Вот так оно всё и вышло. Сижу сейчас на кухне, пью чай с мятой, которую сама вырастила на балконе, и смотрю, как за окном апрельский дождь стучит по подоконнику. Стелется лёгкий пар от кружки, и вроде бы всё спокойно. Но внутри... внутри этот странный сплав облегчения и какой-то глухой, ноющей пустоты, как после тяжёлой болезни. Когда тело уже выздоровело, а душа ещё помнит каждый градус температуры и каждую ломоту в костях.
Мне пятьдесят восемь. Кажется, что к этому возрасту уже должна быть привита от всякой глупости, как от оспы. Жизнь прожита, ребёнок взрослый, внук уже в школу ходит. Карьера, пусть и не звёздная, но стабильная, бухгалтером в небольшой фирме работаю. Свой угол, своя пенсия на горизонте... И вот встречаю его. Михаила.
Познакомились, как сейчас модно, на сайте для людей «золотого возраста». Я долго сопротивлялась, дочка уговаривала: «Мама, тебе же одной скучно, просто пообщаться». В итоге зарегистрировалась, выложила пару нейтральных фото, где я с внуком в парке. Он написал первым. Сообщение было простым, без пафоса, без восторженных смайлов. «Здравствуйте, Марина. Вижу, вы тоже любите осенний парк. Сам часто там гуляю с книгой». И всё. Никакого «ангелочек» или «королева». Это расположило.
Договорились встретиться в той же кофейне, что в парке. Я пришла раньше, нервничала, вертела в руках бумажную салфетку, пока она не рассыпалась на мокрые от ладоней комочки. Он вошёл вовремя. Высокий, подтянутый мужчина, в аккуратном пальто, с проседью у висков — не возрастной, а такая, благородная седина. Глаза внимательные, серо-зелёные, с лучиками морщинок. Улыбнулся — и лицо сразу стало мягким, домашним. Не красавец, нет. Но в нём была какая-то... основательность. Как у старого дуба, который знает все шторма, но стоит.
Разговаривали легко. О книгах (оба любим Бунина и Аксёнова), о тихих радостях вроде выпечки пирогов или утренней прогулки с собакой (у него был старенький сеттер, как выяснилось). Он был немногословен, но слушал внимательно, кивал, задавал точные, простые вопросы. Ни тени самовлюблённости, никакого хвастовства. Рассказал, что он инженер-проектировщик, уже на пенсии, но подрабатывает консультантом. И что он вдовец. Сказал это тихо, без надрыва: «Жена умерла три года назад. Рак. Смириться до сих пор не могу». И в этой невозмутимости была такая искренняя, не сыгранная боль, что у меня в горле комом встало. Я ведь тоже прошла через потерю. Муж умер десять лет назад, инфаркт. Мы не идеальная пара была, ругались, мирились, но его не стало — и половина мира оборвалась. Так что я поняла это молчаливое горе. Поняла и, наверное, именно с этого момента начала ему доверять.
Пригласил на второе свидание к себе домой. «Я, конечно, не шеф-повар, но борщ мой был фирменным блюдом Лены, жены, научила. Если не боитесь моей стряпни». Я согласилась. Неловко было идти в гости к почти незнакомому мужчине, но обстановка в той кофейне была такой безопасной, такой... интеллигентной. И потом, дом — он многое говорит о человеке.
Его квартира была... необычной. Чисто, аккуратно, но не стерильно. Пахло кофе, воском от полировки мебели и каким-то его одеколоном, лёгким, древесным. И книгами. Книги везде. Но не просто так, а ровными стопками, в идеальном порядке. На полках, на тумбочках. И везде — фотографии нее.
Не скажу, что это было навязчиво или похоже на алтарь. Нет. Просто семейные фото: они на море, она молодая, смеётся; они с сыном, который сейчас живёт в Германии; она в саду с лейкой. Красивая женщина. Не модель, нет. Миловидная, с добрыми, лучистыми глазами и тёплой улыбкой. Смотрела с этих фото так спокойно и счастливо, что становилось даже как-то... не по себе? Нет, скорее грустно. И я подумала: «Какой он верный. Как сильно любил. Редкое качество».
Мы пили чай на кухне, просторной и светлой. Он готовил, а я сидела на табуретке, и мы болтали. Он рассказывал про Лену. Как они познакомились в институте, как она поддерживала его, когда проекты проваливались, как она обожала выращивать розы на даче. Рассказывал с любовью, но без надрыва. И я слушала, и мне было тепло. Казалось, что он делится самым сокровенным, впускает в свой мир. Это льстило.
Потом сели ужинать. Борщ действительно был отменным. Я похвалила. Он улыбнулся, но в глазах появилась какая-то тень. Задумчивость.
— Лена всегда говорила, что главное в борще — это правильная зажарка и кислинка. Не уксус, а томат и лимонная кислота, чуть-чуть. У неё был идеальный вкус. Во всём.
— Видно, что вы её очень любили, — сказала я осторожно.
— Да, — ответил он просто. Помолчал, покрутил ложку в тарелке. — Знаешь, Марина... Мне с тобой легко. Ты не суетишься. И смотрю на тебя и думаю... ты, наверное, тоже из таких. Надёжных.
Мне стало приятно. «Надёжная». В моём возрасте это звучало как высший комплимент, куда лучше «секси» или «очаровательной».
После ужина он предложил перейти в гостиную. И тут он взял с верхней полки книжного шкафа не альбом, а большую, кожаную папку. Положил на журнальный столик передо мной.
— Я хотел тебе кое-что показать. Если, конечно, ты не против. Это... часть меня. И мне важно, чтобы ты это увидела.
Сердце ёкнуло. От чего — от предвкушения? От тревоги? Я кивнула.
Он открыл папку. И началось. Это был не просто альбом с отпускными фото. Это был... каталог. Архив. Там были не только фотографии. Там были рецепты, написанные её рукой на листочках в клеточку, с пометками «для Миши, чтобы сердце не шалило». Были схемы вышивок, которые она делала. Фотографии её цветников с подписями сортов. Фото её за приготовлением еды. За сервировкой стола. За штопаньем его свитера. Десятки, сотни кадров, запечатлевших её в роли Хранительницы Очага. Идеальной.
Я молча листала, а он комментировал. Голос его был ровным, тёплым, полным неиссякаемой нежности.
— Вот тут она готовила мой любимый яблочный пирог. Видишь, как тесто раскатывает? Тонко, но не рвётся. Это особый навык.
— А это наш первый ужин на новой даче. Она сама всё придумала, сервировала. Смотри, даже салфетки сложила лебедями. Красота, да?
— А вот это... она моего пса Джерри купает после прогулки в грозу. Всю грязь оттирала. Он обожал её.
Листала. И похолодела внутри. Потому что это был не просто памятный альбом. Это был... эталон. Свод правил. Житие святой Лены Домовитой.
И тогда он положил руку на открытую страницу, где она, улыбаясь, ставила на стол огромный, румяный пирог. Посмотрел на меня своими спокойными, серьёзными глазами. И сказал. Сказал так, словно делал мне великое одолжение, открывал светлую перспективу.
— Надеюсь, ты сможешь готовить так же, как она.
Тишина в комнате стала густой, звонкой. Я слышала, как тикают настенные часы в прихожей, как где-то за стеной едет лифт. Смотрела на его лицо. На нём не было ни злобы, ни насмешки. Была абсолютная, непоколебимая уверенность. И ожидание. Он ждал, что я обрадуюсь. Что восприму это как цель, как направление к развитию.
У меня в ушах зашумело. Всё, что было до этого — лёгкий флирт, общность утрат, тёплый борщ, разговоры о книгах — рассыпалось в прах. И обнажилась простая, циничная конструкция. Ему нужна была не я. Марина, со своим опытом, своими шрамами, своей любовью к мятному чаю и Бунину. Ему нужна была функция. Замена. Сменщица на посту Любящей Жены. И этот пост уже был описан, регламентирован, сфотографирован со всех ракурсов. От меня требовалось лишь вписаться в готовый кадр, в уже написанную роль.
Я медленно закрыла папку. Звук щелчка был очень громким.
— Михаил, — сказал мой голос, странно плоским, как будто чужым. — Я не умею складывать салфетки лебедями. И яблочный пирог у меня часто подгорает по краям. И я терпеть не могу купать собак.
Он моргнул, слегка нахмурился, как будто не понял шутки.
— Ну, этому можно научиться, — произнёс он ободряюще. — Лена тоже не всё сразу умела. Я тебе помогу. У меня все её записи есть.
В этот момент я увидела в его глазах не любовь, не интерес ко мне. Увидела проект. «Проект: Новая Лена». И я была лишь кандидатом на вакансию.
Я встала. Колени дрожали, но я их не чувствовала.
— Мне пора. Спасибо за ужин.
— Марина? Ты что-то обиделась? — его голос впервые прозвучал с ноткой искреннего недоумения. Он действительно не понимал! В этом был весь ужас. Он считал свою просьбу абсолютно нормальной, даже любезной. «Надеюсь, ты сможешь стать как моя покойная жена. Разве это не комплимент?»
— Нет, — соврала я. — Не обиделась. Просто устала. Всё было прекрасно.
Я почти бегом собралась в прихожей. Он стоял рядом, растерянный, с папкой в руках. Казалось, он вот-вот откроет её снова, чтобы показать ещё один неоспоримый аргумент в пользу своего счастья.
— Я позвоню тебе, — сказал он мне в спину, когда я уже выходила на лестничную площадку.
Я не обернулась.
Дома меня трясло, как в лихорадке. Не от страха. От ярости. Унизительной, жгучей ярости. На кого? На него? На себя? На себя — точно. Как же я, дура старая, не разглядела? Почему приняла его «верность» за добродетель, а не за патологию? Я включала телевизор, выключала, ходила из комнаты в комнату, пила воду стаканами. Потом позвонила дочери. Сказала сдавленным голосом: «Всё, Лен, закройте мой этот аккаунт. Никаких знакомств». Она стала расспрашивать, встревожилась. Я сболтнула что-то про «не сошлись характерами» и бросила трубку.
А он звонил. На следующий день. Сначала вежливо: «Марина, вчера, кажется, я тебя чем-то задел. Давай обсудим?» Потом, дня через три, с лёгким упрёком: «Я думал, ты взрослая, понимающая женщина. А ты исчезаешь, не объяснившись. Это некрасиво». Потом, через неделю, голос уже был холодным и жёстким: «Я всё обдумал. Твоя реакция показала твой настоящий характер. Лена никогда бы так не поступила. Она умела разговаривать».
Этот последний звонок... он был как удар током. Потому что в нём уже не было даже проекта. Был приговор. «Не дотянула до эталона. Брак отклонён».
Я удалила его номер. Выбросила бумажку с адресом той кофейни. Старалась забыть. Но забыть не получалось. Это был не разбитый роман. Это было покушение на мою самость. Он, своими альбомами и надеждами, по сути, сказал: «Ты, как личность, мне не интересна. Будь вот этим — и будешь иметь ценность». И самое гадкое — на какое-то мгновение, сидя у него на кухне, мне захотелось этой ценности. Захотелось быть «надёжной», «такой, как Лена». Это осознание жгло хуже всего.
Прошло полгода. Я втянулась в свою старую жизнь. Работа, дача, внук. Боль утихла, превратилась в туповатую, изредка ноющую обиду. И вот, вчера, встретила в супермаркете общую знакомую, ту самую, которая когда-то вскользь упомянула, что знает «одного прекрасного мужчину». Тамара Ивановна.
Разговорились у полок с крупами. Потом она, понизив голос, сказала:
— Ой, Мариш, а ты слышала про нашего общего знакомого? Про Михаила Петровича?
У меня сердце упало куда-то в живот.
— Нет. А что?
— Да беда, — та захлопала ресницами, в её голосе был тот же ужас, и то же странное сладострастие, с которым сообщают о чужих несчастьях. — Совсем беда. Сын-то его из Германии приехал, разбираться. Оказалось, Михаил Петрович... ну, как бы помягче... всё просадил. Все сбережения. И свои, и Ленины, которые после её смерти остались. И даже дачу заложил.
Я остолбенела:
— Как просадил? На что? Он же... такой рациональный.
— А на ту, которая после тебя появилась! — Тамара Ивановна сделала драматическую паузу. — Нашёл себе якобы спутницу. Моложе, конечно. И по дому ничего, и готовит, говорит, божественно. Ну, он, видно, решил, что это та самая, вторая Лена. Только эта... хитрая оказалась. Стала его на деньги разводить. То ей машина новая нужна, сыну её помочь, то бизнес её «раскрутить». А он... он же хотел, чтобы она осталась. Чтобы всё было «как при Лене». Вот и вкладывался, продавал, залезал в долги. Пока сын не примчался и не остановил это безобразие. Девушка, естественно, как ветром сдуло, только и видела. А он... он в больнице сейчас. С сердцем. И с давлением. И, говорят, с психикой не очень... всё ищет свои альбомы, бормочет что-то про пироги и лебедей из салфеток.
Я стояла с пакетом гречки в руках и не могла вымолвить ни слова. Не было злорадства. Не было. Была... ледяная пустота. А потом, уже позже, дома, пришло странное, грустное понимание. Карма. Самая что ни на есть прямая и логичная.
Он пытался купить себе иллюзию. Заменить живую, сложную, неповторимую любовь — суррогатом, имитацией под ключ. И нашётся тот, кто сыграет в эту игру. Но сыграет за высокую плату. Его же пороки — жадность до собственного комфорта, желание получить готовый, идеальный мирок без риска и скидок на чужую душу — его же и разорили. И физически, и морально, и материально. Он сам оказался в той самой унизительной зависимости: от денег, которые он платил за призрак, и в итоге — от милости сына и врачей.
Мне его не жалко. Но и радоваться нечему. Просто есть горькое чувство справедливости. Как закон тяготения: если строить свою жизнь на могиле другого человека, рано или поздно провалишься в эту яму сам.
Теперь пью чай. И смотрю на дождь. И знаю, что мой неидеальный, местами скучный, но мой мир — с подгоревшими краями пирогов, с немытой посудой с вечера, с мятой, которую я сама поливаю, — он настоящий. И он — мой. Не заменяющий чей-то. А просто мой.
Дорогой читатель, вот такая история приключилась в моей жизни. А как думаешь ты? В какой момент, по-твоему, самое страшное в таких отношениях: когда тебе показывают альбом, или когда ты сама начинаешь ловить себя на мысли, что хочешь в него вписаться?