– Алёш, или она, или мы. Я больше не могу.
Ольга сказала это тихо, глядя в окно на гирлянды соседнего дома, но в голосе у неё была сталь. Руки её механически сворачивали оберточную бумагу вокруг коробки с куклой для Машеньки, но пальцы дрожали.
– Выбирай.
Алексей замер у холодильника с бутылкой «Боржоми» в руке. Вода булькнула в стакан, заполняя тишину. Он медленно поставил бутылку на столешницу и обернулся. Жена стояла к нему спиной, плечи напряжены, как струна.
– Оль, ну что ты… Она же одна. Совсем одна. Первый Новый год без папы.
– А мы что, не одни? – Ольга резко обернулась, и он увидел красные пятна на её щеках. – Мы каждый день одни! Ты на работе до восьми, я с Машкой, уроки, кружки, готовка. А потом звонок: «Олечка, ты неправильно куриный бульон варишь, надо пенку снимать трижды». Или: «Машенька мне по секрету сказала, что ты ей не разрешаешь конфеты. Это неправильно, ребёнок же!» Или вот вчера: приходит без звонка, ключи у неё же от нашей квартиры, которые ты ей дал, и начинает в шкафах наводить порядок! Говорит, я неаккуратная. У меня своя семья, Алёша! Свой дом! А я чувствую себя… гостьей в собственной квартире.
Голос её сорвался. Она отвернулась, кусая губу.
Алексей шагнул к ней, но остановился. Что он мог сказать? Что мать действительно перегибала палку? Он знал это. Видел, как Ольга вздрагивает, когда раздаётся телефонный звонок и на экране высвечивается «Мама Лидия». Замечал, как натянуто она улыбается, когда мать «заглядывает на минутку» и остаётся на полдня, попутно комментируя каждое их решение по поводу воспитания Маши.
– Она не со зла, – тихо начал он. – Просто… не знает, как по-другому. Папа умер в июне, ты помнишь. Она переехала сюда, в этот город, где никого не знает, кроме нас. Сидит одна в той хрущёвке на Октябрьской, ждёт. Я же вижу, как она ждёт. Телефон возле подушки держит, чтобы не пропустить звонок.
– Я понимаю, что ей тяжело, – Ольга вытерла глаза тыльной стороной ладони. – Я правда понимаю. Но у меня тоже есть предел, Алёша. Я не монстр. Просто я устала. Устала от постоянного ощущения, что я плохая хозяйка, плохая мать, что всё делаю не так. Ты же знаешь, как она умеет… намекнуть. Вроде бы по-доброму, а ты потом часами переживаешь, правда ли Машке вредно спать с открытой форточкой или ты просто душишь ребёнка своими «новомодными» идеями.
Она обхватила себя руками, словно замёрзла, хотя батареи шпарили вовсю.
– Я предлагала тебе поговорить с ней, – продолжала Ольга устало. – Сто раз предлагала. Объяснить, что у нас свои правила, что нам нужно пространство. Но ты всё время находишь оправдания. «Ей тяжело», «она переживает», «давай не будем её расстраивать». А я что, не расстраиваюсь? Моё мнение не важно?
– Важно, конечно важно…
– Тогда послушай меня. – Ольга подошла вплотную, заглянула ему в глаза. – Завтра тридцать первое. Она хочет отмечать с нами, я знаю. Вы уже договорились, она звонила сегодня днём, спрашивала, во сколько приходить. Вот я и говорю: либо мы встречаем Новый год втроём, как нормальная семья, отдельно от неё, либо… либо я беру Машу и еду к маме в Курск. И не надо смотреть на меня так, будто я чудовище. Я имею право на свой праздник. На один спокойный вечер без оценивающих взглядов.
Она развернулась и вышла в комнату, где на диване спала укрытая пледом Машенька. Телевизор тихо бормотал что-то про последние предновогодние распродажи. Алексей остался на кухне один. За окном искрились гирлянды, где-то внизу смеялась компания молодёжи, наряжавшая ёлку во дворе. Праздник был повсюду, только не в его душе.
Он достал телефон, посмотрел на последнее сообщение от матери: «Алёшенька, купила судака для заливного, как папа любил. И торт «Наполеон» испекла, твой любимый. Завтра к шести подъеду, ладно? Машеньке платьишко нашла в «Детском мире», красивое такое, с рюшечками, она мечтала о таком».
Сердце сжалось. Мать готовилась к этому празднику, как к важнейшему событию. Первому без отца. Она, наверное, плакала, раскатывая тесто для торта в пустой кухне. Представляла, как Машенька в новом платье будет кружиться перед зеркалом. Варила этот проклятый судак, вспоминая, как отец всегда говорил: «Лида, твоё заливное – высший класс, ресторанам до тебя далеко».
Но Ольга тоже была права. Конфликт со свекровью разъедал их семью медленно, но верно. Он видел, как жена напрягается, когда мать берёт Машу за руку и многозначительно шепчет: «Бабушка тебе секретик расскажет» – а потом выясняется, что секретик этот – очередная критика Ольгиных методов воспитания, упакованная в «заботу». Видел, как вспыхивают ссоры из-за того, что мать самовольно покупает внучке сладости, которые Ольга запрещала по совету врача из-за аллергии. «Ничего страшного, одна конфетка», – говорила Лидия Петровна, а у Маши потом щёки покрывались красными пятнами.
Алексей прошёл в спальню, закрыл дверь. Сел на край кровати, уронив голову на руки. Как сохранить семью, когда та распадается на части? Проблемы молодой семьи множились, наслаивались одна на другую: ипотека, вечная усталость, недосып. А тут ещё это. Вечный треугольник: муж, жена, свекровь. Как в анекдоте, только не смешно.
Он вспомнил, как полгода назад хоронили отца. Инфаркт, внезапный, как удар грома среди ясного неба. Мать стояла у гроба, держась за его руку, и шептала: «Не оставь меня, Алёшенька. Ты у меня один. Один». И он обещал. Конечно обещал. Разве мог он иначе?
Отец был тихим, спокойным человеком. Работал всю жизнь инженером на заводе, выращивал помидоры на даче, любил смотреть хоккей. Он всегда умел сгладить острые углы, когда мать начинала переживать по пустякам. «Лида, не кипятись, – говорил он. – Дети разберутся, у них своя жизнь». Теперь отца не было. И мать словно потеряла опору, стала судорожно цепляться за сына, за внучку, за единственное, что у неё осталось.
Алексей понимал это. Но понимание не делало ситуацию проще.
Телефон завибрировал. Мать писала: «Алёшенька, ты как? Устал небось, работы много перед праздниками. Отдыхай, сыночек. Завтра увидимся».
Пальцы зависли над клавиатурой. Написать правду? «Мам, извини, но Оля против, нам нужно побыть отдельно»? Представил её лицо, глаза, полные боли. Представил, как она будет сидеть одна за накрытым столом, как будет звонить эта чёртова полночь, и она поднимет бокал «за упокой» мужа, одна в пустой квартире.
Нет. Не мог он этого сделать.
Но и Ольгу потерять не мог.
Утро тридцать первого декабря выдалось морозным и солнечным. Снег скрипел под ногами, воздух был такой чистый, что дышалось легко, хоть и холодно. Город бурлил предпраздничной суетой: очереди в магазинах, нарядные витрины, запах хвои и мандаринов отовсюду. Встреча Нового года с родными – вот что крутилось в головах людей, спешащих с пакетами и свёртками.
Алексей стоял на балконе своей квартиры на седьмом этаже, курил, хотя бросил год назад. Руки мёрзли, но он не уходил. Внизу, во дворе, мужики устанавливали большую ёлку. Дети бегали вокруг, кричали. Обычная, простая радость.
А у него внутри всё было разорвано.
Ночью он почти не спал. Лежал, глядя в потолок, слушая тихое дыхание жены рядом. Ольга отвернулась к стене, не прижалась, как обычно. Между ними легла невидимая стена.
К утру он принял решение. Отвратительное, малодушное, но единственное, которое ему казалось возможным.
Он солжёт.
Скажет матери, что они заболели. Что у Маши температура, что лучше не приезжать, чтобы не заразиться. Да, мерзко. Да, подло. Но другого выхода он не видел.
Алексей затушил сигарету, вернулся в тёплую квартиру. Ольга на кухне готовила завтрак, Маша сидела за столом, болтая ногами, и рисовала что-то в альбоме.
– Пап, смотри, это Дед Мороз! – радостно показала она. – А это Снегурочка, а это мы: ты, мама, я и бабушка Лида!
Нож точно вошёл в сердце.
– Красиво, солнышко, – выдавил он.
Ольга бросила на него быстрый взгляд. В её глазах он прочёл вопрос: «Ну что, решил?»
Он кивнул, еле заметно.
Она отвернулась к плите, но плечи её расслабились.
После завтрака Алексей запер себя в ванной. Достал телефон, нашёл номер матери. Пальцы дрожали. Он набрал, поднёс трубку к уху. Длинные гудки. Три. Четыре.
– Алло, сыночек! – голос матери был такой светлый, такой полный предвкушения, что ему стало дурно. – Доброе утро! Ты рано проснулся. Я тут вот думаю, судак-то большой получился, вдруг не доем? Может, соседке Валентине Ивановне кусочек отнести?
– Мам, слушай… – он сглотнул ком в горле. – У нас тут… ситуация.
Пауза.
– Что случилось? – мгновенно напряглась мать. – Алёша, что-то стряслось?
– Нет, то есть… в общем, Машка приболела. Вчера вечером температура поднялась. Тридцать семь и восемь. Горло красное. Мы вызывали врача на дом, сказала, вирус какой-то ходит. Ольга тоже неважно себя чувствует. И я вот тоже вроде как…
Он замолчал. Ложь застревала в горле, как рыбья кость.
– Ой, Господи, – ахнула мать. – Машенька моя… А что врач сказал? Лекарства выписал? Может, мне подъехать, посидеть с ней, а ты с Ольгой хоть отдохнёте?
– Нет! – резко выдохнул он. – То есть… мам, лучше не надо. Заразная штука, правда. Врач сказала, контакты ограничить. Ты же знаешь, у тебя колено больное, иммунитет не тот. Если подхватишь…
– Да брось ты, – попыталась отшутиться мать, но голос её дрогнул. – Я крепкая, не развалюсь.
– Мам, ну пожалуйста. Давай не будем рисковать. Поправимся, сразу же созвонимся, приглашу тебя. На второе января, например. Или на Рождество. Отпразднуем нормально, спокойно.
Тишина. Долгая, тягучая, как смола.
– Понятно, – сказала наконец Лидия Петровна.
И всё. Больше ни слова. Голос её был ровным, мёртвым. Понятно.
– Мам…
– Машеньке выздоравливать передай. И Оле. И тебе.
– Мам, ты не обижайся, пожалуйста…
– Да чего уж там, – она попыталась рассмеяться, но получилось хрипло. – Ничего, Алёша. Бывает. Здоровье важнее. Ты главное… главное береги их. Девочек своих береги.
Она положила трубку.
Алексей стоял, глядя на чёрный экран телефона. Руки тряслись. Ему хотелось перезвонить, сказать: «Мам, всё вранье, приезжай, пожалуйста, мне так стыдно». Но он представил лицо Ольги, её усталые глаза, вчерашние слёзы. Выбор был сделан.
Он умылся холодной водой, чтобы прийти в себя, и вышел на кухню.
Ольга мыла посуду. Обернулась.
– Позвонил?
Он кивнул.
– И что?
– Сказал, что мы заболели. Что лучше не приезжать.
Ольга вытерла руки, подошла, обняла его.
– Спасибо, – тихо сказала она. – Знаю, тебе тяжело. Но нам правда нужен этот вечер. Нам нужно побыть вместе, без… без посторонних взглядов. Я приготовлю твой любимый салат «Оливье», запечём курицу, откроем шампанское. Посмотрим с Машкой мультики, поиграем. Просто мы. Семья. Увидишь, всё будет хорошо.
Он прижал её к себе, уткнулся носом в волосы, пахнущие яблочным шампунем. Хотелось верить, что будет хорошо. Хотелось верить, что он не предал мать. Что отношения с родителями после свадьбы можно как-то наладить, найти баланс. Что семейные обиды можно залечить, а прощение возможно.
Но грызущее чувство вины никуда не делось.
День тянулся странно медленно. Ольга хлопотала на кухне: резала овощи для салатов, мариновала курицу, варила яйца. Маша помогала, лепила из теста фигурки, пачкаясь мукой по самый нос. Смеялась. Алексей пытался подключиться, накрывал на стол, развешивал гирлянды, которые почему-то не работали – надо было бы в прошлом году новые купить. Но мысли его были далеко.
Он представлял, как мать сейчас сидит в своей хрущёвке. Как смотрит на судака в заливном, на торт «Наполеон», на коробку с платьем для Машеньки. Как понимает, что праздновать ей не с кем. Телевизор, может быть, включит. Или позвонит кому-нибудь из старых подруг, оставшихся в родном городке. Скажет бодрым голосом: «У меня всё хорошо, внучка, правда, заболела, но ничего страшного».
Он не сомневался, что она не поверила. Лидия Петровна была многими, но не дурой. Она поняла. И всё равно не стала скандалить, давить, требовать. Просто сказала: «Понятно».
От этого было ещё хуже.
– Пап, а почему бабушка не приедет? – спросила Маша, когда они украшали ёлку в зале. Маленькую искусственную, зато пушистую.
Алексей застыл с шариком в руке.
– Ну… солнышко, мы же тебе говорили. Вирус ходит, заразный. Лучше бабушку поберечь.
– Но я же не болею, – резонно заметила девочка. – И ты не болеешь. И мама. Зачем тогда врать?
– Маш, мы не врём…
– Врёте. – Она посмотрела на него своими ясными карими глазами, папиными. – Вы поругались с бабушкой?
– Нет, конечно!
– А почему тогда мама вчера плакала?
Ольга, стоявшая в дверях с подносом, на котором дымились чашки с какао, замерла.
– Машенька, хватит, – тихо сказала она. – Иди пить какао.
– Я хочу, чтобы бабушка приехала, – упрямо сказала девочка. – Она обещала принести мне платье. Красивое, с рюшечками, как у принцессы.
Алексей и Ольга переглянулись.
– Машуль, мы купим тебе платье, – начала Ольга.
– Не хочу другое! Хочу то, что бабушка выбрала!
Она топнула ножкой и убежала в свою комнату, хлопнув дверью.
Ольга тяжело опустилась на диван.
– Вот видишь, – сказала она. – Даже ребёнок чувствует фальшь. Что мы делаем, Алёш?
– То, что нужно, – устало ответил он, хотя сам уже не был уверен.
Вечер спустился на город быстро, по-зимнему резко. В окна заглядывала темнота, расцвеченная огнями гирлянд, фонарей, салютов – кто-то уже начал палить петарды, хотя до полуночи оставалось ещё часа три. Праздник в семье должен был наступить, хотели они того или нет.
Стол накрыли красиво. Ольга постаралась: салат «Оливье» горкой на хрустальном блюде, курица в золотистой корочке, нарезки, соленья, мандарины пирамидкой. Шампанское в холодильнике. Ёлка мигала разноцветными огоньками. Маша, вроде бы забыв утреннюю обиду, села рисовать открытку бабушке – «когда увидимся, подарю».
Алексей переоделся в чистую рубашку, побрился. Ольга надела красное платье, которое он ей подарил на годовщину. Выглядела красиво, но в глазах не было радости.
– Тост произнесёшь? – спросила она, наливая в фужеры шипучий напиток. На часах было без пятнадцати двенадцать.
– Конечно.
Они сели за стол втроём. Маша ёрзала на стуле, нетерпеливая, весёлая. По телевизору показывали традиционный концерт, но никто не смотрел. Алексей поднял бокал, пытаясь собрать слова. Но вместо них в голове звучало мамино «понятно».
– Ну, – начал он, – давайте… за нас. За семью. За то, чтобы в новом году всё было хорошо. Чтобы…
Он не договорил. Раздался резкий звонок в дверь.
Все трое вздрогнули. Маша соскочила со стула:
– Кто там?
– Сиди, – велела Ольга, но девочка уже неслась в прихожую.
Алексей медленно встал. Сердце ухнуло вниз. Он знал, кто за дверью. Знал наверняка.
Маша распахнула дверь:
– Бабушка!!!
На пороге стояла Лидия Петровна. В пуховом платке, припорошённом снегом, в старом коричневом пальто. В руках – тяжёлые сумки. Лицо красное от мороза и подъёма по лестнице, дыхание сбитое. Она смотрела на них, и в глазах её было всё: боль, обида, упрямство и любовь. Столько любви, что хотелось плакать.
– Здравствуйте, – тихо сказала она. – Я… решила всё-таки проведать. Машеньку. Как она, температура спала?
Взгляд её скользнул по нарядному столу, по их праздничному виду, по смущённым лицам. Всё было ясно без слов.
– Мама… – начал Алексей.
– Бабуль, заходи! – радостно закричала Маша, хватая её за руку. – У нас ёлка такая красивая! Пошли, пошли!
Лидия Петровна переступила порог. Сняла платок, развязала сумки. Оттуда показались судак в прозрачном заливном, торт в коробке, коробка поменьше – платье.
– Я недолго, – сказала она, не глядя на Алексея и Ольгу. – Привезла, что обещала. И проведать хотела. Мать всё-таки. Не могу я… не могу сидеть дома, когда внучка болеет.
– Бабуль, а я не болею! – радостно сообщила Маша. – Пап сказал, что вирус, но это неправда!
Тишина стала плотной, как вата.
– Машенька, иди в комнату, – твёрдо сказала Ольга.
– Но…
– Иди.
Девочка, почуяв неладное, стушевалась и скрылась за дверью.
Трое взрослых остались в прихожей. Лидия Петровна медленно сняла пальто, повесила на крючок. Руки её дрожали.
– Значит, не болеете, – констатировала она. – Значит, просто не хотели, чтобы я приезжала.
– Мама…
– Не надо, Алёша. – Она подняла руку. – Не надо ничего говорить. Я всё понимаю. Вам неудобно со мной. Я – лишняя. Мешаю. Влезаю не в своё дело. Критикую. Навязываюсь.
Голос её сорвался на последнем слове. Она отвернулась, вытирая глаза.
– Лидия Петровна… – начала Ольга, но слова застряли. Что она могла сказать? «Да, именно так»? Или солгать снова?
Алексей шагнул к матери, положил руку на плечо:
– Мам, прости. Я не должен был врать. Просто… я не знал, как…
– Как сказать мне, что я не нужна? – Она обернулась, и глаза её полыхнули. – Алёша, я родила тебя. Вырастила. Варила тебе манную кашу, которую ты терпеть не мог. Шила костюмы на утренники. Сидела с тобой ночами, когда у тебя ангина была. Папа твой… – голос её дрогнул, – папа умер, и я осталась одна. Совсем одна. Переехала сюда, в чужой город, чтобы быть рядом. Чтобы помогать. И что же? Я стала обузой.
– Вы не обуза, – тихо сказала Ольга. – Но вы… вы постоянно… – Она запнулась, подбирая слова. – Лидия Петровна, вы не доверяете мне. Каждый ваш визит – это проверка. Правильно ли я воспитываю Машу, правильно ли готовлю, правильно ли веду хозяйство. Я чувствую себя школьницей на экзамене. Каждый день. И я устала. Устала оправдываться за то, что делаю по-своему.
Лидия Петровна молчала. Потом медленно опустилась на скамеечку в прихожей.
– Я не хотела… – начала она. – Я правда не хотела так. Просто я… я не знаю, как жить, Олечка. Не знаю. Тридцать восемь лет прожила с Петей. Привыкла заботиться, варить, убирать. А теперь… пустота. Встаю утром, а готовить не для кого. Разговаривать не с кем. Телевизор орёт, а в голове тишина. Вот и цепляюсь за вас. За Алёшу, за Машеньку. Может, правда перебарщиваю. Влезаю, куда не просят. Но я ведь не со зла. Я просто боюсь стать ненужной. Боюсь, что если не буду приходить, не буду помогать, то вы забудете про меня. Что я исчезну, как будто меня и не было.
Она заплакала. Тихо, прикрывая лицо ладонями. Плечи её вздрагивали.
Ольга стояла, сжав кулаки. Алексей видел, как борются в ней чувства: обида и жалость, гнев и сочувствие. Наконец она присела рядом со свекровью.
– Мы не забудем про вас, – сказала она. – Никогда. Вы – бабушка Маши. Мать Алёши. Но нам нужны… границы. Понимаете? Не стены, а границы. Чтобы я могла принимать решения сама, не боясь осуждения. Чтобы Алёша не разрывался между нами. Чтобы взаимопонимание в семье было, а не постоянное напряжение.
– Я понимаю, – всхлипнула Лидия Петровна. – Понимаю. Простите старую дуру. Я правда не хотела портить вам жизнь.
Алексей опустился на корточки перед матерью:
– Мам, ты не портишь. Просто нам нужно научиться… быть вместе, но по-другому. Без обмана, без недосказанности. Я был неправ, что солгал. Надо было собраться с духом и поговорить честно. Как мужчина. А я повёл себя, как трус.
Он взял её руки в свои, холодные и шершавые от работы.
– Прости меня.
Лидия Петровна кивнула, не в силах говорить.
В этот момент раздался щелчок, и весь свет в квартире разом погас. Ёлка перестала мигать, телевизор замолчал. За окном тоже стало темно: весь подъезд, весь двор, весь район погрузился в мрак. Только где-то вдалеке теплились огоньки – другой район, видимо, не затронутый аварией.
– Что такое? – испуганно спросила Ольга.
– Свет вырубился, – констатировал Алексей. – Перегруз на подстанции, наверное. В праздники часто бывает.
Из комнаты донёсся испуганный голос Маши:
– Мама! Почему темно?
– Сейчас, солнышко, всё нормально! – отозвалась Ольга, на ощупь пробираясь к двери.
Алексей достал телефон, включил фонарик. Бледный луч осветил прихожую. Лидия Петровна сидела на скамеечке, вытирая глаза платком.
– Свечи у нас есть? – спросил он.
– На кухне, в ящике, – ответила Ольга. – Я недавно покупала, на всякий случай.
Они нашарили свечи, зажгли их. Тёплый, мягкий свет заструился по квартире. Маша вышла из комнаты, держась за руку матери.
– Бабуль, ты останешься? – спросила она. – Пожалуйста. Я хочу, чтобы мы все вместе встретили Новый год.
Лидия Петровна посмотрела на Ольгу вопросительно. Та медленно кивнула:
– Оставайтесь. Конечно.
Они перенесли свечи в зал, расставили на столе, на подоконнике. Комната преобразилась. В колеблющемся пламени лица казались мягче, добрее. Тени плясали на стенах, а снаружи доносились далёкие взрывы салютов – где-то в городе праздник продолжался, несмотря ни на что.
Маша забралась на колени к бабушке:
– Бабуль, ты привезла платье?
– Привезла, внученька. После праздника примеришь.
– А сейчас нельзя?
– Сейчас темно. Давай после.
Они сели за стол. Свечи освещали еду, и всё казалось каким-то нереальным, словно они попали в другое время. В прошлое, когда не было электричества, но были долгие разговоры при лучине. Алексей разлил шампанское по бокалам, налил Маше сок.
– Ну что, – сказал он, – за что выпьем?
Молчание. Потом Ольга тихо произнесла:
– За честность. За то, чтобы мы могли говорить друг другу правду. Даже если она неприятная.
– За семью, – добавила Лидия Петровна. – За то, чтобы мы были вместе. Но правильно вместе. Не задыхаясь друг от друга.
– За бабушку! – радостно крикнула Маша. – Чтобы она всегда-всегда была с нами!
Они чокнулись. Выпили. И в этом глотке холодного шампанского было что-то очень важное, какое-то хрупкое начало. Семейные обиды и прощение – вот что повисло в воздухе, почти осязаемое.
Поели молча, потом Лидия Петровна достала салат «Мимоза», который она приготовила.
– Это Петина фирменная версия, – сказала она. – Он всегда делал её на праздники. С особым соусом. Хотите попробуете?
Ольга взяла ложку, зачерпнула. Попробовала. Закрыла глаза.
– Вкусно, – призналась она. – Очень вкусно. Научите меня как-нибудь?
Лидия Петровна улыбнулась, первый раз за весь вечер по-настоящему:
– Научу. Обязательно. Приходи ко мне, сварим вместе. Я столько рецептов знаю… Петя любил, когда я экспериментировала.
– Расскажите про дедушку, – попросила Маша. – Я его почти не помню.
И Лидия Петровна стала рассказывать. Про то, как они познакомились на заводе, как Пётр ухаживал, приносил конфеты «Мишка на Севере», которые тогда были дефицитом. Как они строили дом своими руками, как рожали Алёшу в роддоме, где не было горячей воды, и Пётр тащил термос с кипятком через весь город. Как они бедствовали в девяностые, но держались вместе. Как отмечали каждую годовщину, даже когда денег не было – просто накрывали стол, что есть, и танцевали на кухне под магнитофон.
Ольга слушала, подперев подбородок рукой. Алексей видел, как меняется её лицо. Смягчается. В свекрови она вдруг увидела не критикующую тёщу, а женщину, прожившую долгую, трудную, счастливую жизнь. Женщину, которая потеряла половину себя полгода назад и теперь училась жить заново.
– Я не хотела быть одинокой матерью, – тихо сказала Лидия Петровна, когда истории закончились. – Всю жизнь мечтала, что мы с Петей будем вместе нянчить внуков, ездить на дачу, печь пироги. А теперь… теперь я одна. И так страшно, Олечка. Так страшно, что ты даже не представляешь. Просыпаешься, а рядом никого. Ложишься спать, а пустота такая, что кричать хочется. Вот и бегу к вам, ищу, чем занять себя. Может, правда перехожу границы. Но я не знаю, как иначе.
Голос её дрожал. Ольга протянула руку, накрыла её ладонь.
– Приходите, – сказала она. – Но давайте договоримся. Звоните заранее. Спрашивайте, удобно ли. Не переставляйте вещи в нашей квартире. Не критикуйте мои решения при Маше. А если есть замечания – говорите мне напрямую, с глазу на глаз. Я не святая, могу ошибаться. Готова слушать советы. Но хочу, чтобы меня уважали как мать, как хозяйку. Понимаете?
Лидия Петровна кивнула:
– Понимаю. Постараюсь. Честное слово, постараюсь. А ты… ты не бойся, что я заберу у тебя Машеньку. Или Алёшу. Не хочу я забирать. Хочу просто… быть частью вашей жизни. Небольшой частью. Бабушкой, которая приходит иногда, печёт блины, рассказывает сказки. А не контролёром, который проверяет каждый ваш шаг.
– Тогда мы договорились, – Ольга сжала её руку крепче.
Алексей смотрел на них и чувствовал, как что-то в груди распускается, словно узел развязывается. Конфликт со свекровью, который душил их семью месяцами, вдруг стал не монстром, а проблемой, которую можно решить. Просто поговорив. Честно. Без лжи, без недомолвок.
– Пап, – Маша дёрнула его за рукав, – а куранты скоро?
Он посмотрел на телефон: без двух минут двенадцать.
– Сейчас, солнышко. Давайте загадывать желания.
Они встали вокруг стола. Свечи мерцали, отбрасывая золотистый свет на лица. За окном ухнул первый залп салюта, потом второй. Город взрывался огнями и звуками, встречая новый год.
Алексей обнял жену за плечи. Ольга положила голову ему на плечо. Лидия Петровна держала Машу за руку, и слёзы текли по её щекам, но это были уже другие слёзы. Не обиды, а облегчения.
– С Новым годом, – прошептала она. – С новым счастьем.
– С новым счастьем, – откликнулись они.
Чокнулись. Выпили. И в этот момент свет включился. Резко, ярко, заставив всех зажмуриться. Ёлка заморгала гирляндами, телевизор ожил, в нём диктор поздравлял страну. Но свечи они не задули. Пусть горят. Пусть напоминают об этом часе, когда темнота заставила их увидеть друг друга по-настоящему.
Ночь прошла в разговорах. Они сидели за столом, ели торт «Наполеон», который Лидия Петровна испекла, и судака в заливном, который действительно был великолепен. Маша надела платье – белое, с рюшами и блёстками, совсем как у принцессы. Кружилась перед зеркалом, счастливая. Проблемы молодой семьи никуда не делись, это все понимали. Но стало легче дышать.
Лидия Петровна рассказала, как страшно ей было переезжать в этот город. Как она плакала по ночам в новой квартире, где всё чужое. Как боялась, что станет обузой. Ольга призналась, что сама росла с властной бабушкой, которая постоянно критиковала её мать, и теперь панически боялась повторения этой истории. Что видела в каждом замечании свекрови отголосок того детского ужаса.
Алексей говорил о том, как любит их обеих. Как не знает, как правильно, но готов учиться. Готов быть мостом между ними, но не жертвой, разрываемой на части.
Они договорились, что Лидия Петровна будет приходить по средам и воскресеньям. Не просто так, а по приглашению. Что они вместе будут учить Машу готовить – бабушкины рецепты не должны умереть. Что раз в месяц будут выбираться втроём – Ольга, Лидия Петровна и Маша – в кино или на выставку, чтобы строить собственные, женские отношения, без Алёши.
– Отношения с родителями после свадьбы – это искусство, – сказала Лидия Петровна, допивая чай. – Я понимала это, когда сама была молодой невесткой. Свекровь у меня была та ещё штучка. Всё не так, всё не эдак. Я поклялась себе, что не буду такой. А выросла в то же самое. Простите, дети. Старость – не радость, мозги не те уже.
– Мозги у вас отличные, – улыбнулась Ольга. – Просто мы все учимся. Как сохранить семью, когда она такая сложная. Когда у каждого свои страхи, свои обиды.
– Главное, чтобы любовь была, – сказала Лидия Петровна. – А остальное приложится.
Уже под утро, когда Маша спала в обнимку с новой куклой, которую подарили родители, а на кухне догорала последняя свеча, Лидия Петровна стала собираться.
– Поздно уже, оставайтесь, – предложил Алексей. – На диване переночуете.
– Нет, сынок. Дома лучше. В своей постели. Да и вам отдохнуть надо. Праздник тоже выматывает.
Ольга помогла ей одеться, завязала шарф.
– Лидия Петровна, – тихо сказала она в прихожей, когда Алексей был в комнате. – Спасибо. За ночь. За честность. За то, что приехали, несмотря ни на что.
– Тебе спасибо, Олечка. – Глаза свекрови увлажнились. – За то, что не выгнала. За то, что выслушала. Прости старую.
– Мама, – Ольга вдруг обняла её, – давайте больше не… давайте просто чай пить чаще. По-человечески. Без обид.
Лидия Петровна крепко прижала её к себе:
– Давай, доченька. Давай.
Алексей проводил мать до подъезда. Снег тихо падал, город спал после бурной ночи. Такси уже ждало.
– Мам, – сказал он, открывая дверцу, – прости за вранье. Больше не буду.
– Знаю, – она погладила его по щеке, как в детстве. – Знаю, сынок. Ты хороший. Просто запутался. Встреча Нового года с родными – дело тонкое. Надо уметь. Я тоже виновата. Но мы справимся, правда?
– Справимся.
Она села в машину. Помахала рукой. Алексей стоял, глядя вслед красным огням, пока они не скрылись за поворотом.
Вернулся в квартиру. Ольга сидела на диване, босая, укутанная пледом. Улыбнулась:
– Ну что, пережили?
– Пережили, – он опустился рядом, обнял её. – Знаешь, а я думаю, что это было… правильно. То, что она приехала. Если бы не она, мы бы праздновали с фальшивыми улыбками. А так… выговорились. Честно. Стало легче.
– Да, – согласилась Ольга. – Легче. Но это только начало, Алёш. Нам ещё учиться и учиться, как быть семьёй. Все вместе, но не мешая друг другу.
– Научимся.
Они сидели в тишине, слушая, как за окном редкие петарды возвещали о новом дне, новом годе. В комнате пахло хвоей, мандаринами, оплавленным воском. Ёлка мигала огоньками, укутанная в гирлянды и детские рисунки. Всё было просто и сложно одновременно.
Взаимопонимание в семье, думал Алексей, это не данность. Это выбор. Каждый день. Выбор – говорить правду, даже когда страшно. Слушать, даже когда не хочется. Прощать, даже когда обидно.
Праздник в семье случился. Не таким, как планировали, но настоящим. С болью, слезами, но и с надеждой. С пониманием, что семейные обиды заживают, если их не прятать, а лечить. Открыто, честно, вместе.
– Я люблю тебя, – прошептала Ольга, прижимаясь к нему.
– И я тебя. И маму. И Машку. Всех вас, безумных, – он рассмеялся тихо.
– Мы тоже тебя любим, безумного.
Они так и уснули, на диване, под пледом, обнявшись. А утром первого января проснулись от запаха кофе и блинов. Маша, оказывается, пыталась приготовить завтрак сама. Получилось коково, но с любовью.
– С Новым годом, родители! – торжественно объявила она, вручая им тарелки с подгоревшими, но старательно политыми вареньем блинами.
– С Новым годом, солнышко.
День тянулся ленивый, тихий. Играли в настольные игры, смотрели мультфильмы, доедали салаты. Лидия Петровна позвонила вечером:
– Как вы там? Не слишком устали?
– Всё хорошо, мама. Как у тебя?
– И у меня хорошо. Валентина Ивановна зашла, соседка, посидели, поболтали. Она тоже одна. Думаю, может, нам с ней дружить начать. А то сидим по квартирам, как в норах. А жить-то надо.
– Правильно, мама. Живите. А мы в среду ждём вас на блины. Машка уже тесто замешивает, – соврал он, и Ольга, услышав, рассмеялась.
– Приду, обязательно. Олечке передай – спасибо. За всё.
– Передам.
Он положил трубку. Ольга подошла, обняла сзади:
– Знаешь, а я думаю, мы справимся. Правда. Будет трудно, конечно. Старые привычки не за один день меняются. Но главное – мы захотели. Все трое. Это уже много.
– Это всё, – поправил он.
И это была правда. Не сказочная, не глянцевая. Простая, человеческая правда. Одинокая мать нашла силы признать свои ошибки. Уставшая невестка нашла силы услышать боль свекрови. Мужчина нашёл силы перестать врать и начать разговаривать.
Семья – штука хрупкая. Как ёлочная игрушка. Можно разбить одним неловким движением, одним грубым словом, одной непродуманной ложью. Но можно и склеить. Терпением, любовью, честностью.
Алексей стоял у окна, глядя на заснеженный двор, где дети лепили снеговика. Маша попросилась к ним, оделась и выбежала, радостно крича. Ольга села за стол с книгой, укутавшись в плед. В квартире было тепло, уютно, тихо.
Впервые за много месяцев он не чувствовал этого раздирающего напряжения. Не думал, кому угодить, кого не обидеть. Просто был. Здесь, сейчас, с теми, кого любил.
Новый год начался правильно. Не с фейерверков и шампанского. А с разговора при свечах, когда темнота дала возможность увидеть свет. Свет в глазах матери, простившей обман. Свет в глазах жены, простившей свекровь. Свет в собственном сердце, наконец-то успокоившемся.
Он подошёл к Ольге, поцеловал в макушку:
– Спасибо.
– За что?
– За то, что ты есть. За то, что не сдалась. За то, что дала шанс.
Она подняла голову, улыбнулась:
– Нам всем дали шанс, Алёш. Твоя мама, я, ты. Теперь главное его не упустить.
– Не упустим.
И в этих двух словах было больше, чем клятва. Была вера. В то, что можно построить мост над пропастью непонимания. Что можно найти золотую середину между "моё" и "наше". Что семья – это не про идеальность, а про готовность работать над отношениями каждый день. Падать и вставать. Ссориться и мириться. Обижаться и прощать.
За окном падал снег. Январь только начинался. Впереди было много дней, много испытаний, много разговоров. Но теперь они знали главное: говорить можно. Нужно. И тогда даже самый сложный конфликт решается. Даже самая глубокая обида заживает. Даже самая запутанная ситуация распутывается.
Маша вбежала в квартиру, красная от мороза, счастливая:
– Мам, пап, можно бабушку позвать на выходных? Мы ей снеговика покажем!
– Конечно, солнышко. Позовём.
И в этом простом "позовём" было всё. Было будущее, в котором бабушка – не враг, а часть семьи. В котором границы есть, но они не из колючей проволоки, а из взаимного уважения. В котором можно быть собой, не боясь осуждения, но и помня, что рядом живые люди с живыми чувствами.
Вечером, когда Маша спала, а они снова сидели на кухне за чаем, Ольга сказала:
– Знаешь, Алёш, мне кажется, мы все повзрослели за эту ночь. Твоя мама, я, ты. Будто что-то переключилось.
– Свет переключился, – усмехнулся он.
– Нет. В нас. Внутри. Мы перестали бояться. Сказали друг другу правду. И не умерли от этого. Наоборот, ожили.
Он кивнул. Она была права. Они ожили. Семья ожила.
А за окном город спал, укутанный снегом и тишиной. Новый год дышал морозом и надеждой. И где-то на Октябрьской, в маленькой хрущёвке, засыпала Лидия Петровна, впервые за полгода без ужаса перед завтрашним днём. Потому что знала: она не одна. У неё есть сын, невестка, внучка. Есть место в их жизни. Не главное, но своё. И этого достаточно.
Этого более чем достаточно.
Потому что семья – это не про то, чтобы быть рядом каждую минуту. Это про то, чтобы знать: рядом есть место. Всегда. И когда нужно, туда можно прийти. Не врываясь, не ломая дверей. А постучавшись. И тебя впустят. С любовью, с чаем, с разговором.
С пониманием, что все мы люди. Несовершенные, уставшие, иногда глупые и упрямые. Но любящие. И это главное. Это единственное, что имеет значение.