Я всегда считала, что в сорок шесть жизнь не заканчивается. Скорее, это как выйти на ровное, широкое плато после долгого, порой утомительного подъема. Видимость хорошая, дышится легче, можно наконец-то осмотреться, не спотыкаясь на каждом шагу. Развод пять лет назад был не катастрофой, а скорее болезненной, но необходимой операцией по разделу сросшегося не там, где надо. Мы с Сергеем разошлись тихо, без драм, оставив друг другу книги, которые были куплены вместе, и общее ощущение усталости. Дочка, Аленка, уже училась в другом городе, обустраивала свою жизнь. У меня была хорошая, хоть и не самая денежная работа в небольшом издательстве — верстала, редактировала, иногда писала короткие рецензии. Своя квартира, нажитая потом и кровью, с видом на старый, поросший сиренью двор. Кот Мурзик, ворчливый и преданный. Подруги, с которыми можно было молча выпить вина, не боясь, что это молчание сочтут за обиду. Казалось, я обрела то самое пресловутое «спокойствие женщины в летах». Оказалось, я просто забыла, что такое землетрясение.
С Олегом мы познакомились на курсах итальянского. Абсолютный штамп, да. Я пошла туда от тоски, от желания почувствовать, что мозг еще живой и способен впитывать что-то, кроме списка покупок и правок в макетах. Он сидел за соседним столом. Ему было пятьдесят два, но выглядел… не моложе, нет. Он выглядел интересно. Высокий, немного сутулый, с сединой на висках, которая не старила, а придавала солидности. У него были удивительные руки — длинные пальцы, подвижные, с четкими суставами. Он водил ими, когда объяснял что-то преподавателю, и казалось, что он не говорит, а лепит слова из воздуха. На перерыве он вышел курить на балкон (я тогда еще курила), и мы разговорились.
Олег был архитектором, вернее, как он сам поправился, «занимался проектированием общественных пространств». Говорил он негромко, вдумчиво, с легкой, едва уловимой иронией по отношению ко всему миру и к себе в том числе. Он рассказал, что изучает итальянский, потому что обожает архитектуру Ренессанса и мечтает не как турист, а «вживую, без суеты» побродить по Тоскане. В его словах не было пафоса, было какое-то… изящное любопытство. Он слушал меня так, как будто мои скромные истории про работу и сирень во дворе были не менее интересны, чем труды Палладио. Его смех был тихим, больше похожим на одобрительный выдох. Когда он смотрел на меня, у меня странно теплели кончики ушей. Как у девочки. В сорок шесть лет.
Он не напрашивался, не был навязчив. После курсов мы несколько раз случайно (или не очень) оказывались в одном и том же маленьком арт-кафе неподалеку. Разговоривались. Он был вдвое женат, детей не было. «Не сложилось, — говорил он, пожиная плечами. — Да и, честно говоря, я, наверное, эгоист. Люблю свою тишину и свое пространство». Мне это тогда показалось честным и даже привлекательным. Не какой-то вечный искатель приключений, а взрослый мужчина, который знает цену своим привычкам.
Первый раз он пригласил меня в гости через месяца три. Не на ужин, нет. «У меня как раз приехал друг-винодел, привез интересное грузинское саперави. Не хотите составить компанию? Просто посидим, поговорим». Я нарядилась, как на первое свидание — потом долго смеялась над собой в зеркале. Но волновалась.
Его квартира-студия в центре поразила меня. Это был не дом — это была инсталляция. Минимум вещей, максимум света и воздуха. Бетонные стены, пол из широкой доски, огромное окно от пола до потолка, а перед ним — черный рояль. На открытых стеллажах — не книги вразнобой, а аккуратные ряды, скульптурки, привезенные из путешествий, коллекция старых чертежных инструментов под стеклом. Чисто, стерильно и безумно красиво. Пахло кофе, дорогим деревом и чем-то еще — может, ландышем? Позже я узнала, что это его фирменный аромат для белья.
Его друг, грузинский винодел, оказался молчаливым мужчиной лет шестидесяти. Мы пили то самое вино, Олег играл на рояле что-то меланхоличное и сложное, за окном плыл вечерний город. Я чувствовала себя персонажем из какого-то интеллектуального европейского кино. Как будто моя прежняя жизнь с ее сиренью, котом и версткой журналов про садоводство была черно-белой, а здесь вдруг включили цвет, звук и обоняние.
Он поцеловал меня в тот вечер у лифта. Нежно, почти несмело. «Анна, вы невероятная, — прошептал он. — У вас такие глаза… в них столько тихой истории». У меня перехватило дыхание. Никто не говорил мне таких слов лет, наверное, двадцать. Сергей в лучшие времена ограничивался «хорошо выглядишь».
Так началось. Начался тот самый год, который перевернул мое плато с ног на голову, заставив все съехать в обрыв.
Первые месяцы были похожи на ту самую поездку в Тоскану, о которой он мечтал. Солнечно, ярко, насыщенно. Он был внимателен, галантен, изобретателен. Он не дарил банальных букетов, он приносил ветку цветущей яблони из загородного парка или редкую книгу по типографике, о которой я когда-то обмолвилась. Он готовил для меня ужины — не просто макароны, а сложные блюда с соусами, названия которых я не могла выговорить. Он включал музыку, которая идеально ложилась на настроение вечера. Он рассказывал о своих проектах, и его глаза горели. Я слушала, зачарованная, чувствуя, что прикасаюсь к чему-то важному, творческому, настоящему.
Но были и нюансы. Мелочи. Пылинки, которые летят в луче солнца, и ты не обращаешь на них внимания, пока их не становится так много, что уже дышать тяжело.
Он никогда не оставался у меня до утра. Всегда находилась причина: ранняя встреча, нужно доделать проект, просто он плохо спит на незнакомом месте. Я оправдывала: мужчина привычек, что поделать. Мне даже льстило, что он приезжал ко мне через весь город поздним вечером, почти ночью.
Он никогда не представлял меня как «подругу» или «девушку». Если мы сталкивались с кем-то из его знакомых (редко, но случалось), он говорил: «Это Аня, мы вместе занимаемся». И все. Сначала я думала — ну, мы же и правда познакомились на курсах. Потом это начало резать слух. «Занимаемся чем? Итальянским? До сих пор?» — хотелось спросить. Но я молчала.
Он очень деликатно, но настойчиво комментировал мою жизнь. Мою квартиру («Уютно, конечно, но такой хаос… вот здесь бы стену снести»), мою работу («Тебе не кажется, что ты тратишь свой интеллект на ерунду?»), мои привычки. Я бросила курить во многом потому, что он как-то сказал, поцеловав: «Ты пахнешь пеплом. Жаль, скрывает твой настоящий запах». Он сказал это так, будто делал мне комплимент, заботясь о моем образе. И я, дура, обрадовалась.
Однажды мы гуляли по парку, и я надела свое любимое, немного поношенное, цветастое платье в пол. Он посмотрел на меня, улыбнулся своей тонкой улыбкой и сказал: «Знаешь, на тебе было бы потрясающе смотреться что-то более строгое, а-ля Джейн Биркин. Такое легкое небрежное шик. Твое платье… оно милое, конечно, но для дачи». Я вдруг почувствовала себя нелепой, деревенской. И тут же прогнала это чувство: он же хочет, чтобы я была лучше. Он видит во мне потенциал.
Самое главное — он никогда не приглашал меня в свой мир. Я была в его квартире-студии много раз, но это была словно музейная экспозиция, которая не менялась. Никаких следов меня. Ни зубной щетки, ни заколки, забытой на тумбочке. Однажды я оставила свою любимую помаду в ванной. В следующий раз ее там не было. На мой робкий вопрос он ответил удивленно: «А, ты искала? Я, наверное, убрал, чтобы не затерялась. Давай, я куплю тебе новую, лучше». И купил. Дорогую. От которой у меня потом щипало губы.
Я начала чувствовать себя гостьей. Прекрасной, желанной, но временной. Я ловила себя на том, что в его присутствии стараюсь говорить «правильно», шутить «остроумно», даже сидеть как-то по-другому. Я покупала одежду, которая, как мне казалось, понравится ему. Перечитывала книги, о которых он упоминал, чтобы блеснуть эрудицией в разговоре. Я будто играла роль Идеальной Женщины для Олега. А где-то глубоко внутри, под слоями этого нового «я», копошилась старая Аня, которая просто хотела сварить ему суп, надеть растянутый свитер и смотреть глупую комедию, обнявшись. Но эта Аня казалась теперь скучной, недостойной такого мужчины.
Внутренний конфликт рос. Интуиция, та самая, женская, шептала: «Что-то не так. Тебя держат на дистанции. Ты не вписана в его жизнь». Но разум, подпитываемый его комплиментами, его вниманием, той невероятной интеллектуальной и чувственной атмосферой, которую он создавал, находил оправдания. «Он просто очень ценит личное пространство. Он творческая личность, ему нужно уединение. Он не хочет спешить, он взрослый, серьезный мужчина. После двух браков он осторожен. Это же здорово, что он такой вдумчивый!»
А еще было безумное физическое влечение. Он знал толк в телесных наслаждениях. Он был внимательным, изощренным, терпеливым любовником. После близости с ним мир казался вымытым дождем, ярким и легким. И в эти моменты я была готова простить ему все его странности. Мне казалось, что такая связь не может быть ложной.
За год мы ни разу не съездили вместе даже на выходные. Всегда была причина: срочный проект, приезд иностранных коллег, потом он слегка приболел, потом у меня аврал на работе. И мы встречались в наших двух квартирах, как на нейтральной полосе, которая, впрочем, всегда была больше его, чем моей.
И вот, спустя ровно год, почти день в день, мы сидели у него. Он только что приготовил утку в апельсинах. За окном лил осенний дождь, стекая по огромному стеклу, превращая огни города в размытые акварельные пятна. Было тихо, уютно. Он налил мне вина, присел рядом на диван, взял мою руку в свои — те самые, красивые, художнические руки.
«Аня, — сказал он мягко. — У меня к тебе предложение».
У меня екнуло сердце. Глупая, наивная надежда. Может, наконец-то… поездка? Или… переезд? Или хотя бы ключ от этой квартиры?
Он поймал мой взгляд и улыбнулся. Улыбка была ласковой, но в уголках глаз читалось что-то другое. Напряжение? Нет, скорее… расчет.
«Давай не будем никому говорить, что мы вместе. Пусть это будет нашей тайной».
Он произнес это так, будто предлагал самую романтичную в мире игру. Как детям: давай построим шалаш и будем там жить, и никто не узнает.
Я онемела. Вино во рту стало кислым.
«Что… что ты имеешь в виду?» — выдавила я.
«Ну, как бы… — он поводил пальцами по моим костяшкам, изучающе. — Нам же так хорошо вдвоем. Чисто, без всего этого внешнего шума. Без оценок, без советов, без ненужных вопросов. Наша маленькая вселенная. Ты же чувствуешь, как это ценно?»
Я почувствовала, как по спине побежали мурашки. Не от восторга. От холода.
«Но… мои друзья знают. Я говорила подругам…» — пробормотала я.
«И что? — Он мягко, но отчетливо нахмурился. — Они начали тебя расспрашивать? Сравнивать? Давать советы? Это разрушает магию, Анечка. Наши отношения — это только наше дело. Ничье больше».
Я сидела, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. Год. Целый год. Мне сорок шесть. Ему пятьдесят два. Мы не подростки, скрывающиеся от родителей.
«Почему?» — спросила я тихо, почти шёпотом.
Олег вздохнул, как взрослый, объясняющий капризному ребенку очевидные вещи. Он отодвинулся чуть-чуть, но это «чуть-чуть» ощущалось как пропасть.
«Видишь ли… Мой круг. Клиенты. Коллеги. Они… довольно консервативны. И немного снобы. У них определенные представления. А ты… — он сделал паузу, подбирая слова. — Ты не из этого круга, милая. Ты другая. И мне это в тебе безумно нравится, поверь. Но объяснять всем и вся, кто ты, как мы встретились… Это вызовет ненужные вопросы. Сочувственные взгляды. Сплетни. Мне бы не хотелось, чтобы на наши чистые отношения падала даже тень такого… мещанского любопытства. Ты же понимаешь?»
Я поняла. Поняла все с ужасающей, леденящей ясностью.
Я его компрометирую.
Моя работа в издательстве садоводческих журналов. Моя квартира в спальном районе. Мое милое, «дачное» платье. Мои подруги, с которыми можно выпить вина. Все это — компрометация. Я была не из его лиги. Я была его маленьким секретом. Утехой на стороне от той блестящей, правильной, стерильной жизни, которую он выстроил и показывал миру. Для мира он, видимо, должен был быть либо холостяком-аскетом, либо с кем-то «соответствующим». А я не соответствовала.
Внутри у меня что-то сломалось. С тихим, мелодичным звоном, как ломается хрустальный бокал. Не громко, но навсегда.
«Ты хочешь, чтобы я была твоей любовницей», — сказала я уже без всякого выражения. Не вопрос, а констатация.
Олег поморщился, как от фальшивой ноты. «Какое ужасное, устаревшее слово. Нет. Я хочу, чтобы ты была моей тайной. Моей самой большой ценностью, которую не выставляют на всеобщее обозрение. Разве это не прекрасно?»
В его глазах я увидела не романтика, а циника. Холодного, расчетливого человека, который год выстраивал эту клетку из восхищения, интеллектуального превосходства и чувственных удовольствий. И теперь мягко, но уверенно закрывал дверцу. «Сиди тут, будь хорошей. И молчи».
Я встала. Ноги были ватными.
«Мне нужно идти».
«Аня, не драматизируй, — он попытался взять меня за руку, но я отдернула. — Подумай. Нам так хорошо. Зачем что-то менять? Зачем впускать в наш мир других людей?»
Я смотрела на него — на этого красивого, умного, талантливого мужчину. И не чувствовала ничего, кроме тошноты. Год своей жизни, свою любовь, свои надежды я отдала человеку, который стеснялся меня. Котору считал меня «недостаточно хорошей» для своего парадного портрета.
«Другие люди уже внутри, Олег, — сказала я очень тихо. — Твои воображаемые зрители. Твои снобы-клиенты. Они здесь, в этой комнате. И для них я — nobody. Прости, но я не хочу быть nobody в собственной жизни».
Я вышла. Он не побежал за мной. Наверное, был уверен, что я одумаюсь. Что я не смогу отказаться от этого театра, где играла главную роль для аудитории из одного человека. Дорогого человека.
Первые дни были адом. Абстинентный синдром. Тело требовало его — его прикосновений, его голоса. Мозг, отравленный годом идеализации, выдавал фейерверк оправданий: «А вдруг он прав? А вдруг я и правда делаю из мухи слона? Может, это и есть взрослая, зрелая любовь — без обязательств, без публичности? Он же не просит меня измениться, он просто хочет тишины…»
Я плакала. Не рыдала, а тихо плакала, стоя у плиты, или смотря в экран монитора, или лежа ночью, уткнувшись лицом в подушку, которую он когда-то одобрил как «достаточно высокую для шеи». Я звонила подруге Лене в три ночи и, икая, рассказывала все. Она молчала, а потом сказала: «Ань, да он просто муд…к. Ты сама это знаешь. Просто отвыкай. Как от дорогого, но вредного наркотика».
Самое трудное было не звонить ему. Рука так и тянулась к телефону. Мне казалось, что без его одобрения, без его взгляда я растворяюсь, превращаюсь в ту самую серую, неинтересную женщину, которой он, возможно, всегда меня и считал.
Но я не позвонила. Потому что помнила тот ком в горле. Ту ледяную ясность. «Ты меня компрометируешь». Эти слова жгли, как клеймо.
Я начала медленно, по крупицам, собирать себя заново. Это было мучительно. Я выбросила ту дорогую помаду. Перестала слушать музыку, которую он любил. Съездила в магазин и купила себе самое нелепое, цветастое, «дачное» платье, какое нашла. Надела его и пошла гулять с Мурзиком на поводке (он терпеть не может поводки, но в тот день, кажется, понял). Я позвала подруг, накрыла стол, купила дешевого вина и рассказала всю историю, со всеми унизительными деталями. Они не жалели меня, они ругали его последними словами, и это было лучше любой жалости.
Я снова начала курить. Потом бросила. Сходила на курсы не итальянского, а керамики. Стала мять холодную, влажную глину, и это успокаивало. Я сделала в квартире ремонт — не «евро», а такой, как хотела: поклеила обои с ромашками, купила пузатый желтый диван. Хаос. Мой хаос.
Иногда, по ночам, все еще накатывало. Воспоминания о его руках, о его смехе, о том, как он говорил об архитектуре. И вместе с теплом приходила та же ледяная струя стыда. Стыда за то, что позволила себя так использовать. Что год своей жизни подарила человеку, который видел во мне украшение для приватной коллекции.
Прошло около двух лет. Жизнь потихоньку обрела свои краски. Не такие вычурные, как при нем, но свои, настоящие. Я даже начала встречаться с одним милым мужчиной, водителем экскурсионного автобуса. Он смеялся громко, готовил простые котлеты и с гордостью представлял меня всем своим друзьям как «Анну, мою умницу-красавицу». Это было так целительно, что иногда хотелось плакать.
А потом я случайно наткнулась на новость в профессиональной ленте. Небольшая статья: «Скандал в архитектурной мастерской: громкий суд по поводу присвоения авторских прав». В материале мельком упоминалось имя Олега. Я прочла, затаив дыхание.
Оказалось, что он годами присваивал себе идеи молодых сотрудников, выдавая их за свои. Схема была проста: он, как гуру и мастер, брал их под крыло, создавал атмосферу «избранности», а потом, когда те робко показывали свои наработки, «помогал доработать», после чего проект уходил к заказчику под именем Олега. Один из таких «протеже», парень, которого он, по слухам, тоже «компрометировал» своей дружбой в профессиональных кругах, подал в суд. Поднялась волна. Всплыли и другие истории. Оказалось, он был мастером манипуляции не только в личной жизни. Его репутация, та самая, ради которой он прятал нашу связь, рухнула в одночасье. Заказчики, эти самые «снобы», отвернулись. Суд был еще в процессе, но его мастерская закрылась, проекты заморозили. В комментариях бывшие коллеги осторожно намекали на его нарциссизм, манипулятивность и неспособность признавать заслуги других.
Я закрыла вкладку. Сидела долго, глядя в окно на свою сирень. Ожидала ли я злорадства? Да. Я ждала его. Но пришло что-то другое. Пустота. Тихая, беззвучная пустота. И где-то на дне — грустное, холодное удовлетворение. Не радость. Ни в коем случае. Скорее, подтверждение. Подтверждение того, что мое чутье меня не обмануло. Что тот лед, который я почувствовала тогда, в его студии, был настоящим. Что он не мог построить ничего настоящего — ни здания, ни отношений. Только красивые, но пустые фасады, за которыми скрывался вор и обманщик.
Он пал не из-за меня. Он пал из-за себя. Из-за своей жадности, высокомерия, нарциссизма. Из-за убеждения, что все вокруг — инструменты для его великого замысла. Карма? Не знаю. Просто закономерность. Ты не можешь вечно строить жизнь на лжи и использовании. Рано или поздно фундамент даст трещину.
Я не испытала желания найти его, сказать «агов». Ничего. Гештальт закрылся не в момент его падения, а гораздо раньше — когда я надела то дурацкое платье и вывела кота на прогулку. Когда я выбрала свой хаос вместо его стерильного совершенства.
Иногда, в редкие солнечные дни, я сижу на своем желтом диване, пью чай и слушаю, как Мурзик мурлычет у меня на коленях. Я думаю о том странном годе. О боли, о стыде, о потере себя. И теперь, спустя время, я могу сказать спасибо даже этому опыту. Он показал мне мои слабые места — ту жажду одобрения, ту готовность принести себя в жертву ради «избранности». Но главное — он показал мне, что у меня, у той самой «простой» Ани, хватило сил сказать «нет». В сорок шесть лет. И начать все заново.
Дорогой читатель, вот такая история приключилась в моей жизни. А как думаешь ты: в какой момент, по-твоему, ложь и манипуляция для человека становятся не просто привычкой, а самой его сутью? И есть ли шанс у такого человека осознать это самому, без громкого падения?