Тридцать первого декабря в квартире Светланы пахло не хвоей и мандаринами, а валерьянкой и тяжелым, липким ожиданием скандала.
Света стояла у окна, глядя, как серые сумерки опускаются на заснеженный двор. Ей было сорок восемь, но в отражении темного стекла она видела уставшую женщину без возраста, с потухшими глазами. На столе, накрытом крахмальной скатертью, уже стояла парадная хрустальная ваза с фруктами — гордость свекрови, Галины Петровны. Ваза эта была символом Светиного семейного рабства: к ней нельзя было прикасаться без разрешения, ее нужно было протирать спиртом, чтобы грани «играли».
— Света! Ты что, оглохла? — голос мужа, Антона, разрезал тишину, как нож перезревший помидор.
Антон вышел из спальни, благоухая дорогим парфюмом «Фаренгейт», который Света подарила ему месяц назад, сэкономив на зимних сапогах. Он был красив той потасканной красотой мужчины за пятьдесят, который слишком любит себя и слишком мало — окружающих. Самодовольная ухмылка, идеально выбритый подбородок.
— Я спрашиваю, где мои запонки? Те, с ониксом?
— На комоде, Антоша. В бархатной коробочке, — тихо ответила Света, не оборачиваясь.
— «На комоде», — передразнил он. — Ты бы лучше собой занялась. Посмотри на себя. Халат какой-то застиранный, волосы в пучок... Как тетка с рынка. А ведь мы сегодня идем к маме. Она любит эстетику.
Антон подошел ближе, и Света почувствовала запах чужих духов. Едва уловимый, сладковато-приторный аромат. Жанна. Его «деловая партнерша», которой было чуть за тридцать. Света знала о ней полгода. Знала и молчала, надеясь, что это «кризис среднего возраста», что он перебесится.
— Антон, — Света повернулась, и голос её дрогнул. — Может, не пойдем к маме? Может, вдвоем? Я утку замариновала, твою любимую...
Антон закатил глаза, поправляя манжеты.
— Света, не начинай. Мама ждет. И вообще, у меня срочное совещание перед поездкой к ней. Аудит. Вернусь к десяти, и поедем.
— Аудит? Тридцать первого декабря? В семь вечера?
— Да, представь себе! Кто-то должен деньги зарабатывать, пока ты бумажки в своей бухгалтерии перекладываешь за копейки.
Он соврал легко, привычно. Света знала: он едет к Жанне. Поздравить, подарить подарок (наверняка дорогой, не то что Свете — сковородку), получить порцию восхищения. А потом вернется к «удобной» жене, чтобы ехать к «любимой» маме доедать холодец.
В этот момент зазвонил телефон. На экране высветилось: «Мама Антона».
— Светлана! — голос Галины Петровны звучал как труба иерихонская. — Вы выехали? Антон сказал, ты копаешься! И не забудь мой контейнер для холодца, тот, синий. Если ты его опять поцарапала...
— Мы не выехали, Галина Петровна. Антон на работе, — механически ответила Света.
— На какой работе?! Бедный мальчик, пашет как вол! А ты, небось, сидишь? Салат хоть нарезала? Кстати, запомни, милочка: в оливье картофель нужно запекать в фольге, а не варить в воде. Так крахмал остается внутри, и вкус становится насыщенным, бархатным. А твоя водянистая каша никому не нужна.
Света нажала отбой. Это была последняя капля. Не крик, не скандал, а тихий щелчок внутри, будто перегорела последняя лампочка в гирлянде терпения.
Она посмотрела на мужа.
— Иди, Антон. Иди на свой «аудит».
— И пойду! А ты приведи себя в порядок. Смотреть тошно.
Дверь захлопнулась. Света осталась одна. Слезы, горячие и обидные, текли сквозь пальцы. Жалко было не Антона, жалко было себя — двадцати лет жизни, потраченных на обслуживание двух эгоистов. Она вспомнила, как мечтала писать картины, как любила смеяться... Куда делась та Света?
В тишине раздался звонок в дверь.
Света вытерла слезы, накинула шаль и посмотрела в глазок. На пороге стоял Женя.
Евгений работал в соседнем отделе логистики. Высокий, плечистый, с добрыми глазами и ранней сединой на висках. Он жил в соседнем подъезде и часто помогал Свете донести тяжелые папки с отчетами, когда Антон «был занят».
— Светик, открывай! Я знаю, что ты дома. У меня тут ЧП мирового масштаба! — голос Жени был бодрым, но с ноткой паники.
Света открыла. Женя стоял с огромной коробкой елочных игрушек и спутанной гирляндой, похожей на клубок змей.
— Жень, что случилось?
— Представляешь, решил елку нарядить. Один раз в жизни! А эта гирлянда... Она, по-моему, имеет высшее образование по запутыванию морских узлов. А я знаю, у тебя руки золотые. Поможешь? А я тебе — шампанское и... — он виновато улыбнулся, — мандарины. Настоящие, абхазские.
Света посмотрела на него, потом на пустую квартиру, где пахло «Фаренгейтом» и безысходностью.
— Заходи, — махнула она рукой. — Только у меня бардак.
— Бардак — это у меня в голове, а у тебя — уют, — Женя уверенно шагнул в прихожую, и пространство словно сразу стало меньше и теплее.
Через час квартира преобразилась. Они не просто распутали гирлянду. Они достали старую Светину елку, которую Антон запрещал ставить («мусор, иголки сыплются»), и начали ее наряжать.
Женя оказался удивительным рассказчиком. Он травил байки про водителей-дальнобойщиков, шутил так, что Света впервые за год смеялась в голос — заливисто, до икоты.
— А знаешь, Света, — сказал Женя, вешая на ветку старинный стеклянный шар, — есть такое правило у электриков: если контакт греется — его надо менять. Иначе пожар будет. Это я тебе не про проводку, а про жизнь.
Он посмотрел на нее внимательно, без обычной дружеской иронии.
— Ты очень красивая, Света. Когда улыбаешься. А когда муж на тебя смотрит, ты тускнеешь. Неправильно это.
Света замерла с мишурой в руках. В этот момент она увидела себя его глазами: не «теткой», а женщиной. Теплой, домашней, живой.
Тем временем Антон был у Жанны.
«Аудит» пошел не по плану. Жанна встретила его в пеньюаре, но с претензией.
— Это что? — она брезгливо двумя пальцами держала коробочку с золотой цепочкой. — Антон, я просила браслет Cartier. А это что за ювелирный масс-маркет?
— Жанночка, ну кризис, конец года... Я же обещал позже...
— Позже? Ты и развестись обещал год назад! — Жанна швырнула коробочку на диван. — Знаешь что? Вали к своей клуше. У меня сегодня вечеринка с друзьями, ты там будешь лишним со своим кислым лицом и дешевым золотом.
Через двадцать минут Антон, злой как черт, стоял на лестничной клетке. Его выгнали. Его! Великолепного Антона!
«Ничего, — думал он, спускаясь к машине. — Сейчас приеду домой. Светка обрадуется. Накроет стол, будет суетиться, заглядывать в глаза. Она-то никуда не денется. Прощу ей ее утренний вид, так и быть».
Он представлял, как величественно войдет, «простит» жену за то, что задержался, и позволит ей поухаживать за собой.
Антон открыл дверь своим ключом ровно в 23:30.
Он ожидал тишины или звука работающего телевизора. Но из гостиной доносилась музыка — старый добрый рок-н-ролл — и смех. Смех его жены.
Антон замер. В прихожей стояли мужские ботинки. Большие, 45-го размера, добротные, в каплях талого снега. Рядом с ними аккуратные сапожки Светы выглядели так трогательно и защищенно.
Он прошел в комнату.
Света, в нарядном платье (том самом, которое он называл «чехлом для танка», а сейчас оно сидело идеально), стояла на табуретке, вешая звезду на макушку елки. А поддерживал ее за талию — уверенно и бережно — Женя, сосед. Тот самый «простак» из логистики.
— Это что такое?! — рявкнул Антон. Голос его сорвался на визг.
Музыка стихла. Света обернулась. Она не испугалась. В ее глазах не было привычного страха «не угодить». Там было удивление и... жалость?
— О, Антоша вернулся. «Аудит закончился?» —спокойно спросила она.
— Ты... Ты кого в дом притащила?! В моем доме! С каким-то грузчиком!
Женя медленно снял Свету с табуретки, поставил на пол и повернулся к Антону. Он был на полголовы выше и значительно шире в плечах.
— Во-первых, не грузчиком, а начальником склада, — спокойно, с легкой прохладцей в голосе произнес Женя. — А во-вторых, Антон Павлович, тон сбавьте. Здесь не казарма, а Светлана — не рядовой.
— Ты мне указывать будешь? Вон отсюда! — Антон побагровел, шагнув к жене. — А ты... Ты у меня сейчас...
Он замахнулся — скорее для острастки, по привычке, зная, что Света сейчас сожмется.
Но Женя перехватил его руку. Легко, без видимого усилия, но Антон почувствовал, как стальные пальцы сжали запястье. Болевой прием был коротким и отрезвляющим.
— Не надо махать руками, Антон, — тихо сказал Женя, глядя ему прямо в переносицу. — Плохая примета. Можно новый год в травматологии встретить.
Антон отдернул руку, потирая запястье. Он посмотрел на жену, ожидая поддержки.
— Света! Ты позволишь этому хаму меня трогать? Я твой муж!
Света подошла к столу. Взяла ту самую хрустальную вазу Галины Петровны. Посмотрела на нее на свет.
— Знаешь, Антон, — сказала она задумчиво. — Твоя мама говорила, что хрусталь нужно беречь. Что это семейная ценность. А я вот думаю: зачем беречь то, что давно треснуло?
Она разжала пальцы.
Ваза ударилась об пол. Звон разбитого хрусталя был оглушительным и прекрасным, как первый аккорд новой жизни. Осколки брызнули во все стороны, сверкая в свете гирлянды.
— Ты... «Ты с ума сошла!» —прошептал Антон, глядя на осколки. — Это же мамина...
— А это — моя квартира, — жестко сказала Света. Голос ее окреп, в нем появились металлические нотки. — Твоей мамы здесь нет. И тебя здесь больше нет. Собирай вещи, Антон. И иди. К маме, к Жанне, на аудит — мне все равно.
— Ты шутишь? Куда я пойду в ночь?
— А это уже не мои проблемы, — Света улыбнулась, и эта улыбка сделала ее моложе лет на десять. — У меня праздник. У меня гости. А ты... ты лишний.
Зазвонил телефон Антона. Опять «Мама».
— Возьми трубку, — кивнул Женя. — Мама, наверное, волнуется. Скажи, что ты выезжаешь. Насовсем.
Антон переводил взгляд со спокойного, мощного Жени на сияющую Свету. Он понял, что привычные рычаги — жалость, чувство вины, страх — сломаны. Перед ним была стена.
Он молча схватил свою сумку с ноутбуком и выскочил в прихожую. Дверь захлопнулась.
В квартире повисла тишина, но она была не тягостной, а звенящей, очищающей.
Света посмотрела на осколки вазы, потом на Женю. Губы ее задрожали, на глаза навернулись слезы.
— Женя... Я же ее вазу разбила... Что теперь будет?
Женя подошел, осторожно, как хрустальную, обнял ее за плечи. От него пахло свежестью, мандаринами и надеждой.
— Что будет? — он улыбнулся и вытер пальцем слезинку с ее щеки. — Счастье будет, Свет. А ваза... Купим новую. Стеклянную. Простую. Чтобы можно было яблоки из нее брать руками и не бояться оставить отпечатки.
Света прижалась к его плечу, вдыхая запах его свитера. Где-то за окном начали взрываться первые салюты.
— Жень, — прошептала она. — А ты любишь оливье с запеченной картошкой?
— Я, Света, люблю, когда вкусно и душевно. А секреты... Секреты надо создавать свои.
Они стояли обнявшись посреди комнаты, среди осколков чужой жизни, и смотрели на елку. Впереди была новогодняя ночь, и целая жизнь, в которой больше никто не посмеет сказать Свете, что она — «не такая».