Я всегда считала, что главное в жизни — порядок. Не в смысле педантизма, нет. А в смысве… ну, понимания. Что всему есть место. Что прошлое, каким бы ни было, оно — там, за спиной. Оно не может встать перед тобой посреди обычного четверга, когда ты разгружаешь посудомойку, и молча, одним своим существованием, разнести твой аккуратный мир в дребезги.
Мне сорок пять. У меня двое детей: Саше двадцать, он учится в другом городе, Лиле — семнадцать, она сейчас в том возрасте, когда вся жизнь — это мессенджеры, наушники и вечная спешка. У нас с Сергеем была… хорошая жизнь. Не гламурная, не какая-то особая. Но хорошая. Дом — трёхкомнатная квартира в спальном районе, купленная в ипотеку, которую мы закрыли пять лет назад с чувством, будто вместе взошли на Эверест. Две машины — его развалюха для дачи, мой маленький городской хэтчбек. Дача. Не коттедж, а шесть соток с старым домом, который мы сами, по кирпичику, доделывали все эти годы. Совместные фотоальбомы, которые перестали пополнять лет десять назад, потому что всё ушло в цифру. Общие друзья, с которыми мы встречались реже, чем хотелось, но которые всё ещё были «нашими». Ритм. Привычный, укатывающий ритм, как стук колёс поезда.
Сергей… Сережа. Мы познакомились в институте. Нет, не так. Мы учились в одном институте, но познакомились позже, на вечеринке у общих знакомых. Он был не самый красивый, не самый яркий. Но в нём была какая-то… основательность. Спокойная сила. Он не болтал лишнего, но когда говорил — было умно и по делу. Улыбка у него редкая, но зато какая — вся морщилась кожа вокруг глаз, и казалось, что светится он изнутри. Меня это покорило. Меня, вечную трещотку, вечно суетливую и беспокойную. Он был моей тихой гаванью. Моим тылом.
Помню, как он делал мне предложение. Не в ресторане. Мы шли из кино, было холодно, я мёрзла. Он вдруг остановился, засунул руку в карман, вытащил коробочку и сказал, глядя куда-то мимо меня, на обледеневшие ветки деревьев: «Маш, давай поженимся. А то ты всё мёрзнешь, а я хочу, чтобы ты была в тепле». И тут же, паникуя, добавил: «В смысле, не только в тепле… Ну, ты поняла». Я плакала, конечно. От счастья. От этого его дурацкого, непрактичного, единственно правильного предложения.
Первый год был… трудным. Мы снимали комнату в коммуналке у злой бабки, которая ревновала своего кота к нашему холодильнику. Я работала младшим бухгалтером, он — инженером в КБ. Денег вечно не хватало. Мы ссорились из-за мелочей. Из-за немытой кружки, из-за того, кто последний брал фен. Однажды, после особенно дурацкой ссоры, он ушёл, хлопнув дверью, и не возвращался до утра. Я не спала всю ночь, ревела, думала — всё, конец. Он пришёл под утро, селый, помятый, с пакетом свежих круассанов и сиренью, украденной, кажется, с чужой клумбы. Обнял меня, пахнущий холодом и утренним городом, и прошептал: «Прости. Я дурак. Больше не буду». И я поверила. Потому что в его голосе была такая усталая, взрослая нежность. Он выбирал меня. Выбирал нас.
А потом… потом пошла жизнь. Родился Сашка. Потом Лиля. Работа, карьера, его переход в коммерцию, моё решение уйти на фриланс, чтобы больше быть с детьми. Мы вырастали из квартир, из машин, из зарплат. Менялись. Он стал солиднее, в его волосах появилась седина, которая ему очень шла. У меня — морщины у глаз и привычка слишком плотно ужинать, заедая усталость дня. Секс стал реже и предсказуемее. Мы иногда засыпали, повернувшись спиной друг к другу. Но всегда, всегда утром он наливал мне кофе. Всегда звонил, если задерживался. Всегда помнил про мой день рождения и про годовщину нашей свадьбы. Пусть подарком был не бриллиант, а новая кофеварка или поездка на выходные в Санкт-Петербург. Но это было. Это было крепко, надёжно. Как старый, добротный дубовый стол.
Первая трещина. Нет, даже не трещина — царапинка. Год назад, осенью.
Мы сидели на кухне. Я разбирала квитанции, он что-то читал на телефоне. В окно лил противный дождь.
— Завтра в командировку, — сказал он, не отрываясь от экрана.
— Надолго?
— Дня на три. В Питер.
— Опять? В прошлом месяце тоже в Питер ездил.
Он наконец поднял на меня глаза. Усталые.
— Контракт там, Маш. Важный. Сам не рад.
— Ладно, — я вздохнула. — Только не забывай, что в субботу у Лили родительское собрание по поводу поступления.
— Не забуду. Вернусь к пятнице.
Он уехал. В среду вечером мы с Лилей смотрели сериал, валялись на диване. У неё зазвонил телефон. Она глянула и фыркнула:
— Ба, да это папа. На видео-звонок с какого-то левого номера.
— Наверное, свой разрядился, — автоматически сказала я. — Бери.
Она взяла. И я услышала его голос. Не через динамик, а просто — он говорил громко, было слышно.
— Привет, зайка! Как дела?
«Зайка» — он так иногда называл Лилю. Всё было нормально. Но… тон. Он был какой-то неестественно-радостный, приторный. Таким он говорил с ней лет в пять, не сейчас.
— Пап, ты чего такой весёлый? — засмеялась Лиля. — Чокнулся там без нас?
— Соскучился просто, — он засмеялся в ответ. И в его смехе было что-то… натянутое. Фальшивое. Я даже отложила свой телефон, прислушалась. Они поболтали ещё минуту, он сказал «целую», и звонок прервался.
— Странный он какой-то, — сказала Лиля, возвращаясь к сериалу.
— С чего это?
— Да не знаю. Как будто из-под палки весёлый. Или выпил немного.
Меня кольнуло. Но я отмахнулась. Стресс, усталость от переговоров. Показалось.
Он вернулся в пятницу, как и обещал. Привёз мне духи (не мои, слишком сладкие, я такие не ношу, но я сделала вид, что в восторге), Лиле — крутой свитер. Весь вечер был немного отстранённым, но ласковым. На собрание в субботу сходил. Всё было… как обычно. Но та царапинка, ощущение фальшивой ноты в его голосе, — она куда-то засела, глубоко, под кожу.
Потом начались «вспышки памяти». Он стал рассказывать истории из молодости, которые я будто бы не помнила. Про то, как мы впервые поехали на море. Я клялась, что мы ездили в Крым, а он — что в Сочи. И приводил такие детали: цвет полосатой палатки, вкус местного вина, — что я начинала сомневаться в себе. «Ты что, совсем забыла, Маш?» — спрашивал он с лёгким, доброжелательным укором. И я винила себя: беременность, роды, бессонные ночи — память подводит.
Однажды он сказал, глядя на старую фотографию:
— Хорошие были времена. Жаль, ты тогда так сильно ревновала меня к Кате из моего отдела, даже ссориться из-за этого стали.
Я обомлела.
— К какой Кате? Я никогда не ревновала тебя к коллегам. Ты что?
Он посмотрел на меня с искренним удивлением.
— Было дело. Ты даже звонила ей, помнишь? Ну ладно, ладно, — он махнул рукой, увидев моё потрясённое лицо. — Забудь. Мне, наверное, показалось.
Но он заронил это. Зёрнышко сомнения. В мою голову. Может, и правда было? Может, я и правда забыла? Я начала лихорадочно копаться в памяти, в старых дневниках (я вела их в юности). Ничего. Ни слова о какой-то Кате. Но чем больше я искала и не находила, тем более неуравновешенной, «с дырявой памятью» я себя чувствовала. Он, бывало, в разговоре с друзьями, с лёгкой усмешкой говорил: «Моя Маша у нас историк-ревизионист, у неё своя версия наших прошлых лет». Все смеялись. Мне было не смешно. Мне было страшно. От этой тихой, плавной эрозии моей реальности.
А потом был тот вечер. Месяц назад. Мы пошли в гости к его старому другу детства, Игорю. Они не виделись лет пять. Сидели, пили вино, вспоминали. Игорь разошёлся, рассказывал про их школьные проделки. И вдруг говорит:
— А помнишь, Серега, как ты в тот свой первый командировочный год в Питер срывался к нам на выходные? С какой-то девочкой… как её… Леной, кажется?
Воздух в комнате вдруг стал густым, как кисель. Сергей застыл с бокалом на полпути ко рту. Его лицо стало каменным.
— Ты что-то путаешь, Игорь, — сказал он слишком быстро, слишком гладко. — Я тогда был один. По работе.
— Да? — Игорь, уже изрядно поддатёвший, почесал затылок. — Ну, может. Старею, блин. Память отшибает.
Но я увидела. Я увидела, как пальцы Сергея, обхватившие ножку бокала, побелели. Я увидела мгновенную, дикую панику в его глазах, погашенную за долю секунды. Я почувствовала, как что-то огромное и холодное начало подниматься у меня из живота к горлу.
Всю дорогу домой он молчал. Я тоже. Я боялась открыть рот, потому что знала — закричу.
Дома он первым нарушил тишину, бросив ключи в вазу:
— Идиот Игорь. Совсем крыша поехала. Напился и несёт чушь.
— Почему ты так напрягся? — спросила я тихо, стоя посреди прихожей, не снимая пальто.
— Я? Не напрягся. Просто неприятно, когда про тебя такое врут.
— Какое «такое»? Он просто спросил, была ли с тобой девушка. Разве это обвинение?
— Маш, хватит, — он резко повернулся ко мне. Его лицо было искажено раздражением, которого я раньше никогда не видела. — У меня и так день был сложный, а тут ещё эти дурацкие подколы. Я устал. Не устраивай сцену.
Он пошёл в спальню. Я осталась стоять. Сцена. Мне даже в голову не приходило устраивать сцену. Просто… просто всё складывалось. Звонок Лиле с фальшивой весёлостью. Переписанная история. Паника в глазах. И этот едкий, колючий страх, который он сейчас излучал.
Я не спала ту ночь. Лежала рядом с ним, слушала его ровное дыхание и думала: «Кто ты? Кто ты на самом деле?» Утром он встал, как ни в чём не бывало, налил мне кофе, поцеловал в макушку. Но поцелуй был механический. Как ритуал. Как часть сценария «Идеальное утро».
На следующий день он снова уехал в командировку. В Питер.
Я осталась одна. Лиля гостила у подруги. Тишина в квартире была звенящей, навязчивой. Я пыталась работать — не шло. Готовить — не хотелось. Я ходила из комнаты в комнату, и мои мысли кружились вокруг одного пункта: первый год наших отношений. Тот самый, трудный, в коммуналке. Когда он уходил на целую ночь и возвращался с сиренью. Он говорил, что бродил по городу, остывал. Я верила. А если нет?
Я села за старый ноутбук. Руки дрожали. Я полезла в его почту. Мы всегда знали пароли друг от друга — для бытовых нужд, чтобы распечатать билет или посмотреть счёт. Я не делала этого лет десять. Его пароль не изменился — дата рождения Лили.
Почта была завалена рабочими письмами. Я листала, листала, ничего. И потом… папка «Архив». Я открыла. И там, среди старых уведомлений от авиакомпаний, нашла цепочку. Недавнюю. От ноября прошлого года. От женщины с именем «Ольга». Тема: «Нашему ребёнку».
Мир сузился до размеров экрана. Я слышала гул в ушах. Я кликнула.
Письмо было коротким. «Сергей, привет. Кате 19. Поступает в СПбГУ на бюджет, вроде всё ок. Просила передать тебе привет. Говорит, спасибо за ноутбук. Если будет время в следующий приезд, загляни. О.»
Я перечитала. Потом ещё раз. Слово «ребёнку» ударило в виски. «Кате 19». Девятнадцать. Если сейчас ей девятнадцать, значит… Значит, она родилась двадцать лет назад. Двадцать. Почти тогда же, когда и Саша. В наш первый год.
Я начала рыться дальше, с ледяной, отстранённой яростью. В облачном хранилище, куда был привязан его аккаунт. В папке со старыми сканами. И нашла. Не сразу. Сначала — её. Ольгу. Молодую, симпатичную, с светлыми волосами. Фотографии были плохого качества, отсканированные с бумажных снимков. Потом — фото новорождённой. Девочка. А потом… фото, где он, Сергей, мой Сергей, лет двадцати пяти, с щетиной и сияющими глазами, держит на руках этого младенца. Он смотрит на неё с таким обожанием, с такой нежностью, что у меня сердце просто разорвалось на куски. Я физически почувствовала боль в груди, схватилась за неё.
И пошло-поехало. Фото девочки в год, два, пять, десять… Он был там. Не на всех. Но он был. На школьном выпускном — стоит с краю, с букетом, рядом с Ольгой, и они оба смотрят на свою дочь. Нашу? Её дочь. Его дочь. Катю.
Всё это время. Все эти двадцать лет. У него была другая жизнь. Параллельная вселенная. В Питере. С другой женщиной. С дочерью.
Я не плакала. Я онемела. Я сидела и смотрела на экран, и внутри была только чёрная, беззвёздная пустота. Как после взрыва. Тишина.
Он вернулся через два дня. Я встретила его в прихожей. Я даже не прибралась — на полу валялась моя куртка, на столе стояла вчерашняя чашка.
— Привет, — сказал он, пытаясь меня обнять. Я отшатнулась.
— Что такое? — его лицо напряглось.
— У тебя есть дочь, — сказала я. Голос звучал чужо, плоско, без интонаций.
Он замер. Цвет сбежал с его лица. Он стал серым.
— Маш… — он протянул руку.
— Не трогай меня. У тебя есть дочь. От Ольги. Ей девятнадцать. Ты знал о ней все эти годы. Ты видел её. Ты… — голос наконец дрогнул, превратился в хрип. — Ты обманывал меня двадцать лет.
Он стоял, опустив голову. Потом медленно пошёл на кухню, сел на стул. Я последовала за ним. Стояла напротив, прислонившись к холодильнику, потому что ноги не держали.
— Говори, — прошептала я.
Он долго молчал, смотря в стол.
— Это было в самом начале, — наконец начал он, не глядя на меня. — Ты помнишь, мы тогда постоянно ссорились. Я уехал в ту первую командировку в Питер… Я был зол на тебя, на всё. И встретил Олю. Она была… простая. Без сложностей. У нас был роман. Короткий. Пара месяцев. Потом я вернулся к тебе. Мы помирились. Я решил, что это просто эпизод. А потом… через полгода она мне позвонила. Сказала, что беременна.
Он поднял на меня глаза. В них была мольба. И усталость. Страшная, двадцатилетняя усталость.
— Я испугался. Я не знал, что делать. Я думал, она сделает аборт… Но она отказалась. Родила. Я… я чувствовал ответственность. Я помогал деньгами. Сначала понемногу, потом больше. Когда начал больше зарабатывать. Я ездил туда, когда мог. Видел Катю. Она… она моя кровь, Маш. Я не мог бросить её.
— А меня? — голос сорвался в крик. — А нас? Сашу, Лилю? Мы что, не твоя кровь? Ты мог двадцать лет жить ложью? Врать мне в глаза каждый день? Строить со мной жизнь на лжи?
— Я не хотел тебя расстраивать! — он вдруг закричал в ответ, ударив кулаком по столу. — Ты бы не поняла! Ты бы ушла! А я… я не хотел терять тебя. Я любил тебя. Люблю. А это… это была обязанность. Долг. Я пытался разделить всё, чтобы никто не пострадал!
Его слова висели в воздухе, такие чудовищные в своей извращённой логике. «Не хотел расстраивать». Двадцать лет лжи — чтобы не расстроить.
— И Игорь знал? — спросила я, вспомнив его друга.
— Да. Он видел нас тогда, в тот первый год. Я его умолял молчать.
— А кто ещё? Кто ещё из твоих друзей всё это время смеялся надо мной за моей спиной?
— Никто! Никто не смеялся, Маш! Я никому не говорил! Только Игорь, и то он думал, что всё давно кончено.
Я засмеялась. Это был сухой, лающий, нездоровый звук.
— Как удобно. Одна семья здесь, другая — в Питере. И везде ты — хороший папа, ответственный мужчина. А я — дура, которая двадцать лет жила в стеклянном доме и не видела, что у него нет одной стены.
— Маша, прошу тебя… — он встал, подошёл ко мне. Я отпрянула, как от прокажённого.
— Не подходи. Не трогай меня. Ты… ты мне противен.
Это слово повисло между нами. Он содрогнулся, будто его ударили.
— Что теперь? — спросил он тихо.
— Я не знаю. Убирайся. Сейчас же. Возьми вещи и убирайся. Я не могу на тебя смотреть.
— Это мой дом тоже.
— ТВОЕГО ДОМА НЕТ! — закричала я изо всех сил. — Ты сам его уничтожил! Ты никогда здесь не жил! Ты играл роль! Убирайся!
Он постоял ещё минуту, потом, сгорбившись, поплёлся в спальню. Я услышала, как он достаёт чемодан. Я упала на пол на кухне, прижалась лбом к холодному кафелю и наконец разрешила себе рыдать. Но слёз не было. Были только сухие, тяжёлые, беззвучные рывки где-то глубоко внутри.
Он ушёл. Сказал, что остановится в гостинице. Я позвонила детям. Саше сказала, что у нас серьёзные проблемы, но всё под контролем. Лиле… Лиле пришлось сказать больше. Она рыдала в трубку, спрашивала «почему?». А что я могла ответить? «Папа двадцать лет скрывал от нас, что у него есть старшая дочь»? Это звучало как сценарий плохого сериала.
Первые дни я была в состоянии аффекта. Я не ела, не спала. Ходила по квартире, трогала вещи: его любимую кружку, его свитер на стуле, его старые очки для чтения. Каждая вещь была теперь отравлена. Каждое воспоминание — перепроверено на предмет лжи. Наш медовый месяц? А был ли он вообще таким, как я помню? Или он тогда уже знал про беременность Ольги? Рождение Сашки? Он держал на руках нашего сына и думал ли в тот момент о своей дочери в Питере?
Я ненавидела его. Я молилась, чтобы он умер. Потом я плакала и звонила ему, кричала в трубку, обвиняла, унижала. Он молча слушал. Иногда говорил: «Прости. Я не знаю, что ещё сказать». Потом я бросала трубку.
Потом пришла фаза «а что, если». А что, если он прав? А что, если он действительно пытался всех защитить? А что, если я разрушаю семью из-за того, что случилось двадцать лет назад? Может, простить? Ради детей. Ради наших двадцати лет.
Я согласилась встретиться. В нейтральном месте, в кафе. Он пришёл постаревшим на десять лет. Седина, глубокие морщины, потухшие глаза.
— Как ты? — спросил он.
— Живу, — сказала я. — А ты? Как твоя… дочь?
Он вздрогнул.
— Катя… она знает обо всём. Знает про тебя, про детей. Оля ей всё рассказала давно. Она… она не хотела со мной общаться последние годы. Считает, что я её бросил. Но сейчас… сейчас, после того как всё вскрылось, она написала мне. Спросила, как я.
И вот тут, в этот момент, я увидела это. Лёгкую, почти неуловимую искру в его глазах. Гордость? Надежду? Что-то, связанное с ней. С его тайной дочерью, которая теперь, после краха его старой жизни, протягивает ему руку.
— А что она… как она? — спросила я, сама не понимая, зачем.
И он… он ожил. Он достал телефон. «Хочешь, я покажу её фото? Она очень умная, поступила на бюджет, сама…»
И он начал рассказывать. С теплотой. С той самой нежностью, которую я раньше слышала только в его голосе, когда он говорил о наших детях в младенчестве. Он показывал её фотографии из соцсетей. Рассказывал про её успехи. И я сидела и понимала: вот она, его настоящая любовь. Не ко мне. Не к Ольге. К этой девочке. К его тайне. Которая теперь перестала быть тайной и стала… надеждой на новую, чистую страницу. Страницу, где он — не лжец, а просто отец, который наконец-то может быть отцом открыто.
А я? А наши дети? Мы были той ценой, которую он заплатил за свою двойную жизнь. И теперь мы были разменной монетой в его попытке всё исправить с ней.
— Знаешь, что самое ужасное? — сказала я тихо, перебивая его восторженный рассказ о том, как Катя выиграла какую-то олимпиаду.
Он замолчал, смотрел на меня.
— Самое ужасное — это не ложь. Это то, что в твоей голове это было нормально. Что ты мог любить нас всех одновременно. Что ты не видел в этом… чудовищности. Ты не монстр, Сережа. Ты просто… пустота. Вместо совести у тебя — удобная логика. И мне от этого ещё страшнее.
Я встала и ушла. Больше мы не встречались наедине. Началась война адвокатов, раздел имущества. Он не сопротивлялся особо. Отдавал почти всё. Видимо, чувствовал вину. Или просто хотел поскорее откупиться, чтобы начать ту, новую жизнь. Он снял квартиру в нашем городе, но часто ездил в Питер. Я видела по его соцсетям (я заглядывала туда, как в открытую рану) — он выкладывал фото с Катей. Они гуляли по Петербургу. Он писал: «Горжусь своей дочкой». Ни одного слова о Саше. О Лиле.
Дети… это была отдельная боль. Саша злился на него, но больше — на ситуацию. Он пытался быть «взрослым», рациональным. Лиля не разговаривала с отцом полгода. Потом сдалась, встретилась с ним. Пришла домой в слезах.
— Он… он показал мне её фото. Свою дочь. И сказал, что хочет, чтобы мы познакомились когда-нибудь. Как сестры. У меня есть сестра, мама! На два года старше! И я ничего о ней не знала!
Я могла только обнять её. Что я могла сказать? «Папа ошибся»? Он не ошибся. Он строил и выстраивал эту реальность двадцать лет.
Прошёл год. Я подала на развод. Получила его. Квартира, дача — мои. Он платит алименты Лиле (Саша уже совершеннолетний). Жизнь как-то наладилась. Вернее, вошла в новое, причудливое русло. Я научилась снова спать всю ночь. Научилась не вздрагивать от звонка в дверь. Даже начала иногда встречаться с подругами, смеяться. Но смех был какой-то… хрупкий. Как тонкий лёд над чёрной водой. Внутри всё ещё была пустота. И злость. Не ярая, а тлеющая, хроническая, как боль в старом переломе при смене погоды.
И вот, две недели назад, я встретила Игоря. Его друга. В супермаркете. Он увидел меня, смутился, хотел пройти мимо, но я сама подошла.
— Привет, Игорь.
— Маша… привет. Как ты?
— Живу. А ты?
Он покопался ногой по полу.
— Слушай, я тогда… я не хотел. Я правда думал, что ты в курсе. Или что всё уже в прошлом.
— Ничего, — сказала я. — Всё равно бы вышло наружу.
Мы постояли в неловком молчании у полки с макаронами.
— А Серега… — начал Игорь и тут же замолчал.
— Что Сережа?
Игорь вздохнул.
— Да ничего. Неприятности у него. Большие.
Моё сердце ёкнуло. Не от жалости. От любопытства. От того самого низменного, человеческого: «А что? Расскажи!».
— Какие неприятности?
— Ты же в курсе, он вложил почти все свои свободные деньги в этот его новый проект, в Питере? С партнёром.
Я качнула головой. Нет, не в курсе. Мы не общались.
— Так вот. Партнёр тот оказался жуликом. Деньги вывел, компанию-однодневку подставил, а сам свалил. Серега остался с долгами. Очень большими. Кредиты, займы. Он квартиру свою новую уже продал, чтобы хоть часть покрыть. Но всё равно… В общем, полный крах. И работа, конечно, накрылась — репутация. В индустрии теперь на него смотрят косо.
Я слушала, и внутри что-то медленно, очень медленно разворачивалось. Не радость. Нет. Слишком много было пепла во рту для радости.
— И как он? — спросила я голосом, в котором не было ни капли участия.
— Плохо. Очень плохо. Пьёт, говорят. Пытался с Катей той своей… так та, оказывается, учиться уехала в Чехию по обмену. И Ольга, её мать, замуж вышла, новый муж не очень-то хочет видеть бывшего любовника на пороге. Так что он и там… лишний. В общем, один.
Один. Слово прозвучало тихо, но отозвалось во мне долгим, низким гулом.
— Жалко, — автоматически сказала я.
— Да уж, — Игорь помотал головой. — Сам виноват, конечно. Всегда ему было мало. И тихой гавани, и приключений на стороне. А в итоге…
Мы попрощались. Я дошла до машины, села за руль и долго сидела, не включая зажигания. Смотрела на потёртый чехол на руле, на висящий на зеркале старый талисман, который он подарил мне, когда я только получила права.
Один.
Он хотел иметь всё. Две семьи, две жизни, любовь и долг, уют и тайну. Он строил карточный домик двадцать лет. И он рухнул. Не я его разрушила. Не Ольга. Не дети. Его собственная жадность. Его убеждённость, что он умнее системы, умнее жизни, умнее любви. Что он может играть по своим правилам.
Он наказан. Реалистично. Логично. Его порок — жадность на жизнь, желание обладать всем и ничем не жертвовать — привёл его к финансовому краху и одиночеству. Те, ради кого он, как он думал, всё это затеял (Катя), — ушли в свою жизнь. Те, кого он обманывал (мы), — вычеркнули его из своей. Он остался в вакууме. Со своими долгами, своей разбитой репутацией и бутылкой.
Я включила зажигание. И… улыбнулась. Не злорадная это была улыбка. Горькая. Печальная. Как прощание. Как точка в конце очень длинного, очень мучительного предложения.
Я не чувствовала торжества. Я чувствовала тихое, глухое облегчение. Подтверждение. Да, мир всё-таки устроен справедливо. Может, не всегда и не для всех, но в моей истории — да. Карма — не мистика. Это просто бумеранг. Ты двадцать лет кидаешь его, скрываясь во лжи, и однажды он возвращается и бьёт тебя по затылку со всей силой.
Я поехала домой. В мою квартиру. В мой порядок, который я теперь выстраиваю заново, для себя. Без него. Я заварила чай, села у окна. За окном шёл дождь. Такой же, как в тот вечер, когда он сказал про командировку в Питер. Но теперь он был просто дождём. Не предзнаменованием. Просто водой с неба.
Я жива. Я не сломалась. Мне всё ещё больно, да. Иногда ночью я просыпаюсь от того, что мне снится его смех, и нащупываю пустое место рядом. Иногда я ловлю себя на том, что злюсь на Лилю за какую-то мелочь, а на самом деле злюсь на него, на его наследственные черты в ней. Это всё ещё со мной. Но это уже не рана. Это шрам. Напоминание.
А он… он получил по заслугам. Не моими руками. Руками той самой жизни, которую он так хотел обмануть. И в этом есть какая-то… поэтическая справедливость.
Дорогой читатель, вот такая история приключилась в моей жизни. А как думаешь ты? Вот этот момент, когда он сказал: «Я не хотел тебя расстраивать» — это была последняя попытка манипуляции или в его извращённой картине мира это и правда было оправданием? Где грань между желанием «не расстраивать» и циничным обманом?