском гуся, а Светлана Петровна замерла с ножом над батоном.
— Что «хватит»? — прищурилась свекровь. — Ты чего это голос повышаешь на мать мужа?
— Вон отсюда, — Лиза сделала шаг вперед. — Все. Прямо сейчас.
— Ты с ума сошла? — вскрикнула Люда, прижимая к себе сумку, в которую она уже успела украдкой запихнуть коробку дорогих конфет со стола. — Куда мы пойдем? Мороз на улице! У нас билеты только на завтра!
— Мне всё равно. Можете идти в гостиницу, можете на вокзал, можете в «пространство», о котором вы так любите рассуждать. Дима, если ты сейчас же не выставишь их за дверь, я уйду сама. И больше не вернусь. Никогда.
— Лиза, ну зачем ты так... — Дима попытался подойти, но она оттолкнула его руку.
— Ты выбираешь, Дима. Прямо сейчас. Либо ты защищаешь наш дом и память о моей матери, либо ты остаешься доедать с этими людьми. Но без меня.
В кухне повисла тяжелая, густая тишина. Было слышно, как на плите шипит выкипающий кофе.
— Ах так? — Светлана Петровна выпрямилась, поджав губы. — Сыночек, ты слышишь, как она с нами? Мы к ней с душой, с подарками... — Она кивнула на дешевую коробку вафель, брошенную на входе. — А она нас на мороз? И ты будешь молчать?
Дима посмотрел на мать. Потом на Люду, которая уже начала причитать о «злой москвичке». Потом на Лизу. Он увидел ее покрасневшие глаза, дрожащие руки и осколки балерины на полу.
И вдруг что-то в нем хрустнуло. Тот самый стержень, который он прятал годами под маской «хорошего парня», наконец-то распрямился.
— Мама, уходи, — тихо сказал он.
— Что?! — Светлана Петровна пошатнулась.
— Уходи. И Люду забирай. И Валеру. Лиза права. Вы пришли без приглашения, вы испортили нам утро, вы разбили вещь, которая ей дорога, и даже не извинились. Вы не гости. Вы — захватчики.
— Да я тебя... да я тебя растила! — заголосила свекровь, переходя на ультразвук. — Ты подкаблучник! Ты мать на бабу променял!
— Я выбираю свою семью, — твердо ответил Дима, беря со вешалки пуховик Валеры и швыряя его владельцу. — Одевайтесь. Быстро. Пока я не вызвал полицию за незаконное проникновение.
Процесс выдворения сопровождался криками, проклятиями и хлопаньем дверей. Светлана Петровна до последнего пыталась ухватить из холодильника палку сырокопченой колбасы, но Дима просто выставил ее за порог вместе с сумками.
Когда за ними захлопнулась железная дверь, в квартире стало оглушительно тихо. Лиза всё еще стояла на кухне, глядя на разгромленный стол.
Дима вошел, молча взял веник и начал сметать осколки фарфора. Он делал это медленно и аккуратно.
— Я склею ее, Лиз, — не поднимая головы, сказал он. — Есть специальный клей для фарфора, «цианакрилатный». Если делать аккуратно, швов почти не будет видно. Я найду мастера, если сам не справлюсь.
Лиза подошла к нему и положила руку на плечо. Ее всё еще трясло, но это была уже не ярость, а отпускающее напряжение.
— Знаешь, — прошептала она, — в архитектуре есть такое правило: если фундамент дал трещину, нужно либо сносить всё здание, либо заливать новый бетон. Мне кажется, мы сегодня залили новый фундамент.
— Прости меня, — Дима поднялся и крепко прижал ее к себе. — Я слишком долго пытался быть хорошим для всех, кроме той, кто этого действительно заслуживает.
Они стояли посреди хаоса — обрывки оберточной бумаги, грязные тарелки, крошки на столе. Но впервые за многие годы Лиза чувствовала себя в безопасности. За окном наконец-то выглянуло бледное январское солнце.
Она взяла тряпку и начала убирать стол. Она знала, что Светлана Петровна еще позвонит, будут манипуляции, «сердечные приступы» и давление через родственников. Но теперь она знала и другое: дверь ее дома закрыта на замок, ключ от которого есть только у двоих. И этот замок больше не взломать никакой «святой» простотой.
К вечеру в квартире пахло не гусем и икрой, а свежезаваренным травяным чаем с лавандой. Лиза сидела за своим рабочим столом, рисуя новый проект.
— А знаешь, — сказал Дима, присаживаясь рядом, — я тут почитал... Чтобы «Рождественская звезда», которую тебе подарили, зацвела в следующем году, ей нужен период полной темноты по четырнадцать часов в сутки. Без этого покоя она просто погибнет.
Лиза улыбнулась, глядя на яркий цветок на подоконнике.
— Как и люди, Дима. Всем нам нужен период покоя, когда никто не имеет права включать свет в нашей душе без нашего разрешения.
Это было первое по-настоящему доброе утро Нового года. Утро, которое они отвоевали.