Герды больше не было.
Возрастная, седоватая на морде, уже давно не бегавшая так, как раньше — всё это вроде бы должно было готовить к неизбежному. Но когда это «неизбежное» случилось, оказалось: никакая подготовка не работает.
Потому что Герда была не просто собакой. Это была та самая. Та, с которой прожили бок о бок пол жизни. И когда она ушла, у Анны осталось чувство, будто из неё вырвали что-то живое, тёплое, своё. Мир не рухнул громко — он просто треснул, и по этой трещине пошёл холод.
Она взяла Герду щенком. Она видела юность Анны, первые радости, первые слёзы, видела, как Анна собирала вещи и переезжала, как ночами не спала, сидя на кухне с чашкой холодного чая и пустыми глазами, видела усталость после работы, видела редкие праздники, когда Анна вдруг оживала и танцевала посреди комнаты, потому что «да ну его всё к чёрту».
Герда видела всё — переезды, примирения, страхи, болезни, одиночество. И никогда не спрашивала «почему». Просто ложилась рядом. Просто смотрела. Любила без условий. Любила так, как умеют только существа, у которых нет гордости, нет расчёта, нет желания что-то доказать.
После похорон дом изменился. Анна ходила по комнатам и не понимала, куда девать руки. Её собственные шаги казались чужими. Полы скрипели иначе. Стены смотрели иначе.
Горе накрыло Анну так, будто это не чувство, а болезнь. Не «она плакала», нет. Она растворялась. Сначала будто просто устала — тяжесть в теле, слабость, как после высокой температуры. Потом началось что-то другое: исчезли желания, исчезли реакции.
Она сидела и смотрела в одну точку, и казалось, что внутри у неё что-то медленно гаснет, как лампа, которой не хватает электричества. Это было похоже на цепную реакцию разрушения: одно тянуло другое, и остановить это было невозможно.
Она перестала есть. Её дочь Лиза приносила ей суп, ставила на тумбочку, уходила, возвращалась — суп стоял нетронутый, остывший, с жирной плёнкой. Лиза пыталась уговаривать: «Мам, ну хоть ложечку…»
Анна молчала. Или еле заметно качала головой, как человек, которому уже всё равно. Потом она перестала пить. Стакан с водой стоял рядом, а губы Анны были сухие, потрескавшиеся, и Лиза уже почти силой подносила воду: «Ну глоточек, мам, ну пожалуйста». Анна отворачивалась.
И в какой-то момент перестала вставать. Просто легла — и всё. Могла часами лежать, уставившись в стену, не моргая. Это «не моргать» было самым страшным: будто человек уже наполовину там, где нет боли, нет звуков, нет чужих голосов. Лиза пыталась тормошить: «Мам, ты слышишь меня?» Анна лежала, и казалось, что звук не доходит до неё, будто между ними стекло.
Стена стала её последним якорем. Анна смотрела на неё так, словно там, на этой стене, было последнее, что удерживает её в мире. Пустая светлая поверхность, кусочек обоев, тень от окна — и её взгляд, тянущийся туда, как к выходу.
Дело дошло до врачей. Приезжали люди в белых халатах, смотрели анализы, измеряли давление, трогали пульс, задавали вопросы. Лиза стояла рядом и цеплялась глазами за каждое их движение, как за спасательную верёвку. Но врачи разводили руками. Организм, по большому счёту, здоровый.
Нет причины, нет диагноза, который объяснил бы это угасание. Один врач тихо сказал Лизе в коридоре: «Девочка, она… она просто не хочет жить». И это прозвучало как приговор. Анна не хотела ничего. Ни воды. Ни еды. Ни движения. Ни жизни.
Лиза была единственной дочерью. Ей было двадцать пять, она только съехала от мамы и начала жить одна. Возраст, когда вроде бы уже взрослая, но в такие моменты внезапно понимаешь: ты всё ещё ребёнок, потому что мама — это стена, это опора, и если она рушится, ты падаешь вместе с ней.
Лиза смотрела на Анну и не понимала, что делать. Страх в ней был такой, что руки дрожали, когда она пыталась поправить матери одеяло. Она пыталась быть сильной, пыталась говорить уверенно, но внутри всё кричало: «Я не справлюсь». Она ловила себя на одном и том же вопросе. Как удержать человека, который уже не держится за жизнь?
Анна реально "отходила". Это было видно даже не врачам — это было видно дочери. Лиза заходила утром, а Анна лежала так же, как вечером.
Тогда Лиза пошла в лесопарк. В то самое место, где похоронили Герду. Под берёзу, которая стояла чуть в стороне, как молчаливый сторож. Земля там была ещё темнее, рыхлая, свежая.
Она стояла над могилой и сначала молчала. А потом её прорвало. Она расплакалась так, что сама испугалась своего голоса — он был сиплый, чужой, как будто не её. И вдруг она начала говорить с Гердой, как с живой. Не думая о том, как выглядит со стороны. Не думая, что это «ненормально». Просто потому что внутри было столько боли, что она искала адресата.
— Герда… — выдавила Лиза, — ну что же ты делаешь?
Она опустилась на корточки, пальцами тронула землю, холодную, влажную.
— Зачем ты… зачем ты так? — голос сорвался, превратился в кашель. — Ты ж не просто ушла. Ты… ты маму за собой тянешь.
В горле стоял ком, и каждое слово выходило как нож.
— Как же я без неё? — прошептала Лиза, и в этом «я» было не эгоизм, а отчаянная детская просьба: не забирайте у меня маму.
Она сама не заметила, как прямая речь стала похожа на торг. На истерику, где обвинение и просьба переплетаются в один узел.
— Зачем ты хочешь маму с собой забрать?! — выкрикнула Лиза в пустоту, и от собственного крика ей стало страшно. — Ну зачем?!
Она ударила ладонью по земле, как по столу.
— Мама ещё такая молодая… жить да жить! Ты что, не понимаешь? Ты уже своё прожила, ты уже… — она захлебнулась. — А она… она же…
Слёзы текли по лицу, липли к губам.
— Как же я без неё, Герда? — уже тише, почти шёпотом. — Ты же… ты же любила её. Ты же всегда её любила. Так почему… почему сейчас так?
И в этих словах было ощущение, будто Лиза надеется: кто-то услышит. Хоть кто-то. Хоть на той стороне.
Вечером, когда уже стемнело, Лиза сидела на кухне с телефоном в руках и долго смотрела на экран, прежде чем нажать на вызов. Она набрала Ирину — мамину близкую подругу. И как только та взяла трубку, Лиза вдруг почувствовала стыд.
— Тетя Ира… — голос дрожал. — Слушайте… мне кажется, я… схожу ли с ума.
— Ты чего там? — Ирина говорила устало, но мягко.
Лиза торопливо, сбивчиво начала оправдываться, будто её поймали на чём-то постыдном:
— Я сегодня… я пошла к Герде. К могиле. Под берёзу. И… я с ней говорила. Прямо… как с живой. Я ей… я ей сказала, что она маму забирает. Теть Ир, это нормально? Со мной всё в порядке? Мне так страшно…
Она замолчала, ожидая, что Ирина скажет: «Да ты что, конечно, ненормально». Что подтвердит её страх.
Но Ирина выдохнула в трубку, и Лиза услышала в этом выдохе бессилие.
— Лиз… что ещё я могу сказать? — тихо произнесла Ирина. — Понятно, что тебе плохо. Понятно, что ты хватаешься за всё.
Она помолчала.
— Слушай… держись. Я на днях заеду.
И всё. Никакого решения. Никакой волшебной фразы. Только пустота, которая подчёркивала тупик.
Прошло несколько дней. И утром, чуть свет, раздался звонок в дверь. Резкий, настойчивый — как будто кто-то не сомневался, что ему откроют. Лиза вздрогнула, она подошла к двери, посмотрела в глазок — и на секунду ей показалось, что она ошиблась. Рука легла на ручку, пальцы онемели. Она открыла.
На пороге стояла мама. Живая. Бодрая. Деловая, даже чуть раздражённая, как человек, у которого куча дел. Щёки порозовели, глаза ясные. Ни следа той прозрачности, того исчезновения. Помирать вдруг напрочь раздумала.
— Лиз, ты чего так долго? — сказала Анна, будто вчера не лежала, уставившись в стену. — Я ключи свои найти не могу, ты не видела?
Лиза смотрела на неё и не могла выдохнуть.
— Мам… ты… ты встала?
— А что мне, лежать всю жизнь? — Анна махнула рукой, как будто речь о простуде. — Всё, хватит. Пойдём чай поставим.
Лиза шла за ней по коридору и чувствовала, как по коже бегут мурашки — не от радости даже, а от шока. Будто кто-то переключил реальность. Ещё вчера она думала, что мама умирает. А сейчас мама снимает пальто, развешивает шарф и говорит:
— Мне сон приснился. Такой… странный. Я сейчас расскажу, только ты не перебивай.
Анна говорила медленно, будто боялась потерять этот сон, как ловят в ладони воду.
— Во сне был четкий день недели - воскресенье, понимаешь? Воскресенье-воскресенье, как будто день зациклился. И я должна куда-то ехать. Я прямо чувствовала… не «хочу», а «надо». И всё было так ясно, что я проснулась и… как приказ.
Она посмотрела на Лизу, и в глазах мелькнул страх собственных слов.
— Там… рынок был. Ряды. Шум. Люди. Щенки. И Герда, наша Герда.
— Рынок? Какой рынок, мама?
— Я сразу поняла, что это Птичий рынок. Единственный в нашем городе, не перепутаешь. Прямо как магнитом тянуло: Птичий рынок, Птичий рынок…
Она провела ладонью по столу, будто прокладывала маршрут.
— Герда привела меня к женщине по имени Жанна. И исчезла. Просто привела меня к женщине и исчезла. И у этой Жанны собака. Щенится. И кличка у нее… — Анна запнулась и вдруг сказала почти шёпотом: — Тоже Герда.
Лиза почувствовала, как у неё внутри всё сжалось. Анна продолжала, будто оправдываясь:
— Я сама не знаю, почему. Я даже боюсь это говорить. Но я проснулась и поняла: надо ехать. В воскресенье. На Птичий рынок. Искать Жанну. У которой собаку зовут также - Герда.
Она подняла глаза и добавила тихо, почти виновато:
— Может, я правда с ума сошла? Но… я не могу иначе.
Лиза не радовалась. В ней поднялась паника. Потому что это выглядело не как чудо, а как опасный симптом: мама умирала — а теперь ей снится умершая собака, воскресенье и какие-то рынки. Лиза схватила телефон, пошла в соседнюю комнату и снова набрала Ирину.
— Тетя Ира… помогите. Я боюсь. Мне кажется, маму надо к психиатру. Она… она ожила, да. Но она говорит про сон. Про Герду. Про какую-то Жанну. Я… я не могу понять, это нормально?
— Умирает мама — плохо, — усмехнулась Ирина в трубку, и в этой усмешке было спасение. — Носится мама — опять плохо. Лиза, успокойся. Нормальная твоя мама. Не дурнее, чем всю жизнь была.
— Но…
— «Но» потом. Лучше пусть по рынкам ходит, чем в стену смотрит, поняла? — отрезала Ирина. — Я с ней поеду.
Так начались "воскресенья". Прошёл месяц, и каждое воскресенье Анна вставала с утра, как на работу. С утра до ночи она ходила по Птичьему рынку, обходила десять рядов, заглядывала в клетки, в коробки, в переноски. То одна, то с Ириной, то с Лизой. Усталая, но живая — будто эта миссия держала её на поверхности. Они ходили так много, что вскоре всех торговцев уже в лицо знали.
— О, опять вы, — махали им. — Ну что, нашли свою Жанну?
Анна улыбалась вымученно:
— Нет пока.
Ирина бурчала:
— Нет этого сочетания — хоть стреляйся. Жанна плюс Герда. Как будто издевательство какое-то...
Рынок стал привычным. Лица, запахи, крики, лай — всё повторялось, но нужной связки не было. И с каждой неделей Анна всё больше раскисала. В конце месяца она уже шла по рядам, опустив плечи, и Лиза видела: надежда тает. Вечерами Анна снова становилась тихой, взгляд снова уходил куда-то внутрь. Ирина ловила этот момент и нарочно говорила уверенно, почти грубо:
— Что ты опять раскисаешь?
Анна смотрела на неё пустыми глазами.
— Ир… а вдруг я всё придумала?
Ирина усмехалась, но в этой усмешке была сила.
— Терпи. Терпи, верь и жди.
В тот день они сделали последний круг. Рынок уже заканчивался, обед давно прошёл, ноги гудели. Анна шла как тень, и Ирина, увидев это, буквально схватила её за локоть.
— Всё. Хватит. Ты сейчас тут упадёшь. Пошли в кафе. Хоть что-то в себя засунь.
— Не хочу…
— Я сказала — пошли, — Ирина потащила её, как мама тащит упрямого ребёнка.
В кафе было душно, пахло жареным тестом. Ирина уткнулась в меню, бурча:
— Господи, хоть пельмени тут есть?
Анна села напротив и вдруг замерла. Лицо её изменилось так резко, что Ирина подняла глаза.
Анна смотрела куда-то за её спину, и казалось, что время остановилось.
— Ань? — Ирина насторожилась. — Ты чего? Привидение увидела?
Анна не ответила. Она медленно поднялась, будто по ниточке, подошла к стене. Там висели какие-то бумажки, объявления, листки с отрывными телефонами. И среди них — один белый лист. Крупно, жирно: «ЖАННА».
— Ир… — голос Анны был хриплый, как у человека, который долго молчал. — Ир, смотри…
Их как-будто подкинуло. Анна уже дрожащими пальцами отрывала номер, Ирина выхватывала телефон. Энергия в Анне вспыхнула резко, как лампочка, которую вдруг включили после долгой темноты. Они набрали номер прямо там, стоя у стены.
Ответили почти сразу. Женский голос, деловой, спокойный.
— Алло.
Анна выдохнула:
— Здравствуйте… это… Жанна?
— Да.
— У вас… у вас собака… Герда?
На том конце помолчали секунду.
— Да, — сказала женщина. — А что?
Анна будто вдохнула жизнь.
— А щенки… щенки есть?
И тут голос стал чуть холоднее:
— Щенков нет. Всё продано.
Анна не выдержала. Это случилось мгновенно, как удар по голове.
— Как продано?! — закричала она так, что люди в кафе обернулись. — Мне… мне Герда во сне приходила! Понимаете?!
Она уже плакала и кричала одновременно:
— Я месяц… месяц хожу! Я же… я же не просто так! Это несправедливо!
Ирина резко вырвала у неё телефон.
— Извините, — сказала она быстро, низким, спокойным голосом, как человек, который умеет гасить пожары. — Понимаю, звучит дико. Простите. Просто… у нас история…
Ирина в нескольких фразах, без истерики, объяснила: про старую собаку, про болезнь, про то, как Анна перестала есть и пить, про сон, про рынок, про совпадение.
На том конце повисла пауза. Длинная. Такая, что Ирина успела подумать: сейчас положат трубку. Анна стояла рядом, вся в дрожи, губы синие.
И вдруг женщина сказала тихо:
— Записывайте адрес.
Ирина моргнула.
— Что?
— Приезжайте. Есть один щеночек… себе оставила.
Анна схватилась за грудь, будто её ударили током. Ирина уже не слышала собственных шагов — они вылетели из кафе, как из пушки. Анна на ходу шептала:
— Ир… Ир, ты слышала? Ты слышала?!
— Слышала, — отрезала Ирина. — В машину.
Они мчались по адресу, не чувствуя дороги. Светофоры мелькали, как в кино, город расплывался. Внутри у Анны всё пело и дрожало одновременно.
Дом оказался серым, подъезд — чужим, пахло кошками и сырым бетоном. Ирина нажала кнопку звонка. Дверь открылась сразу, будто их уже ждали. На пороге стояла хозяйка. Маленькая, квадратная, как тумбочка на ножках. На ней — модный прикид, который почему-то выглядел как броня. На шее — толстая золотая цепь. Она посмотрела на них так, будто они не люди, а две ходячие неприятности.
Ни здрасьте, ни реверансов.
— Заходите, — коротко сказала она и, не дожидаясь, развернулась.
Квартира была пустая. Почти без мебели, будто там никто не живёт. Хозяйка молча ткнула пальцем в комнату. Анна и Ирина вошли, сели на край дивана, как школьницы у директора. И тут началось.
— Кто такие?! — хозяйка обернулась резко, голосом, который резал воздух. — Откуда вы?! Зачем вы мне звоните?!
Она носилась по комнате, как заведённая, и орала, не давая вставить слово.
— Правду говорите! Правду! Я вас насквозь вижу!
Ирина подняла ладони:
— Да мы же…
— Молчать! — рявкнула хозяйка. — Я знаю, кто вас подослал! Я всё знаю! Думаете, я дура?!
Ирина краем глаза посмотрела на дверь. Потом ещё раз. Потому что в голосе этой женщины было что-то такое, от чего смешно уже не было. Ирина медленно сдвинулась чуть ближе к выходу, но хозяйка вдруг резко повернулась и крикнула в коридор:
— Герда!
И в следующую секунду из темноты вышла огромная собака. Не та Герда, которую они хоронили, — другая, чужая, массивная, тяжёлая, как шкаф. Она молча подошла к двери и легла поперёк дверного проёма. Просто легла — и это было страшнее любого рыка. Она не шевелилась. Только подняла голову и посмотрела на них неприветливо, внимательно, будто решая, сколько времени им осталось.
Анна и Ирина говорили так, будто от их слов зависела не просто судьба какого-то щенка, а их собственное право выйти из этой квартиры живыми. Они цеплялись за речь, как за поручень в темноте: если остановиться — упадёшь. Хозяйка носилась по комнате кругами, резко, почти квадратными движениями, как заведённый механизм, и на каждом круге подскакивала к ним ближе, наклонялась, в упор сверлила глазами сквозь очки, будто искала трещину в истории.
— Правду говорите! — снова и снова требовала она.
Ирина, стиснув колени так, что побелели пальцы, начинала заново. «В сотый раз», как потом сказала бы она. Сначала — сон. Потом — рынок. Потом — месяц воскресений. Потом — объявление в кафе. Потом — звонок, истерика Анны, её “мне Герда во сне дала знак”, и как Ирина перехватила трубку...
Анна тоже включалась, сипло, глухо, как будто говорила из-под земли.
— Я… я правда лежала. Мне всё равно было, понимаете? — она с трудом поднимала глаза. — А потом сон… воскресенье. И…
Хозяйка резко останавливалась, будто у неё внутри переключали рубильник, и снова врывалась:
— И что, прям так и сказали “Жанна”? А почему не “Анна”? А? — и снова, как ножом: — Правду говорите!
Ирина сглатывала, косилась на дверь. Огромная собака лежала у порога молча, распластавшись поперёк, как чёрная печать.
Они “заболтали” хозяйку. Слова, слова, слова — плотные, подробные, живые. И где-то на восьмом или девятом круге пересказа хозяйка вдруг чуть заметно повела рукой, как дирижёр, которому надоело слушать одну ноту. И собака поднялась.
Поднялась без звука. И ушла.
Через минуту в комнате стало так тихо, что Анна услышала, как стучит собственное сердце. Хозяйка исчезла на кухне — и вернулась совсем другой. Будто с неё сняли жёсткую броню, и под бронёй оказался человек, который просто устал.
Она поставила на стол три рюмки, тарелку с какими-то сухими ломтиками, и бутылку коньяка. Действовала резко, коротко, словно это не алкоголь, а аптечный препарат, который надо срочно принять, иначе начнётся приступ.
— Так. — она чиркнула взглядом по ним, налила Анне и Ирине по рюмке, себе — не рюмку, а полстакана. — Пейте.
Ирина машинально взяла рюмку, но не пила. Она смотрела, как хозяйка одним глотком опрокидывает свои полстакана, даже не поморщившись. Так пьют не для удовольствия. Так пьют, чтобы удержать себя в реальности.
— Я, знаете, — сказала хозяйка, вытирая губы тыльной стороной ладони, — не верю ни в Бога, ни в чёрта. Я всю жизнь в цифры верю. В родословные. В генетику. В документы. Но… — она коротко выдохнула, и голос стал ниже. — Но другого объяснения у меня нет.
Эта фраза — “не верю ни в Бога, ни в чёрта” — прозвучала так, будто её выдавили из человека, который не привык признавать неизвестное.
— Вы думаете, я тут сижу и сказки слушаю? — хозяйка постучала пальцем по столу. — Я вам сейчас скажу, почему я вас чуть не сожрала. Потому что то, за чем вы приехали… — она наклонилась вперёд. — Это не дворняга. Это королевская кровь.
Ирина приподняла брови, но промолчала. Анна сидела тихо, не дыша, будто боялась спугнуть слова.
— Герда моя… — хозяйка произнесла имя с такой гордостью, будто речь шла не о собаке, а о фамилии. — Уникальная сука. Редкая. В России таких — по пальцам. Вы вообще понимаете, что это значит? Это не “ой, щеночки”. Это система. Это титулы. Это репутация. Это деньги такие, что вы бы, наверное, за сердце схватились.
Она говорила, и в её голосе звучала не любовь к собаке, а уважение к капиталу, к вложению, к идеальной линии, которую нельзя испортить ни одним пятнышком.
— Я её свожу только с одним кобелём. Одним! — хозяйка подняла палец. — Потому что у него родословная как царский список. Это вам не “Шарик, сын Бобика”. Там короли, принцы, герцоги, чтоб их… — она чуть усмехнулась, но усмешка была колючая. — Его за огромные деньги привозят. По правилам. По бумажкам. Всё строго. Всё как в операционной.
Анна вдруг странно подумала: вот она — лежала и умирала от любви к своей собаке, а тут любовь измеряется герцогами. Но она не осуждала. У неё не было сил осуждать. Она просто слушала.
— Щенки у меня… — хозяйка ткнула взглядом в потолок, словно там висели ценники. — Уходят за такие суммы, что запись за год вперёд. Там люди на коленях стоят, лишь бы взять. Потому что собака — это капитал. Понимаете? Капитал.
Ирина тихо сказала:
— Понимаем.
Хозяйка хмыкнула — впервые что-то похожее на улыбку мелькнуло у неё в уголке рта.
— Несколько месяцев назад моя Герда ощенилась. — она сказала это спокойно, но в этой спокойности было напряжение. — Всё как надо. Тёмные щенки. Красота. И вдруг… — слово “вдруг” она выплюнула, будто кость. — Белая девка.
Анна моргнула.
— Белая? — переспросила Ирина.
— Белая, — хозяйка грохнула ладонью по столу. — Белая! Среди тёмных. Это как… как будто в идеальной формуле вдруг дважды два стало пять. Наука опровергает! Понимаете?! Генетика опровергает! С такими кровями белого цвета быть не может!
Она встала, зашагала по комнате, снова кругами, как раньше, но теперь это был не допрос, а паника.
— Если узнают — всё. Всё! Лишат званий, исключат из разведения. Герду мою вычеркнут, титулы заберут, прошлые помёты начнут проверять, клиенты отвернутся. Вы думаете, это просто “ой, неудачный окрас”? Это конец! Конец жизни, которую я строила!
Анна сидела, и ей вдруг стало жалко эту женщину. Жалко по-человечески. Потому что у каждого свой ад: у Анны — потеря, у этой — страх позора и разрушения. Хозяйка резко остановилась перед ними.
— И что, по-вашему, делать с браком? — спросила она тихо. И в этом “браке” было столько холода, что Анна вздрогнула. — Что делать с белой заразой, которая рушит всё?
Ирина сглотнула.
— Не знаю, — честно сказала она.
— А я знаю, — хозяйка посмотрела прямо. — Я хотела её усыпить.
В комнате стало так тихо, что, кажется, даже воздух перестал двигаться. Анна почувствовала, как у неё внутри что-то сжимается, и глаза сами собой наполняются влагой — не от горя по Герде, а от ужаса за маленькое живое существо, которое никто ещё не успел полюбить.
Хозяйка не оправдывалась. Она говорила так, будто озвучивала рабочее решение.
— Это логика системы, — сказала она сухо. — Брак убирают. Не потому что я монстр. Потому что иначе тебя уберут. Понимаете? Я вызвала доверенного ветеринара. Доверенного — это значит, без разговоров. Всё тайно. Всё решено. Он должен был прийти… — она замолчала, будто сама испугалась того, что почти случилось.
Ирина тихо выдохнула:
— Господи…
— Я сказала же, — хозяйка резко глянула на неё. — Не верю ни в Бога, ни в чёрта. Но… — она села, снова налила себе на дно, теперь уже меньше, как будто коньяк действительно был корвалолом. — Но мне приснилось.
Анна подняла голову.
— Сон? — её голос дрогнул.
— Сон. — хозяйка произнесла это слово почти с отвращением, как человек, который не любит мистику, но вынужден её признать. — Пустая улица. И двери. Дверей много, все закрыты. Идёшь, дёргаешь — не открывается. Как будто тебе нельзя. И вдруг одна дверь — открылась сама.
Она смотрела куда-то мимо них, будто снова видела этот проём.
— В проёме стоит собака. Чужая. Не моя. И она… — хозяйка медленно показала зубы, будто повторяя оскал. — Она скалится так, что у меня в животе всё провалилось. И исчезает.
По коже Ирины прошёл холод.
— А потом… — хозяйка сглотнула. — Из-под камней… будто камни выпрыгнули сами. И выходит белый щенок. С мячиком. Маленький, а взгляд… взрослый. Понимаете? Как будто он знает больше меня. Он кладёт мячик и смотрит. Серьёзно. И в этот момент дверь хлопает так, что я проснулась.
Она стукнула ладонью по столу, и звук действительно был как хлопок: резкий, будто кто-то закрывал не дверь, а тему.
— Я проснулась, сердце колотится, руки трясутся. Думаю: “Ерунда. Приснилось”. Но весь день меня не отпускало. Ходила, как под током. Чувство — будто кто-то должен приехать. Вот-вот. Уже… уже стоит на лестнице.
Ирина переглянулась с Анной — коротко, почти неуловимо. Анна побледнела.
— И потом… — хозяйка наклонилась ближе и сказала тихо, как страшную сказку: — Эта белая… сама вышла. С мячиком. Один в один. Подошла. Положила. Села. И посмотрела. Так же.
Она резко выдохнула и задрожала:
— У меня мороз по коже. Я поняла: всё. Я не могу её усыпить. Не могу. Потому что… — она сжала пальцы. — Потому что меня накажут. Вот так, по-простому. Меня. Накажут.
Она говорила не философски, не красиво — а телесно. В ней явно читался животный страх.
— Я схватила её и спрятала в дальнюю комнату. Ветеринару позвонила, сказала: “Отбой”, заплатила за ложный вызов, чтоб рот закрыл. Придумала оправдание на ходу. Я умею, — она криво усмехнулась, и в этой усмешке было всё её ремесло: выкручиваться, скрывать, держать лицо. — Я умею спасать себя.
Хозяйка резко посмотрела на Ирину:
— А вечером звоните вы. И я понимаю… — её голос снова стал жёстким. — Это из-за вас.
Она встала, и в ней снова вспыхнул тот агрессивный огонь, который они видели при входе.
— Вы думаете, я просто так орала?! Я в панике! Потому что в мой мир залезла мистика! Я всю жизнь контролирую — документы, вязки, клиентов, титулы — а тут мне какая-то собака во сне указывает, что делать! И вы мне ещё звоните, и я понимаю: “Ага. Значит, это оно. Значит, кто-то всё это устроил”.
Ирина вздохнула:
— Мы? Устроили? Да мы сами бы рады были не устраивать…
— Это вы мне брак подсунули! — хозяйка выкрикнула, как обвинение. — Конкуренты! Заговор! Вы думаете, такого не бывает? Бывает! Мне могли подкинуть, чтоб уничтожить!
Она резко махнула рукой в сторону стены, как будто там висели все её страхи.
— И вообще! — хозяйка вдруг почти возмущённо всплеснула руками. — Когда такое было, чтоб я на базаре объявления клеила? А? Я — элита! А не… — она запнулась, словно слово “базар” было для неё ругательством. — Но времена меняются. Мода на породу проходит, продажи падают. Приходится. Приходится, понимаете? А тут ещё это…
Она резко замолчала. Потом, будто окончательно приняв решение, сказала отрезанно:
— Ладно. Щенка забираете. Про меня забываете.
Анна открыла рот — хотела что-то сказать, но хозяйка подняла ладонь, как знак “стоп”.
— Я уезжаю. И сюда не вернусь. Мне тишина нужна. Мне, чтоб никто не знал. Поняли? Вы исчезаете. Я исчезаю. Как будто нас и не было.
Ирина кивнула, быстро, как человек, который согласен на всё, лишь бы выйти из комнаты.
И вдруг всё стало логичным: белый окрас — брак, значит, щенка никто не покажет, не продаст, не выставит. Никому он не нужен в этом “королевском” мире. И именно поэтому он мог быть спрятан. И именно поэтому он мог дождаться Анну.
В дверном проёме появился белый щенок. Маленький, светлый, как кусочек молока в тёмной комнате. Он стоял и смотрел на Анну и Ирину — переводил взгляд, будто оценивая. Долго. Не боясь. Пауза растянулась так, что даже хозяйка перестала дышать.
Потом щенок пошёл. Не к Ирине, не к хозяйке. Прямо к Анне. Подошёл и лёг у её ног, как будто так и должно быть, как будто он давно это репетировал.
Анна медленно опустила руку, дрожащими пальцами коснулась его головы — и заплакала. Так как человек, который давно забыл, что у него внутри есть тепло.
Хозяйка вышла из комнаты с коробкой, засунутой в сумку, вся эта конструкция была продырявлена, будто кто-то в спешке делал импровизированную переноску из подручного. Она поставила сумку на стол, как пакет с покупками.
— Вот. Упаковано. Дырочки есть. Дышит. Всё, — сказала она сухо.
Она молча вручила Анне сумку и указала на дверь.
Анна вдохнула, будто хотела сказать что-то большое, настоящее, благодарное, но хозяйка так посмотрела, что слова умерли в горле.
— Спасибо… — всё-таки вырвалось у Анны.
— Вон из квартиры... — издала хозяйка звук, который был не словом, а предупреждением.
Ирина схватила Анну за локоть, и они буквально вылетели в коридор, как из логова. Дверь захлопнулась с грохотом так, что дрогнула лестничная площадка.
В машине было тихо. Как тишина после шторма. Ирина за рулем. Сзади, в одном углу — коробка в сумке. В другом — растерянная Анна, сидящая так, будто она пассажир в чужой жизни. Она боялась тронуть сумку. Боялась посмотреть туда. Будто если она поверит — всё исчезнет.
И вдруг коробка внутри сумки начала ходить ходуном. Трястись. Потом резко завалилась на бок.
— Ой… — выдохнула Ирина и даже не поняла, что сказала вслух.
Щенок вылетел, как пробка из бутылки, и сразу начал скулить. Тонко, обиженно, жалобно, так, будто его бросили на вокзале. На глазах действительно блестели слёзки.
Анна моргнула. И в эту секунду в ней что-то щёлкнуло. Она схватила щенка так резко, будто боялась, что его отнимут, и начала целовать — в лоб, в нос, в щёки, снова и снова, как будто наверстывала все дни, когда она лежала и смотрела в стену.
— Ты… ты что… ты… — шептала она, плача. — Ты меня не узнала, да?
Она целовала — и плакала. Плакала так, что слёзы падали на шерсть, и щенок становился мокрым, как после дождя. Плакала не тихо, не красиво, а живым плачем человека, который долго был пустым и вдруг снова наполнился.
Ирина не выдержала. Она резко остановила машину у обочины и сказала, пытаясь шутить, но голос у неё дрожал:
— Всё. Стоп. С таким количеством слёз ехать опасно.
Они сидели и плакали. И смеялись. Одновременно. Это были слёзы не утраты, а слёзы возвращения.
Щенок тем временем уткнулся в лицо Анны и начал языком утирать её слёзы, вылизывая их аккуратно, по одному, будто делал это всю жизнь и именно за этим сюда пришёл.
Ирина шмыгнула носом, попыталась вновь включить свою иронию:
— Ну что… девушки, вот наконец-то вы встретились.